Точка опоры

Перед ней на туалетном столике стояла фотография. Горький! В черной суконной косоворотке. Обнял угол спинки стула. Длинные волосы откинуты со лба. Усы прикрывают уголки рта. Смотрит на нее.

– Не приехал, - укорила шепотом.
– А мне так нужен твой совет. Твой! Извинишь, что я с тобой на "ты"? Не могу иначе. Скажи, правильно ли я поступила?.. Ты бы тоже не отказался взять? Для партийного дела?

Поднесла карточку поближе к глазам.

– Не молчи, Алексей Максимович! Скажи на дорогу: "Ни пуха ни пера!" Скажи. Сил прибавится. И уверенности...

Быть может, сотый раз прочитала надпись, сделанную в Ялте: "Хорошему человеку, Марии Федоровне Андреевой. М. Горький".

Поезд мчался сквозь ночь. Служебный вагон, прицепленный в конце состава, кидало на стрелках из стороны в сторону.

После обильного ужина с двумя бутылками бургундского, припасенными Желябужским, все разошлись по купе и быстро заснули. Только Марии Федоровне не спалось.

В коридоре затихли шаги проводника, убиравшего посуду, и она вышла в салон; походила, кутая руки в концы пухового платка. Думы, разворошенные минувшим днем, не покидали ее. Вздохнув, села к пустому столу. Облокотилась, подперла щеки руками. И вдруг как бы увидела перед собой карточку, уложенную в чемодан: "Хорошему человеку..." Мысленно спросила: "А ты, милый человек, помнишь Севастополь? Нашу первую встречу? У меня все врезалось в память до самой мелкой черточки. Тот день и вечер прошел в каком-то горячем трепете. Не оттого, что первое представление в Крыму, что у меня трудная роль Эдды Габлер. Нет. Мне с утра сказали: "Будут Чехов и Горький". Антон Павлович - наш общий кумир, а ты... Ты меня покорил первым рассказом, попавшимся на глаза в журнале. Прочла и подумала: "Какое мощное дарование! Наверно, это - красивый человек с большими проникновенными глазами". Я подымала тебя на пьедестал рядом с Львом Толстым. Было отчего трепетать сердцу! И вот вы вдвоем вошли ко мне. Ты даже не снял широченной шляпы, и я в душе упрекнула: "Какой невежливый!" Ты был в сапогах, в белой чесучовой косоворотке, перетянутой кавказским ремешком. Высокий. Худой. Грудь впалая. Сутулился, как грузчик. Рыжеватые усы. И черты лица грубые. Долго тряс мою руку и жал изо всей силы. Помнишь? Так долго, что Чехов успел уйти. А ты все басил по-волжски: "Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете! Ей-богу, честное слово!" Этот басок запал в сердце. А у тебя полыхнули голубые глаза, обожгли мои щеки. На губах у тебя заиграла какая-то детская улыбка. Ты, наверно, не подозреваешь, какая она у тебя обаятельная. Ты долго говорил мне о Чехове, нежно и почтительно. Не спросив разрешения, закурил, пуская дым в кулак. А в мою уборную все заглядывали и заглядывали актрисы. На тебя! Заставили меня смутиться... А потом в Ялте ты пришел с Шаляпиным. Помнишь? Вы просили достать денег для духоборов, которые от царского гнета уезжали в Америку. У кого достать? Ну, прежде всего у Саввы Тимофеевича. А теперь вот он отдал мне полис на предъявителя. Правильно ли я сделала, что взяла? Мне хочется скорее-скорее слышать твое слово, круглое, теплое, волжское: "Хо-ро-шо!.. Хорошо, Маруся!.." Хочется, чтобы так назвал... В Петербурге, после спектакля..."

Утром, когда пили чай в салоне, вошла Ольга Книппер.

– А вы читали?
– Потрясла газетой.
– "Новое время" уже напустилось на нас. Не знаете?
– Обмахнулась, как веером.
– Я вам прочту.

– От суворинской "Чего изволите?" мы и не ждали доброго слова, сказал Немирович-Данченко, стараясь казаться спокойным.
– А то, что они спешат науськать других, - это уж сверхподло.

Ольга Леонардовна волновалась едва ли не больше других - Чехов в письме к ней пророчил: "В Петербурге Вы не будете иметь никакого успеха". Неужели это сбудется?

