Тьма века сего
Шрифт:
Почти неделю была тишина во всех смыслах — никто не теребил имперскую армию короткими набегами, не выманивал на крупные сражения, не одолевал мороком и не выбивал из колеи паникой. Общий бодрый настрой вернулся в души и разумы, и продвижение войска почти вернулось к прежним темпам — два встретившихся по пути городка, каждый размером с большую деревню, сдались без боя, да и вообще к явившейся на их земли чужой армии жители обоих поселений и местный землевладелец отнеслись почти радушно. Никто не бросал косые взгляды на солдат и рыцарей, никто не пытался подсунуть отравленное угощение или потихоньку отправить гонца к Альбрехту, кое-кто из местных девиц пытался строить глазки бравым воинам, и два дня, выделенные для отдыха и разведки, протекли спокойно и почти лениво.
К вечеру второго дня слег один из рыцарей. Тошноту, ломоту в костях и жар он списал на внезапный приступ кишечной болезни и отправился отлеживаться в свой шатер. Спустя час с теми же симптомами свалился один из служек. Потом трое солдат. Потом несколько бойцов из гуситской бригады. Потом два десятка гельветских
Порчу вычислили не сразу; первым делом бросились проверять местные колодцы и выяснять, что из пищи принимали заболевшие. Из местных трех колодцев пили все, включая обитателей городка, версия с несвежей или отравленной едой не подтвердилась тоже, и майстер Гессе с некоторым даже облегчением занялся тем, что у него выходило куда лучше, чем руководить шайкой конгрегатов: расследованием. Вооружившись инквизитором и щенком-expertus’ом, господин дознаватель превзошел сам себя, отыскав вредителя за сутки с небольшим. Впрочем, Курт остался в убеждении, что местные не особенно-то и стремились выгородить виновного, а вся невнятица в их ответах была лишь следствием недоверия и настороженности.
Окрестности городков армия покинула спустя еще сутки, оставив за спиной небольшой гарнизон на радость местным девицам и внеся обе деревеньки в список лояльных. Список, надо признать, был небольшим: за все эти месяцы таких благодушных или хотя бы равнодушных городишек и деревень нашлось всего с десяток…
А потом начались дожди.
Погода настолько резко сменилась с удушающей жары на непрерывную слякоть, что Новачек усадил своих подопечных, имеющих должные умения, за проверку на малефичность и долго не желал верить в сделанный ими вывод «просто пришла осень».
Жаловаться, вообще говоря, было грешно — осень и без того замедлила с приходом, подарив войску дополнительные полтора месяца прохладного лета вместо холода, пронизывающего ветра и ливней, за что Фридрих уже не один раз возблагодарил Создателя. Епископ Кёльпин так же не единожды и вслух выражал уверенную мысль о прямом покровительстве Господнем, и даже майстер Гессе, кажется, отнесся к этой версии не вполне скептически.
Однако теперь, казалось, все то, что осень усердно сдерживала эти полтора месяца, будто прорвало незримую плотину и ринулось в мир разом: грозы и дожди пошли чередой, ночные заморозки все чаще ложились на вмиг увядшую траву и остывшую землю жестким панцирем, солнце лишь изредка высовывалось взглянуть, что творится на грешной земле. Детали айнармов [193] в обозе холили и укутывали, как малых детей, но уберечь крепкое дерево от сырости сполна все равно не удавалось. Сырость и холод все больше становились главным врагом, тягловые и верховые кони то и дело хворали, да и работы женщинам в обозе сестер-целительниц прибавилось в разы. Курт и сам заглядывал к ним пару раз, и сам себе он порой напоминал хромого однорукого злобного таракана.
193
Einarm (нем.) — «одна рука», «однорукий», одноплечевой камнемет. По своему устройству напоминает онагр, однако в качестве основного упругого элемента используются деревянные доски или стальные пластины. Особенность айнарма — возможность стрелять двумя снарядами (один камень помещается в "чашу" метательного рычага, второй — в закрепленную на нем пращу). Немалый плюс этого вида машин — легкость и скорость сборки, не требующие особой квалификации «обслуживающего персонала», а также довольно быстрая установка и перемещение.
Фридрих ходил по лагерю, как и прежде, бравым орлом, кому-то улыбаясь, кому-то кивая, с кем-то перебрасываясь парой ободряющих фраз, и лишь в личном шатре позволял себе хмуриться и говорить прямо. И говоря прямо — ситуация ухудшалась темпами удручающими.
Армия слабела. Бои и болезни проредили ее не критично, но ощутимо. Войска курфюрстов, постепенно настигавшие имперские силы в пути, выравнивали общую численность ненадолго: на пройденной земле приходилось оставлять гарнизоны в захваченных крепостях и городках, создавая безопасный коридор до Пассау и расширяя его насколько возможно. Непреложное правило «никаких грабежей» било по снабжению и государственному карману, хотя и сводило к минимуму опасность бунтов со стороны местного населения. Военная реформа и принцип «не воюешь — плати», в самом буквальном смысле вбитый в головы благородных подданных, пополнили оный карман существенно, влитые Висконти средства, некогда скопленные и умноженные еще Сфорцей, тоже оказались помощью заметной, но казна, к великому сожалению, имела свойство истощаться. До кризисной отметки было еще далеко, но недостаток средств виднелся уже даже не на горизонте, а на расстоянии вытянутой руки, о чём спокойно, но настойчиво напоминал Императору рачительный епископ фон Ляйтер.
