Тьма в бутылке

Тормоза автомобиля засвистели, тень за лобовым стеклом вжалась в руль, и мир замер.

Он увидел, как его ребенок и жена дрожат от страха и медленно крутят головами. А тяжелый автомобиль накренился вбок, оставив на асфальте следы от шин, как уголь на бумаге.

Жена так и осталась стоять, впечатанная в сточную канаву, когда машина помчалась дальше, а он сам застыл с повисшими плетьми руками в полуметре от изгороди. Чувство уязвимости мешалось со странной формой опьянения; то же самое он ощущал, когда впервые совершил убийство. Он предпочел бы не испытывать его сейчас.

Он выпустил из легких сжатый воздух, по телу расплывалось тепло. Он стоял чуть дольше, чем следовало, ибо Бенджамин успел заметить его, повернув голову и собираясь уткнуться лицом в шею матери. Он явно был испуган, потому что мать отреагировала на происходящее очень бурно. Но поднятые домиком брови и дрожащие губы тут же расслабились, когда он увидел своего папу, поднял руки и засмеялся.

Тогда она обернулась и заметила его, и выражение шока на ее лице, появившееся за секунду до того, только укрепилось.

Через пять минут она сидела перед ним в гостиной, отвернувшись в сторону. «Ты добровольно вернешься домой, — сказал он ей. — Иначе ты больше никогда не увидишь нашего сына».

И теперь ее взгляд был полон ненависти и отвращения.

Если он захочет выяснить, куда она направлялась, он вытянет из нее это признание.

Для них с сестрой изредка наступали чудесные моменты.

Когда он останавливался в определенном месте спальни, ему оставалось десять коротких шагов до зеркала. Ступни широко расставлены, голова крутится из стороны в сторону, трость вращается в воздухе. Десять шагов, преодолев которые он становился другой персоной в зеркальном мире отражений. Там он не был мальчиком, лишенным товарищей по играм. Не был сыном человека, перед которым трепетал и лебезил весь городок. Не был и избранной овцой в стаде, которая призвана сеять вокруг слово Божье и разить им людей, как громом. Он был маленьким бродягой, заставлявшим всех смеяться, в том числе и себя самого.

— Меня зовут Чаплин, Чарли Чаплин, — говорил он и дергал губами под воображаемыми усами, а Ева от смеха чуть не падала с родительской кровати. Она точно так же реагировала и раньше, когда он проделывал этот свой номер, однако этот раз оказался последним.

С тех пор она никогда не смеялась.

Через секунду он ощутил хлопок по плечу. Одного движения указательным пальцем было достаточно, чтобы дыхание замерло, а в горле пересохло. Когда он обернулся, отец уже был готов нанести удар в грудь. Вытаращенные глаза из-под густых бровей. Ни звука, помимо хлопка от удара, и еще нескольких последовавших за ним.

Когда у него пылали все внутренности, а желудочная кислота обжигала горло, он отступил на шаг назад и с непокорством посмотрел отцу в глаза.

— Ну-ну, теперь, значит, тебя зовут Чаплин, — прошептал его отец, вперившись в него таким взглядом, который он приобретал в Страстную Пятницу, подробно описывая путь Иисуса Христа на Голгофу. Вся мировая печаль и боль легла на подставленные им плечи — сомневаться в этом не приходилось, несмотря на то, что он был всего лишь ребенком.

Потом отец ударил снова. На этот раз размахнувшись рукой со всей силы, иначе он бы не достал. Он уж точно не собирался ни на шаг подходить к непокорному ребенку.

— Как тебе в голову пришла эта бесовщина?

Он посмотрел вниз, на ноги отца. Отныне он будет отвечать только на те вопросы, на какие хочет. Отец может бить сколько угодно, он все равно будет молчать.

— Значит, не хочешь отвечать. Тогда придется тебя наказать.

Он подцепил его за ухо, отвел в свою комнату и с силой толкнул на кровать.

