Тирания мух
Шрифт:
— Где Касандра? — спросил отец.
— У себя в комнате, — ответил Калеб.
Эта птичка — обожательница мостов была вне его досягаемости. Отец не горел желанием подниматься по лестнице, тем более что у него болела поясница. Ему совсем не хотелось выслушивать крики и стенания Какасандры. Чертова сучка. Он взглянул на Калеба и прикинул. Кто-то должен заплатить за этот плевок. Будь то незнакомая женщина с улицы или эти долбаные птенчики, плоть от его плоти, любители печенья.
Решительным шагом он приблизился к Калебу. — Подойди сюда, — прошептал он ему, но сын отступил:
— Мет.
— Я сказал, подойди ко мне сейчас же. Это приказ.
Папа шел, не смотря под ноги.
Прямо в центре гостиной сидела Калия со своими мелками, карандашами и кисточками.
Отец
Он почти не испытал боли, но этого оказалось достаточно.
Этого оказалось достаточно, чтобы схватить Калию за волосы и закричать ей в ухо:
— Чертова птичка! Пой или я сломаю тебе клюв!
И девочка запела, так, как умела, — протяжно завыла. Отец еще сильнее потянул ее за волосы — казалось, он вот-вот вырвет их.
— Карандаши по всему дому, сука! Да я засуну твою голову в унитаз и насру прямо сверху!
И снова:
— Чертова птичка, чертова птичка!
Калеб попятился и споткнулся о ступеньку лестницы. Он хотел подняться к себе и запереть дверь, забыть обо всем, что увидел, но завывания Калии походили на что угодно, только не на пение птички. Эта маленькая молчаливая девочка, всегда безучастная к внешнему миру, казалась куклой, которая сломается через мгновение. Вдруг отовсюду раздались новые крики: его, Касандры, чьи-то еще, они сливались с воем девочки с рисунками, девочки с бабочками. Было бы очень кстати, если бы в этот момент Калия заговорила, как предсказывала мать, или если бы бабочки вдруг поднялись с ее рисунков и спасли свою создательницу, взметнулись бы апокалиптическим облаком и накрыли отца, пусть бы это были бабочки-пираньи, которые разорвали бы его на куски и обглодали все его кости; если бы только Бог завладел голосом Калии и провозгласил смерть отца, всемирный потоп, вселенский мор, последний час, пробивший для всех нас. Это чудо вызволило бы Калию из рук отца, но такие вещи невозможны ни в книгах, ни в реальной жизни. Приходится признать, что все бабочки остались на бумаге, ненастоящие и плоские, Господь, как и Калия, остался нем, несмотря на то что вой, этот мертвый язык, к сожалению, понятен всем нам.
КАЛИЯ
Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальный узор на бабочкиных крыльях.
В черепе, в той смертельной долине, где зарождаются мысли и волосы, возникает ужасное жжение. Череп — слабое и священное вместилище. Кто оскверняет урну, где покоится и рисует Калия, кто нарушает тишину кладбища? Ее реакция объяснима — это животный сигнал, закон природы: чем сильнее боль, тем громче крик, который затем превратится в завывание, стоит только подождать, когда терзающая череп рука потянет еще сильнее.
Больно так же, как когда приводят в порядок волосы, пытаются причесать. Поправка: та боль другая, неприятное ощущение, будто жалят череп, щетинкам расчески не позволено трогать священное вместилище Калии, но эта ненависть, по крайней мере, не висит в воздухе, от нее не исходит за пах гари и не хочется кричать.
Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальны Узор на бабочкиных крыльях.
Между завываниями Калия замечает небольшие детали: со лба течет пот, голова горит; она видит куда-то ведущую лестницу; температура повысилась, и теперь мухи садятся на все вокруг. Мухи — умные существа, они властвуют над всем живым и мертвым, нет ничего в этом мире, что не находилось бы под их контролем: ни кожа, ни поверхности, ни природа. Тирания мух — это философия жизни, которую Калия усвоила слишком хорошо, поэтому она позволяет им садиться, где они захотят: на чистых листах и набросках, на рисунках слоновьего периода, периода обезьяньих задов или бабочек монарх.
