«То было давно… там… в России…»

— Да. Я их взорву. Сделаю ровную площадь, навезу туда земли, посажу пальмы, выстрою там себе дом. Попрошу у Сухомлинова старые пушки — они же им не нужны, — и поселюсь на острове.

— А зачем вам пушки? — спросил доктор.

— Зачем? А затем! Ко мне туда ни один корреспондент не сунется. Пушечки-то не понравятся. Я буду жить один. Как хочу. Один.

— А как же ты будешь на материк выходить? — спросил я. — Бури, море бьет.

— Я туннель сделаю, под морем, на сушу.

— Тоннель. Он выйдет на чужую землю. Ты вылезешь из тоннеля, а тебе владелец земли скажет: «Куда лезешь, назад!»

— Верно. Так и знал. В этой же стране жить нельзя. Нельзя жить. Позвольте мне выйти с острова, а мне говорят — нет, не позволяем. Это же черт знает что!

Федор Иванович сердился.

— Это верно, — подтвердил околоточный Романков, бывший здесь же. — Чего еще, ей-ей, на кой они? Кому Адалары нужны? Чего там? И не растет ничего. Их море бьет. Там камни на камнях. Ежели хотите, Федор Иванович, мы сичас их возьмем. Фотограф там сидит, сымает эдаких разных, что туда ездют. Я его сичас оттуда к шаху-монаху! Мигом! Чего глядеть, берите!

— Это, наверно, вулканические возвышенности, — сказал доктор. — Вы сровняете их, дом построите, прекрасно. Ну, а вдруг извержение, дым, лава, гейзеры хлещут…

— Ну вот, гейзеры… Нельзя жить здесь, нельзя.

— Там деревья расти не могут, ветер норд-ост…

— Ну что это такое? Жить нельзя. Воды нет, нор-ост…

— Взорвать-то их можно, — заметил архитектор Петр Кузьмич. — Но там может оказаться ползун.

— Это еще что такое? — удивился Федор Иванович. — Ползун. Что такое?

— Тут усе ползет, — говорил околоточный Романков. — Усе. Гора ползет у море, дорога, шассея ползет. В Уялте так дом Краснова у море уполз ^[592] .

— Верно, — подтвердил архитектор. — Анапа, город греческий, весь в море уполз.

— Знаешь ли, Константин, — посмотрел на меня Федор Иванович. — Твой дом тоже уползет.

— Очень просто, — утешил доктор.

— А вот Монте-Карло не ползет, — сказал Федор Иванович. — Это же не страна! Здесь жить нельзя.

592

…дом Краснова у море уполз — Краснов Николай Петрович (1864–1939), архитектор. Окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества в 1886 г. Получил распределение в Ялту. Уже через год был назначен главным архитектором Ялты. Построил в городе женскую гимназию (1898), павильон и церковь при мужской гимназии (1894–1898), здание Крымско-Кавказского горного клуба, торговые ряды Стахеева, костел. Выполнял частные заказы. Возвел в Крыму более шестидесяти построек, большая часть которых — дворцы, виллы, особняки. От Главного управления уделов Романовых получил заказ на генеральную реконструкцию всех дворцовых строений и строительство нового дворца в царском имении. В октябре 1911 г. за возведение Ливадийского дворца Н. П. Краснов получил титул Архитектора Высочайшего Двора и был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени. В 1913 г. был избран Петербургской Академией художеств академиком и утвержден в чине надворного советника. В 1915–1916 гг. спроектировал и построил в Массандре санаторий имени императрицы Александры Федоровны «для выздоравливающих и переутомленных» офицеров, получивший название «лазарет для офицеров». 9 февраля 1917 г. архитектор был удостоен титула действительного статского советника. После революции оказался почти без средств, эмигрировал, какое-то время жил на Мальте. С 1922 г. и до последних дней жил и работал в Белграде.

— Это верно. Вот верно. Я — что? Околоточный надзиратель, живу, вот, сорок два получаю, уехал бы куды. Чего тут зимой — норд-ост, тверезый на ногах устоять не можешь. Ветер прямо бьет, страсть какая.

* * *

Федор Иванович поправился и в коляске поехал в Ялту.

За ним сзади скакал на белой лошади в дождевом плаще околоточный Романков. Плащ развевался, и селедка-сабля прыгала по бедрам лошади.

— Эх, — говорил позже Романков. — Этакий человек, Федор Иванович, вот человек. Куда меня прямо, вот околоточного ставит, прямо на гору подымает. Вот скоро Романков что будет, поглядят. А то судачут: Романков-то пьет, пьяница…

* * *

Но в гору Романков так и не поднялся. Однажды приехала в Гурзуф, по дороге из Симферополя, коляска. Остановилась у ресторана. Из коляски вышел пожилой человек очень высокого роста, немолодая дама. Пожилой человек снял шляпу и стряхнул пыль платком, сказав даме:

— Ах, как я устал.