Зима маячила так же близко и уже почти дышала в лицо. Войну надо было или закончить в пределах нескольких недель, или свернуть, разместив для зимовки многотысячное войско на узком мысе захваченных земель в окружении чужой территории, что было допустимо, но нежелательно, или отступить, по сути собственными руками вернув противнику всё отвоеванное, что было немыслимо.
Поддерживать боевой дух в войске пока еще удавалось — баварский легион был согласен хоть зимовать со своим предводителем в сугробах, хоть лезть по
ледяным скалам, гельветские фанлейны пожимали плечами и вообще не видели проблемы, а гуситский pluk [194] был готов идти на Антихриста сквозь метель и стужу, каковые будут ниспосланы Вседержителем для испытания верных, но несомненно будут преодолены во славу Господню. Во всем прочем войске царило пусть и не воодушевление, но все еще хладнокровие, и вовремя завязанными разговорами на нужную тему оное спокойствие удавалось порой обратить в душевный подъем.194
Полк (чеш.).
Там и тут время от времени звучали песни — чаще бесхитростные и непотребные, но порой кто-то затягивал другую, душевную. Про реки — горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, про людей — горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей… Кто-то говорил, что слышал эту песню в трактире и запомнил, кто-то утверждал, что лично знает автора этих слов, кто-то молча слушал, кто-то подпевал, кто-то ворчал, что хочет в ту самую Империю из песни, а не вот это всё, на него шикали или смотрели с укором, а слова песни всё разбредались и разбредались по войску, и пели ее уже не только у солдатских костров, но и у рыцарских шатров, и женские голоса в обозе сестер-целительниц утешали и развлекали больных уже не только молитвенными песнопениями…
Однако долго выезжать на голом пафосе нельзя, это понимал Фридрих, это понимали курфюрсты, понимали епископы Кёльпин и фон Берг, и даже такой профан в военном деле, как майстер инквизитор. Посему, когда разведка подтвердила, что Косса не делает попыток в очередной раз сменить место обитания и все так же безвылазно сидит за стенами Поттенбрунна вместе с Альбрехтом, с облегчением выдохнули все.
Армию ждет сопротивление невиданное, это тоже понимал каждый: враг решил, наконец, принять бой, а стало быть, чувствует себя в силах. К Поттенбрунну, не скрываясь, стягивались войска, и пусть численно они заметно уступали имперским — все уже смогли прочувствовать на собственной шкуре, насколько это слабое утешение. Схватки становились все серьезнее, сверхнатуральные силы вступали в дело все чаще, в грядущем главном бою ждать от противника можно чего угодно — это тоже было ясно, как ясно и то, что бой этот противник будет навязывать еще на подходе к Поттенбрунну, за несколько миль до замка. Но так же ясно было, что бой придется принимать, и другого выхода нет: времени и возможности для затяжных маневров уже попросту не осталось…
Обе разведки — армейская и конгрегатская — работали на износ. Изредка к ним присоединялась Альта, чье врожденное ведьминское умение порой давало результат куда лучший, однако чрезмерно усердствовать ей было строжайшим образом запрещено — все-таки основной ее задачей по-прежнему оставалось оберегание ценной персоны полководца, для чего полагалось оставаться в силах, бодрости и ежеминутной готовности. Альта хмурилась, спорила, доказывая, что именно тщательно обшаренные на предмет неожиданностей окрестности есть немалый вклад в это оберегание, однако приказу подчинялась, беря на себя инициативу лишь время от времени, когда ее помощь была действительно необходима, а не просто желательна.
Разведотрядам в основном выпадала работа по местности, карта которой составлялась на ходу: кривоватые и схематичные планы, присланные Эрнстом Железным, были по сути непригодны — осень с ее почти непрерывными дождями превратила в реки мелкие ручейки, обратила труднопроходимым месивом некогда ровные луга и дороги, и там, где неделю назад войско могло бодро прошагать десяток миль, сегодня было возможно лишь ползти по колено в грязи со скоростью садовой улитки. Разведка пыталась искать обходные пути, высматривать не слишком уводящие в сторону дороги; огромной удачей было найти остатки римских мощеных дорог, однако по большей части удовлетворяться приходилось тем, что разведка находила не слишком расплывшийся современный тракт или не сплошь залитое поле.
И вот в одном из таких полей очередная группа в буквальном смысле споткнулась об одинокого потрепанного человека.
Сперва его приняли за труп — тело в грязной и кое-где порванной крестьянской одежде лежало в траве лицом вниз, неподвижное и, казалось, уже окоченевшее. Однако при первых звуках шагов рядом с собой человек вздрогнул, приподнялся, поводя вокруг мутными глазами, и попытался вскочить на ноги; колени подогнулись, крестьянин упал и натужно пополз прочь на четвереньках, хрипло и нечленораздельно крича. Будучи настигнутым, он заорал истошно и надсадно, пытаясь отбиваться от окруживших его людей и одновременно крестить самого себя и их, и в его невнятном вопле отчетливо расслышалось «vade retro Satana» [195] .
195
Vade retro, Satana (лат.) — католическая молитвенная формула, основанная на цитате из латинского Евангелия от Марка и являющаяся частью рифмованной молитвы из наследия последователей св. Бенедикта: "Crux sancta sit mihi lux / Non draco sit mihi dux / Vade retro satana / Numquam suade mihi vana / Sunt mala quae libas / Ipse venena bibas" ("Да будет Святой Крест моим светом / Да не поведёт меня дракон / Отступи, сатана / Не искушай меня суетными вещами / То, что ты предлагаешь мне — зло / Выпей свой яд сам").