«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Постой, Валентин, — говорю я, — вот заря… Надо на зарю идти.
— Нет, — отвечает Серов, — надо туда.
И показывает в другую сторону.
Мы заблудились. Смотрим, все ветви деревьев повернуты на юг.
— Я полезу на дерево, — говорит Серов.
Я подсаживаю, он ловко взбирается, хватаясь за ветви длинной ели.
— Сторожки не видно, — говорит он с дерева. — А что-то белеет справа, как будто озеро или туман…
Вдруг слышим — идет где-то недалеко паровоз, тарахтит по рельсам, попыхивает. Мы быстро пошли на приятные звуки времянки, и оба сразу провалились в мох, в огромное гнилое
Серов посмотрел на меня и сказал:
— А ведь могло быть с нами прости-прощай…
В сторожке были инженеры, Чоколов и другие.
— Мы завтра поедем на Котлас, на Северную Двину, — сказал Чоколов. — А теперь, хотите, поедемте на дрезине… Здесь есть недалеко село и река. К нему нет дорог, но оно очень красиво…
Вот и село Шалукта.
Деревянная высокая церковь, замечательная. Много куполов, покрыты дранью, как рыбьей чешуей. Размеры церкви гениальны. Она — видение красоты. По бокам церковь украшена белым, желтым и зеленым, точно кантом. Как она подходит к окружающей природе…
Трое стариков-крестьян учтиво попросили нас зайти в соседний дом. В доме большие комнаты и самотканные ковры, изумительной чистоты. Большие деревянные шкафы в стеклах — это библиотека. Среди старых священных книг я увидел Гончарова, Гоголя, Пушкина, Лескова, Достоевского, Толстого.
В горницу вошли доктор и учительница, познакомились с нами.
Я и Серов стали писать у окна небольшие этюды. Нас никто не беспокоил.
— Что за удивление, — сказал Серов. — Это какой-то особенный народ…
Когда мы окончили писать, к нам подошли старики и доктор, посмотрели на нашу работу, и один из стариков предложил нам — не хотим ли мы поехать на лодке, по реке.
— Здесь есть красивое место, — сказал старик, — наши девицы хотят вас покатать, показать реку.
Он махнул рекой, подошли четыре нарядные молодые девушки. Доктор сказал нам:
— Здесь так принято встречать гостей. Вас будут угощать девицы…
Мы сели в большую лодку, и доктор с нами.
Девицы смело взмахнули веслами, и лодка быстро полетела по тихой и прозрачной воде. Берега реки покрыты лесом, в прогалинах луга с высокой травой.
Лодка причалила у больших камней, заросших соснами. Девушки вышли на чистую лужайку, разостлали большую скатерть, вынули из корзин тарелки, ножи, вилки, разложили жареную рыбу хариус, мед и моченую морошку, налили в стаканы сладкого кваса. Они старательно и учтиво угощали нас и все улыбались.
— Да, — говорил доктор. — Здесь особый народ… Я ведь давно живу с ними… Они вам рады. Ведь здесь никто не бывает, и дорог сюда нет. Это — оазис… Только зимой сюда приезжают, но редко… Это секта, их прозвали еретиками. Они неплохо знают Россию и литературу. Все грамотны.
«Удивление, — подумал я. — В глуши тундры какие милые душевные люди».
Я еще узнал, что в селе Шалукте никто не пьет водки и не курит.
— Село управляется стариками по выбору, — рассказывал доктор, — и я не видывал лучших людей, чем здесь… Но жаль, что с проведением дороги здесь все пропадет: исчезнет этот замечательный честный
быт… Старики это понимают.В Шалукте, на прощанье, нам подарили раскрашенные березовые туеса, замечательно сработанные тамошними художниками…
Шалукта, чудесная и прекрасная, что-то сталось теперь с тобой?
Медленно отходит океанский пароход «Ломоносов» от высокой деревянной пристани.
Шумят винты, взбивая воду, оставляя за пароходом дорогу белой пены. Архангельск, с деревянными крашеными домиками и большим собором с золотыми главами, уходит вдаль, справа песчаные осыпи гор. Сплошь покрытые лесами, они далеко тянутся и пропадают в дождливом дне.
Пассажиры попрятались в каютах и под брезентами на палубе. Матросы в желтых рубахах и штанах, пропитанных маслом, связывают огромные канаты. Дождь хлещет по палубе. Берега стали ровные.
— Тощища, — говорит Серов.
— Скоро море? — спрашиваю я у матроса.
— Не… Часа через два, — отвечает тот сумрачно.
На пароходе пахнет рыбой. В столовой, куда мы зашли, тоскливо. Круглые трюмы угрюмо обливает дождь.
— Покачает… — говорит сосед-пассажир. — Ветер с моря.
А другой, поодаль, солидный, сидит за столом. Перед ним бутылка водки и закуска. Он налил рюмку, посмотрел на нее, сказал про себя «поехали» и выпил махом.
— Тоска… — повторяет Серов.
В каюте тоже пахнет рыбой. Ложусь там на койку. Надо мною висят белые спасательные круги и пробковые пояса. Я смотрел-смотрел на круги и пробки и заснул. Вдруг слышу, что-то шумит, трещит, и чувствую — качает. Серов сидит против меня, бледный, и ест лимон.
— Море? — спрашиваю я.
— Гадость! — отвечает Серов. — Качает. Как ты можешь спать?
— Пойдем на палубу, посмотрим море…
— Не могу, — отвечает Серов. — Невозможно. Тошнит.
— Лежи на спине, пройдет…
Я встаю и выхожу из каюты, ударяясь о стенки.
По лестнице выбираюсь наверх.
Волны с шумом бросают брызги на палубу. Пароход опускается вниз, и на него летят волны. Корма, у которой я стою, поднимается высоко. Я выбираю минуту и бегу в конец кормы, хватаюсь там за железное древко флага и вижу, как винты, вращаясь в воздухе, опускаются в темную воду. Корма ниже, ниже… Пароход как бы стал на дыбы… Но вот опять поднимается корма. По палубе бежит вода.
Сбоку от меня, близко, на борт парохода села птица, ярко-зеленая, синяя, — свистнула громко. «Это буревестник», — подумал я. Птица вспорхнула и пропала в волнах.
Иду к Серову. Он лежит в каюте. Около него сидят двое в кожаных пальто и форменных фуражках. Один представляется мне с улыбкой:
— Капитан Постников… А что же вы по палубе гуляете, не боитесь… Волной вмиг смоет.
— Вы — капитан? — говорю я. — У меня к вам есть письмо от Савел-Иваныча Мамонтова.
— От Савел-Иваныча! — обрадовался капитан. — Ах, родной Савел-Иванович! Господи! Да ведь это какой человек. Вот приятель ваш, жаль, хворает… Я ему сейчас из буфета лекарство принесу… Крепко, зато разом полегчает… Ничего, завернем за Сувой, тише станет… Вот я, скажем, и капитан и привык, а и то, бывает, сблюнешь… Буря… Другой помор прямо сажень росту, а чуть на море зыбь, хуже бабы — плачет… Ну, я сейчас…