Околоточный Романков был рядом и заметил, сказав:

— В коляске едут, а говорят — устал. Не пешком шел.

Пожилой человек услыхал, пристально посмотрел на околоточного и строго сказал ему:

— Иди под арест. Я за тобою пришлю.

И ушел с дамой в ресторан.

Романков опешил.

— Кто этот барин? — спросил он кучера.

Кучер молчал.

— Чего. Немой, что ли, молчишь. Скажи, рублевку дам, ей-ей. Пять дам, ей-ей. Кто?

Кучер молчал.

— Двадцать дам, не пожалею, скажи.

Но кучер молчал. Романков глядел растерянно.

— Эва, горе. Во-о, горе. Ох, и мундира на нем нет. Кто? Батюшки, пропал, пропал я.

И он шел, мотая головой, говоря:

— Вот что, что вышло.

Ночью за Романковым приехал конвой, и его увезли в Симферополь.

Так его в Гурзуфе и не стало.

А кто был этот высокий барин, я не знаю и сегодня…

Лоботрясы

Окрестности Москвы были прекрасны. Они постепенно обстраивались дачами, и эти деревянные дачи были летом поэтичны. Летом в Москве — духота, жара. Москвичи уезжали по железным дорогам на ближайшие от Москвы станции.

Были излюбленные места: Кунцево, Перово, Царицыно, Пушкино, Перловка, и все новые места открывались москвичами. Понравилось Томилино по Рязанской железной дороге, и там на приволье, в лесу, близ речки, строили дачи. И какие дачи! Из сосны, с резьбой, финтифлюшками. Внутри дача разделялась на комнаты. Из зала через стеклянную дверь выходили на террасу; на террасе обедали, пили чай. Терраса спускалась в сад, полный сирени и жасмина. Эти дачи были как новые игрушки, выглядывающие из леса. В даче пахло сосной, из лесу и из сада неслись ароматы цветов и сена.

Хорошо было жить на даче — как в раю.

* * *

Недалеко за лесом, по лугу, покрытому кустами, вилась речка с песчаным дном и кристальной водой. Туда ходили купаться на приволье. Купален не было. Выбирали место не глубокое и не мелкое; недалеко, через реку, деревянный мост и высокий бугор соседнего берега. Купались по очереди: от такого-то часу женщины, а потом мужчины.

Я приезжал в Томилино к профессору, магистру наук, доктору Азареву. По соседству с ним была другая дача, там жил чиновник из конторы Императорских театров в Москве. С его женою и двумя сыновьями я познакомился.

Один из них — младший — был Коля. Он часто сидел на крыльце дачи, все время чистил ружье-двустволку и глядел в стволы — чисто ли. Этот-то Коля, как я узнал, собирается на охоту в Петров день.

Другой брат его, Саша, проходил драматические курсы при школе Императорских театров в Москве. Это был курчавый блондин, в глазах его было что-то легавое, с упреком, на шее большой кадык — когда Саша говорил, кадык ходил то вниз, то кверху.

Коля, младший, поведал мне, что ему хотелось бы уехать на охоту подальше от Москвы и дач — в леса глухие. Я обещал поехать с ним во Владимирскую губернию, к приятелю своему, Абраше Баранову, где много дичи, уток, бекасов, тетеревов и дупелей. Горели глаза моего нового приятели Коли Хитрова. Мы оба дожидались Петрова дня и ходили вместе купаться на речку.

Коля Хитров никак не мог выучиться плавать и купил себе бычьи большие пузыри. Но и с пузырями захлебывался.

Глядя на эти пузыри, его брат Саша выдумал такую штуку.

На даче скучно, жара. Как бы это повеселее жить? Притом жившая на даче артистка Соня Ремизова сказала про Сашу его отцу, что он все орет по ночам песни и не дает спать.

«Скажите вашему лоботрясу, чтобы он бросил эти пения, а то я пожалуюсь…»

Саша взял один пузырь, развязал веревку, выпустил из него воздух, наклал внутрь горсть жесткого гороху. Потом опять надул. Горох трещал в пузыре, когда его встряхнут. Саша попросил меня написать на пузыре рожу пострашнее. Я написал рожу лаком-сикативом, который скоро сохнет, — ужасную рожу. Приклеили лаком паклю: вышли волосы. Это делали мы в чулане, чтобы никто не видал. Вышла голова — ужас!