— Будешь сидеть тут, пока мы не придем и не выпустим тебя, ясно?

Он не ответил и на этот раз. Отец некоторое время стоял с удивленными глазами и приоткрытым ртом, словно детское упрямство предвещало приближение часа суда и всепоглощающий потоп. Потом взял себя в руки и приказал:

— Возьми все свои вещи и выложи в коридор.

Сначала он даже не понял, чего хочет отец, но тот уточнил:

— Кроме одежды, обуви и постельного белья. Все остальное.

Он унес ребенка с глаз жены и оставил ее сидеть в одиночестве в полосках бледного света, падающего ей на лицо от жалюзи.

Без ребенка она никуда не денется, он прекрасно это понимал.

— Он спит, — сказал он, спустившись со второго этажа. — Скажи мне, что происходит?

— Что происходит? — Медленный поворот головы. — Разве не я должна задать этот вопрос? — спросила она мрачно. — Что у тебя за работа? Чем ты зарабатываешь столько денег? Ты делаешь что-то противозаконное? Шантажируешь людей?

— Шантажирую? С чего ты взяла?

Она отвернулась.

— Неважно. Просто отпусти нас с Бенджамином. Я больше не хочу здесь оставаться.

Он нахмурился. Она задавала вопросы. Она выдвигала требования. Неужели он где-то недоглядел?

— Я спросил: с чего ты взяла?

Она пожала плечами.

— А почему бы и нет? Тебя никогда нет дома. Ты ничего не рассказываешь. Твои коробки после переезда стоят запертые в одной-единственной комнате, словно какая-то святыня. Ты лжешь о своей семье. Ты…

Не он прервал ее. Она умолкла сама. И опустила глаза на пол, не в состоянии собрать в кучу все те слова, которые никогда не должны были сорваться с ее губ. Пораженная собственной самоуверенностью.

— Ты рылась в моих коробках? — тихо спросил он, но внутри под кожей уже огнем горело признание.

Значит, она знает про него то, чего знать не должна.

Если он от нее не избавится, он пропал.

Отец проследил, чтобы все вещи из комнаты были свалены в кучу. Старые игрушки, книги Ингвальда Либеркинда [23] с иллюстрациями животных, всякие мелочи, которые он собирал. Удобная ветка для чесания спины, горшок с крабовыми клешнями, окаменевший морской еж и болотный огонек. Всё в кучу. Когда он закончил, отец отодвинул кровать от стены и перевернул ее на бок. Там, под сплющенным горностаем, лежали его сокровища. Журналы, комиксы, а с ними и все моменты беспечности.

23

Ингвальд Либеркинд — датский писатель и популяризатор знаний о животных.

Отец быстро все это изучил. После чего отложил журналы отдельно и принялся считать. После каждого журнала он слюнявил кончики пальцев и считал дальше. Каждый экземпляр озвучивался. Очередное число — очередной удар.

— Двадцать четыре журнала. Я не стану спрашивать, откуда они у тебя взялись, Чаплин, это меня не интересует. Сейчас ты повернешься ко мне спиной, и я ударю тебя двадцать четыре раза. И впредь я не желаю видеть подобное безобразие у себя дома, ясно?

Он не ответил. Просто взглянул на груду журналов и мысленно попрощался с каждым из них.

— Не отвечаешь? Придется удвоить наказание. Чтобы научился отвечать к следующему разу.

Но он так и не научился. Несмотря на красные полосы вдоль всей спины и яркие кровоподтеки на шее, он не издал ни звука, когда отец вправлял ремень в штаны. Даже не всхлипнул.

Труднее было удержаться от плача десятью минутами позже, когда ему было приказано сжечь во дворе все свое добро.

Вот что оказалось самым трудным.

Она, ссутулившись, смотрела на коробки. Слова вылетали из уст ее мужа непрерывным потоком, пока он тащил ее за собой по лестнице, но она не собиралась ничего говорить. Вообще ничего.