Мухи садятся даже на вой Калии, и девочка позволяет им это сделать — к тирании нужно привыкать. Калия — самая умная в семье, она знает, что мухи ценят, как она сдерживается, не смахивает их, несмотря на то что
кожа зудит и мушиные грязные лапки ходят туда-сюда по дорожке между пор. Калия не такая, как все, не такая, как, к примеру, этот человек, который ее трясет. Человек, который ее трясет, ненавидит мух, сгоняет их со своих рук, груди, особенно с лица, больше всего его бесит, когда они садятся на лицо, — больше всего на свете человек, который трясет Калию, ненавидит чужую тиранию. Как бы ни было сложно в это поверить, мухи об этом знают, чуют и понимают это, именно поэтому человек, который трясет Калию, буквально покрыт экскрементами мух — насекомых мстительных и настойчивых, когда им это нужно.Обезьяньи зады. Муравьиные усики. Паучьи глаза. Волоски на слоновьем хоботе. Фрактальный узор на бабочкиных крыльях.
— Сколько времени мы с тобой уже женаты?
— Целую вечность.
— Но сколько точно?
— Не знаю. Сколько лет Касандре? Немногим больше этого.
— И ты никогда не был со мной искренен.
— При чем тут возраст Касандры?
— Ты никогда не рассказывал мне правду.
— Нет… но я купил тебе туфли на каблуках. Ты ведь этого хотела в самом начале. Постоянно просила меня об этом. Разве я тебе отказал?
— Теперь я хочу знать. Когда мы познакомились, ты уже работал в той лаборатории?..
— В лаборатории вопросов и ответов, да.
— Чем ты там занимался?
— Исполнял приказы, как и всегда. Был военным. Военный всегда остается военным.
— Даже здесь? Дома?
— Именно.
— Даже когда мы занимались любовью?
— Именно. Ты об этом хотела узнать? Больше ни о чем?
— Более-менее.
— Любопытство не может быть более-менее хорошим или плохим. Любопытство постыдно.
— Я кое-что об этом слышала.
— Да что ты.
— Ты когда-нибудь причинял кому-нибудь боль?
— Двусмысленный вопрос. Это говорю тебе я, человек, который разбирается в вопросах и ответах, двусмысленных и однозначных. На самом деле я разбираюсь во всех вопросах и ответах. Много их слышал на своем веку.
— Там внутри… в лаборатории?
— И в обычной жизни.
— Что ты делал с заключенными?
— «Заключенные» — тоже неоднозначное слово, забыла уже? Правильно называть их врагами народа. Говори тише… Дети…
Дети спят. У них крепкий сон.
— У них святой сон.
— Было что-то святое в том, чем ты занимался в этой лаборатории?
— А ты как думаешь? Посмотри на мои руки. Хорошо видишь?
— Да.
— На них есть пятна?
— Говори тише… Дети…
— …Однажды будут гордиться своим отцом. Все это я совершил во имя вас. Ради тебя и ради них. И ради твоих туфель на каблуках.
— Моих туфель на каблуках?
— Ты женщина, которой нравятся высокие каблуки и большие мечты. Я дал тебе все это. Так что не задавай больше вопросов. Ты беспокоишься по пустякам. Подумай о новых туфлях.
— Но…
— Никаких «но». Не забивай себе голову мухами. — Тогда я хочу красные.
— Красные туфли?
— Да, с черной подошвой. Это так элегантно.
— Вот видишь, как мы друг друга понимаем!
У нас крепкий брак. Образец семейного счастья. Не нужно разговоров о лабораториях. Не нужно разговоров о врагах народа. В кровати нужно либо заниматься любовью, либо спать — и не задавать вопросов.
По всему дому раздается стук маминых каблуков. Она стала надевать их даже по утрам, даже когда шла в туалет. Дети давно не видели мать, но пока улавливают звук ее шагов. В доме только и слышно, как она ходит по лестнице туда-сюда. Повторение и однообразие. Самое близкое к чувству одиночества. Касандра, Калеб и Калия смирно сидят по своим комнатам. Ограничительная мера. Что это, если не список правил, повешенный прямо на дверь и обладающий сверхъестественным эффектом вроде того, какой чеснок оказывает на вампиров. Никто не выходит и не заходит. На самом деле отец даже не запирал двери на ключ. Он знает, что это необязательно. Зачем ограничения или ключи, если страх держит всех детей взаперти, в убежище, в клетке собственных комнат, без возможности общения, — страх естественным образом сдерживает их.