Тирания мух

— Погоди, какая ты шустрая. Не так быстро. Все имеет свою цену, согласна?

— Наверное.

— Ты очень внимательная, Касандра. Думаешь, я не заметил? Ты все видишь. Любопытство — хорошее качество. Есть люди, считающие это пороком, но только не я. Твой Усатый дедушка тоже очень любопытен. И знаешь, кто вызывает у меня особое любопытство? Твой папа.

— Окей…

— Все говорят, что он станет безупречным преемником. Моим преемником… Что ты думаешь по этому поводу, Касандрита? Ты слышала, чтобы кто-нибудь об этом говорил?

— Нет.

— Странно. Твой отец обожает узнавать мнение других. Ты даже не знаешь, что об этом думают твои дядя и тетя?

— Нет. Так ты подаришь мне стул?

— Нет, мы говорим сейчас о другом. Этот стул… действительно очень удобный. Он естественное продолжение моего зада. Ты же не хочешь, чтобы Усатый дедушка, такой старенький, лишился его, чтобы исполнить детский каприз? Хотя…

— Что?

— Если уж ты так его хочешь, могла бы слушать и повнимательнее, уделяя мелочам больше внимания. Я имею в виду не обычные разговоры, Касандрита, а всякого рода недоговоренности — понимаешь? — что-то такое, что сказано будто мимоходом. Ты понимаешь, о чем я?

— Мне кажется, да.

— Думаю, это слишком двусмысленный ответ. Давай проясним ситуацию. Я хочу, чтобы ты вслушивалась в каждое слово в разговорах твоего папы с дядей и тетей. Ты же знаешь, какой любопытный твой Усатый дедушка.

— Хочешь, чтобы я для тебя шпионила?

— Нет-нет, Касандрита. Какое ужасное слово! Оно абсолютно не подходит такой чистой девочке, как ты! Нет-нет, я не прошу так много. Просто предлагаю честный уговор, взаимовыгодный обмен. Если ты так хочешь получить этот замечательный стул…

— Я люблю его.

— Любовь проходит, но хорошее отношение Усатого дедушки останется с тобой навсегда.

— Папа сделал что-то плохое?

— Нет, что ты, кто тебе сказал? Почему ты так волнуешься, Касандрита? Думаешь, если бы твой папа был врагом страны, врагом народа, врагом Усатого дедушки, он все еще был бы жив? Я не сомневаюсь в его верности. Но хочу все знать. И пожалуйста, не произноси больше этого слова — «шпионить». Это ранит сердце твоему Усатому дедушке. Шпион — враг достижений нашей страны. В то время как наблюдатель (чувствуешь разницу?) — это друг и герой. Или, как в твоем случае, героиня.

Ему не оставалось ничего другого, кроме как ждать наступления ночи. Двери по-прежнему были заперты на замок, а ключи хранились у отца. Только когда начинало темнеть, бдительность папы постепенно притуплялась. Он уже не водил носом по воздуху, пытаясь отыскать воображаемые мешки с дерьмом, и не придумывал вслух сценарии ужасной мести. Если бы он храпел во сне, Калеб вел бы себя посмелее и отважился бы на большее: возможно, даже войти в его спальню и выкрасть ключи или решиться на другой отчаянный шаг, который позволил бы ему вырваться на свободу хоть на несколько мгновений. В Калебе не было духа бунтарства. Более того, он даже не совсем понимал, что значит это слово, которое дома, конечно же, почти не использовали, а если и произносили, то только с выражением подозрения на лице — не дай бог бунтарство заронит свое злое семя в сердца нового поколения.

Для Калеба побег означал не что иное, как возможность выйти из дома в привычный сад, ставший теперь запретной, радиоактивной зоной, которую нужно избегать любой ценой согласно новым приказам отца. Мальчику было необходимо во что бы то ни стало найти последнюю деталь для пазла — произведения искусства, которое он начал создавать, когда открыл суицидальные наклонности у всех животных вокруг себя. Искусство наделило смерть смыслом, и этот смысл стал подарком.

