«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Позвольте, почему ж это я утопился бы? — заспорил Коля. — А почему вот не они?
— Кто знает, может, и они. Только вы сами мне говорили, что до баб больно охочи.
Все засмеялись.
— Когда это я говорил, что-то не помню, — обиженно сказал Коля.
— Погоди, Николай, — остановил его я. — Значит, Герасим, это она, Коровкова-то, при луне их обманывает?
— Вот самое то и есть. Рассказывали мне, что был ранее, давно, в Райове колдун, Захаром звали. Так он знал эдакое дело колдовое. Там у Райова красная горка есть, а внизу ключ-свят. Так он, чтобы крепка любовь была, на ту горку невесту с женихом ставил при месяце на всю ночь. А как заре быть, на свят-ключ
Крепко он любовь по гроб вязал. И хорошо жили. Это допреждь было, а когда на деньги все заворачивать пошло, то эту-то Коровкову-красавицу, знать, мать научила, аль кто, иль сама наслухалась про месяц, что он по ночи ходит да везде в каждое окно заглядывает, красой своей, светлотой любовь сердешну в верности держит. Ну, а она к деньге норовит, значит. Месяц этот самый, и тот обманывает. Находит эдаких-то потрясучих…
Герасим замолчал. Помолчавши, встал и сказал:
— Ну, пора домой. Вы не серчайте, Николай Васильич, что пошутил…
И ушел с поклоном, истовый и таинственный, в лунном свете!
Вскоре мы ложились спать.
Я потушил у себя свет. Над темным садом светил могуче и торжественно месяц, и свет его таинственно ложился по полу и камину в моей мастерской.
Мне показалось, будто лучи его ищут меня, и я отвернулся к стене…
Кокоша
В дни моей юности у меня было много друзей. Они любили жизнь, природу, охоту; среди них были и чудаки, и меланхолики…
Как-то летом зашли ко мне двое приятелей и говорят:
— Едем.
— Куда?
— На охоту, к Тарбееву, в Орловскую. Вот телеграмма.
Читаю: «Жду приезда всех. Охота дрофы, стрепета, куропатки, вепри…»
— Вепри? Это что же такое?
— Вепри, — отвечает мне приятель Павел Сучков, охотник и человек мрачный, — это кабаны. Я беру разрывные пули. Не шутки, кабаньи клыки…
— Странно. Откуда же кабаны могли взяться в Орловской губернии?
— Орловская губерния, — мрачно отвечает Сучков, — вся в оврагах. Еще издавна, должно быть, зашли. От войны, может быть, убежали. Еще во время Шамиля [432] .
Сомневались мы насчет кабанов, да и дроф, и думали, не приврал ли чудак Коля Тарбеев.
Но Павел Сучков, приятель Тарбеева, был уверен, что все это верно. Он крепко рассердился, когда один из приятелей шутя сказал:
432
…во время Шамиля — Шамиль (1799–1871) — третий имам Чечни и Дагестана. За двадцать пять лет правления (1834–1859) объединил горцев Западного Дагестана и Чечни, а затем и Черкесии в теократическое государство Имам. До взятия в плен при штурме Гуниба в 1859 г. князем А. И. Барятинским энергично вел борьбу против царских войск. Был выслан в Калугу, затем в Киев. Получив обещанное еще на Гунибе разрешение совершить паломничество в Мекку, предпринял хадж. По пути умер. Время Шамиля называлось у горцев временем шариата, его падение — падением шариата.
— Дроф там нет, а есть мымра, которая в простонародье зовется чепура [433] …
Но на охоту мы поехали. От станции
ехали на тройках.Далеко имение приятеля Тарбеева. Орловская губерния ровная, но в оврагах. И в оврагах — леса.
Едем широкими дорогами, жарища, поля, овраги, пахнет травой, хлебом, медом, Россией…
Остановятся ямщики, из-под зеленых ветвей в овраге почерпнут кристальную воду, попоят лошадей, и мы выпьем, помочим волосы — жарко — и едем опять.
433
чепура — цапля.
Россия… Какую радость и жизнь вдыхала ты в нас дыханием земли твоей, жарою лета и влагой серого осеннего сумрака, и приветом бедной корчмы во вьюге закованной холодной зимы.
Россия, Россия. Как отрадны просторы полей твоих, какая тайна жизни в дыхании твоем.
Большой сад идет под гору.
Имение Голоновка — Тарбеевых. Барский дом с колоннами. Останавливаемся мы рядом, у небольшого серого деревянного домика. Белые ставни окон. Встречает нас Кокоша, так звали Колю Тарбеева. Лицо такое серьезное, красивое. Говорит всем нам:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
А глаза у Кокоши вроде как у птицы мымры, заспанные, серые.
Идем в дом, умываемся с дороги, наряжаемся в лучшие платья к завтраку в большом доме.
За завтраком все: старший брат Кокоши, сановник, занимает большой пост, еще сенатор, словом, люди знатные.
Кокоша зовет нас, охотников, посмотреть на псарку, где большие своры собак для осенней охоты на волков.
Псарка — домик, за ним частокол, а там, как орнаменты, длинные, изящные борзые собаки. Ласкаясь, вертят хвостами.
Тарбеев называет каждую по имени, кормит их сам. Пскович, главный псарь, старик в большом сером сюртуке, немного выпивший. Одной собаке мухи разъели ухо, лечат водкой, примачивают, а потому водки выпили и Кокоша, и пскович. За выздоровление собаки пили все.
Завтрак был накрыт на террасе большого дома. Много было гостей: настоятель монастыря, подруги красивых сестер Кокоши, гувернантки, уже старые, оставшиеся у Тарбеевых жить навсегда.
Кокоша внезапно нам, охотникам, сказал вполголоса:
— А не правда ли, мой брат, сановник-то, как на дупеля похож. Посмотрите, какой нос. Отчего это?
Действительно, нос был большой.
Надо сказать, что Кокоша не завтракал за большим столом, он жил отдельно — на псарне, там и обедал со псковичем среди своих собак.
— Люблю жизнь охотницкую, — говорил он.
Казачки в белых перчатках бесшумно подавали блюда к столу, архимандрит что-то тихо говорил торжественному сенатору.
Вдруг отворилась дверь из залы, и на террасе появился Кокоша. Мы замерли. Он был одет в зеленый, невероятного покроя камзол, обшитый серебряным позументом. Через плечо перекинута медная охотничья труба, свистки на шнурках, у пояса ножи, кинжалы, пистолет, арапник, а на голове лихо закинутый на затылок рваный картуз. Не то охотницкий Соловей-разбойник, не то Стенька Разин.
Мы замерли в удивлении. Замершие, с поднятыми вилками и ножами, мы так удивленно уставились на него, что он озлился. Кокоша, вдруг обведя нас, друзей своих, прищуренными глазами, сказал:
— Все вы дурачье, идиоты.
И, повернувшись к брату, сановнику, показав пальцем на его нос, добавил резко:
— И ты, дупель, болван…
Он сошел по лестнице с террасы. Все за столом как-то оцепенели. Брат, сановник, глядя на всех растерянно, стучал то ножом, то вилкой по столу и кричал: