Тирания мух

И лето тоже.

Тирания лета наступала с мухами и потом, но ее хотя бы можно было предсказать.

Крики отца перемежались вспышками злости Касандры. Распахивалась одна дверь, хлопала другая. Петли яростно скрипели. Насекомым жилось лучше, чем обитателям этого дома. Но выйти наружу было немыслимо, и не только из-за жары, от которой спасались в тени деревьев или просто не замечая ее, а по другим причинам. Внешний мир перестал существовать, по крайней мере в данный момент, он превратился в другое измерение, параллельную реальность, находящуюся под запретом.

Это казалось ужасно несправедливым. Калебу требовались новые животные. Теперь, во время дикой жары, его инсталляция из мертвых тел уменьшалась на глазах, запах гниения уже добрался до гостиной, и отец то и дело восклицал:

— Ну и вонь! Это лето пахнет только дерьмом, — и незаметно бросал осторожный взгляд в окно — не дай бог за ним следят: глаза надсмотрщиков или сплетников, посланник Усатого генерала или просто любопытный сосед, хладнокровно наблюдающий трагедию отца.

Из-за того что Калеб не мог выйти в сад, его инсталляция оставалась незаконченной. Какое невезение, не хватало самой малости, чтобы собрать пазл. Но пока ситуация была не особо критичной. Отец предпочитал не тратить на сына время. Мальчик казался ему обычным подростком, с которым его связывало генетическое родство, несколько общих черт: например, крючковатый нос и черные волосы, чересчур светлая кожа, хоть и без веснушек — не подходящая кожа для тех, кто живет в стране с таким палящим солнцем и зноем, в этом климате она быстро старится. Почти совсем седой, с морщинами в уголках рта и на лбу, отец смотрелся старше своих лет.

— Ну и вонь! Это лето пахнет только дерьмом.

Калеб несколько раз заставал отца выглядывающим в окно. Все остальное время оно было закрыто, а ключ отец прятал.

— Я открою двери, только когда в этой семье поймут, что такое цивилизация и порядок, — говорил отец, бросая многозначительный взгляд в глубину темной ночи.

— Пахнет тухлятиной. — Он не добавил больше ни слова, да было и не нужно; Калеб, как и все, знал: отец уверен, что эту вонь устроили соседи. В знак отвращения и ненависти они наверняка закидали его сад мешками с дерьмом.

Известно, что в трудные времена лвдди становятся злыми и радуются чужим неудачам, смеются над чужим несчастьем, рассуждал отец, раньше они меня боялись, а теперь забрасывают мой дом мешками с дерьмом.

Калеб первым заметил, что папа перестал заикаться. Он ничего не сказал, но эта перемена показалась ему любопытной, очень странной, однако еще не вызывала тревогу. Сын уже привык к тому, как отец растягивал слоги, называл его Какалеб вместо Калеб. Вообще говоря, мальчика не особенно раздражала вонючая приставка к имени, гораздо больше его волновало, что папа уже не заикается, произнося «Калеб», вот так, просто и ясно, не добавляя дурнопахнущей приставки, которую он уже воспринимал как часть своей личности.

Несмотря на все это, мальчик не чувствовал себя несчастным. Жара палила как прежде, ну, может, только ощущалась несколько сильнее из-за того, что они сидели взаперти, за закрытыми дверями и с заделанными известью и клеем окнами, в которые мог выглядывать только отец. Калеба немного раздражало, что у него не получалось собрать пазл, но он не сильно переживал по этому поводу, так как папа уже нашел объяснение вони, что поднималась со всех сторон. Калеб был спокоен: соседские мешки с дерьмом образовали воображаемый полигон отходов в голове отца и теперь служили удобрением для его мыслей и подозрений.

Если кто и злился, так это Касандра. Только тот, у кого есть старшая сестра, по-настоящему способен понять, что чувствовал Калеб. Она сидела взаперти в своей комнате, лишь иногда спускаясь в гостиную в нижнем белье — в трусиках танга красного, фиолетового, зеленого цветов. Калеб с усмешкой смотрел на тощие ноги Касандры и тут же задавался вопросом, а были ли ноги Тунис такими же — худенькими, как у фламинго. И тогда красные трусики Касандры превращались в красные трусики Тунис, — интересно, она носила такие же или предпочитала еще более узкие, ей нравилось цветное белье или только черное и белое? Крики отца перемежались воплями Касандры, и Калеб прерывал свои мечты о Тунис — как можно думать о ней при таком шуме?

— Выпусти меня! Мне нужно увидеться с любимой! — кричала Касандра в мелодраматическом запале.

— Только через мой труп, сеньорита.

— Открой дверь. Ненавижу тебя. Ты свинья, папа!

— За извращения сексуального характера — в любой форме! — в этом доме будут жестоко наказывать. Только так.

— Ты не можешь мне приказывать! Окей? Ты мне не отец! Ты никто! Ты не Усатый генерал!

— Поганая кровь! — выл отец, пытаясь в то же время поймать опущенный взгляд обутой в красные туфли на каблуках жены, которая небрежно открывала новую книгу по психоанализу или биографию Фрейда.

Маму не волновала Касандра. Так же как не волновали ее крики отца или зловонная поделка Калеба в подвале. На самом деле все ее мысли были обращены к Калии. Совсем скоро младшей дочери, запертой дома в разгар жаркого лета, исполнится три года. Мать не беспокоило то, что день рождения дочери придется праздновать в семейной тюрьме, в момент падения отца с зенита могущества в болото нищеты.

Ее волновало другое.

По странному совпадению Калеб тоже заметил, что рисунки Калии изменились.

— Думаю, слоновий период только что закончился, — объявил он однажды и пожал плечами: всего лишь констатация факта, ничего особенного. — Интересно, что она будет рисовать теперь.

На белых листах перед Калией начинали проступать первые наброски, первые зарисовки насекомых с длинным туловищем. Пока изображение не обладало анатомической точностью, но уже хорошо различались крылья, и крылья эти были цветными. Мать еле удержалась, чтобы не закричать, и посмотрела на листы с рисунками Калии.

— Начался период бабочек, — прошептала она. В ее голосе слышалась паника.

Калеб пожал плечами:

— Это значит, что мы все умрем?

Сказки и истории, которые мы слышим в детстве, наполнены жуткими образами. Взрослые стараются скрепить мораль каждой из них острыми стежками ужаса. Эти истории остаются в нашей подкорке и не дают спать. Удивительно, что взрослые не понимают, почему дети потом плачут и не могут заснуть. Идиоты, только слепой не увидит под кроватью крокодила, дьявола, прячущегося среди обуви, или бабочек, которые оживают и вырываются на свободу из тюрьмы рисунка.

Бабочки были посланницами смерти и возникали на белых страницах одаренных и странных детей, а также временами становились провозвестниками воли Божьей или обретали голос кого-нибудь из родственников. Бабочки были мерзкими насекомыми, которых лучше не выпускать на волю, удерживая между линиями анатомически безупречных рисунков Калии.

Нельзя винить мать за то, что она рассказала о своей детской травме. Не то чтобы она специально решила ею поделиться со своими детьми, просто маму некому было выслушать, а дети по причине родства или злого рока жили с ней под одной крышей. Другими словами, ребенок не в силах спрятаться ни от своих родителей, ни от их страхов. С историей про бабочек каждый из них был знаком с тех пор, как обрел способность запоминать.