Подарком для Тунис.

Пазл Калеба превратился как бы в фантасмагорическое посвящение пропавшей девочке. Это был самый настоящий романтический поступок, который он и не думал когда-нибудь совершить в своей жизни, но тем не менее совершал под влиянием вынужденного заключения и гормонов. Отчаянный поступок, худшее стечение обстоятельств для любого дела. К тому же Калеб прекрасно знал, что его творение никогда не увидит та, кому оно посвящено.

Мальчик вздохнул.

Кузина по-прежнему занимала все его мысли. Иногда до такой степени, что черты ее лица в воображении Калеба становились расплывчатыми, а потом и совсем размытыми. Сама Тунис тоже превратилась в своего рода пазл, который включал в себя ноги и нижнее белье Касандры, очки с толстыми линзами и еще несколько элементов, свойственных фантазиям подростка.

Калеб не витал в облаках, напротив, его даже можно было бы назвать здравомыслящим. Не нужно быть гением, чтобы понять: скорее всего, он никогда больше не увидит свою двоюродную сестру, Тунис постепенно растворится в океане забвения, и с каждым днем ее черты в памяти Калеба будут все больше смешиваться с чертами Касандры и других девушек. Тунис увезли очень далеко, в какой-то недосягаемый уголок страны, она несла на себе печать дочери врага народа, даже хуже — двух врагов народа, террористов и производителей самопальных бомб.

Самым страшным для Калеба была не Калия со своими бабочками, не ужас, которым дышало все в этом доме, не крики старшей сестры и ее дефиле в разноцветных трусах, а отец и его преображение.

Калеб не хотел об этом думать. Лучше было не придавать этой мысли значения, а подождать, чтобы прошло два летних месяца, вернее, то, что считалось календарным летом в этой географической зоне. Потом папе придется выпустить их, потому что жизнь продолжалась и после его падения; даже детям людей без власти, людей, лишившихся власти, предназначалось подвергнуться формовке в этом идеальном обществе, где все были одинаковы или, по крайней мере, довольно похожи.

Нужно быть терпеливым и стойким, только и всего, подумал Калеб. Тем не менее он пожал плечами и, как и каждую ночь, внимательно прислушался к ночным звукам и шорохам в темноте, преувеличенным воображением.

Калеб осторожно открыл дверь своей комнаты.

Это было действительно очень рискованно. Отец установил новые правила. Он ввел комендантский час с семи вечера по словам папы, ночью должно быть достаточно времени, чтобы поразмышлять над ошибками, совершенными за день, которых, как мы знаем, не счесть в этой семье. В семье сексуальных извращенцев, матерей, не любящих своих детей, пожимающих плечами подростков и гениальных маленьких девочек.

Калеб не считал себя непослушным. Напротив, он полагал, что лучше подчиняться, и предпочитал видеть отца довольным установленными им законами, чем мечущимся от злости по углам и омраченным своей опалой. Если бы не незаконченный пазл, Калеб сохранял бы спокойствие, исполнял новые правила и терпеливо ждал: лето не будет длиться вечно, хоть временами кажется иначе. Однако его работа оставалась незавершенной, и нужно было перевернуть эту страницу, закончив памятник животным-самоубийцам, чтобы перестать думать о Тунис, пропавшей кузине, образ которой становился все более размытым с каждым днем.

Калеб медленно спустился по лестнице. Он не спешил из опасения, что деревянные ступени могут заскрипеть. По счастью, этот страх был не чем иным, как боязнью всякого рода неожиданностей. Оказавшись внизу, Калеб даже не попытался открыть дверь — он знал, что это бесполезно, — и рассудительно выбрал самое простое решение: прижался к двери как можно плотнее, чтобы ночные животные почуяли запах, обнаружили его присутствие и попробовали к нему подобраться.

Если бы он мог это сделать в своей спальне, большего и пожелать было бы нельзя, но увы. Отец плотно заделал окна во всех комнатах на втором этаже. К его чести нужно отметить, что он сделал это своими руками. Среди идеальных людей его времени дезертирам не место.