Начала читать. Автор статьи порицал театр за стремление воплотить на сцене правду жизни.

– А что же еще воплощать, кроме правды?
– спросил Станиславский.
– И публика скажет свое слово. Молодежь - за нас. Студенты, курсистки примут нашу правду.

3

Уехал Художественный театр, и Москва для Горького опустела. Он помчался в Петербург. Остановился у Поссе, редактора журнала "Жизнь"*.

_______________

* Ежемесячник "легальных марксистов".

Владимир Александрович сразу же спросил:

– Рукопись привез? Не вздумай отдавать "русским богатеям". Все - мое.

– Мало тебе, что я дал продолжение повести "Трое"?

– Мало. У меня в апрельской книжке заверстан рассказ Бунина. А вчера он прислал второй. Почему Горький не может дать еще что-то?

– Может. Если немного подождешь.

– Рассказ или пьесу?

– Да как тебе сказать...

– Сколько страниц? Ну, говори же. Я рекламу дам.

– Никакой рекламы. Право! Пьеса у меня остановилась. Понимаешь ли, какая штука, толкутся вокруг меня разные люди. Есть хорошие. Машинист один, Нилом звать. Говорят какие-то слова. Самому нравятся. Ей-богу, хорошо говорят. А по местам усадить их не могу... А кроме этого что же? Будет у меня совсем из другой оперы... Две странички. Может, три.

– Стихи? Все равно беру.

– Стихи не стихи - сам не пойму. В голове уже все сложилось остается сесть и написать.

– Так ты садись. Сегодня же.

– Пожалуй, не получится здесь. Из дома пришлю.

– А "Русское богатство" уже прознало о твоем приезде. Вот держи писульку. Зазывают тебя, Алексеюшко, на ужин к самому Михайловскому. Пойдешь?

Вспомнив упреки жены, Горький пожал плечами:

– Не знаю, что и делать...

Обеспокоенно спросил о "художниках". Как их встретили? Первая неделя поста кончилась - зрелища теперь разрешены. Начнут ли они гастроли в понедельник? Хотя и тяжелый день, как говорится...

– А начнут легко, с подъемом.
– Поссе прищелкнул пальцами, будто в ожидании своего собственного успеха.
– Представь себе, ночи напролет студенты да курсистки стояли в очереди у кассы. Раскупили все на две недели! Рвут с руками! В Петербурге я не видал такого! И не случайно сие. Посмотри на Невском - студенты ходят толпами, пробуют петь песни, со дня на день ждут большущей демонстрации. Я чувствую, весна приближается, Алексеюшко! Скоро тронется лед на Неве!

Горький подергал ус, мотнул головой, отбрасывая длинные пряди волос, свалившиеся на лоб.

– Наши волгари опередят. Вот увидишь. Не люблю Петербурга.

– Напрасно. Я тебе напомню: здесь работали...

– Знаю - Белинский, Чернышевский, Некрасов, Добролюбов, Салтыков-Щедрин... А ныне - кто? Улицы у вас тут прямые, да люди кривые. За то и не люблю. Много худого народишка. И шпик на шпике, черт бы их всех побрал! Победоносцев - позорище Руси!

– Но есть же иные круги...

– Не спорю - есть. И в питерских мастеровых я верю. В дни стачек показали свою стойкость. И еще покажут, когда грянет гром. Они, а не кто-нибудь другой.

Поссе пожал плечами:

– В тебе, Алексеюшко, заговорил ортодокс.

...Горький не нашел повода отказаться от приглашения на ужин к Михайловскому - в глубине души был по-прежнему благодарен ему за публикацию "Челкаша". Ведь с тех пор открылся для него путь в толстые журналы.

Николай Константинович, небольшой, до нервности живой, в пенсне на черном шнурке, встречал гостей в передней поклонами. Горькому сказал:

– Очень рад, что вспомнили старика.
– Придержал руку.
– И надеюсь снова видеть вас в журнале.

В гостиной первым навстречу Горькому, узнавая его по волосам и косоворотке, поднялся Петр Филиппович Якубович. Крупное лицо его было бледным - печать, навсегда наложенная тюремными застенками, - глаза с упрямой и беспокойной искоркой, в бороде - ранняя седина. Как революционер восьмидесятых годов, последний из могикан "Народной воли", в свое время приговоренный к смертной казни, замененной восемнадцатью годами каторги, он у многих, даже у новоявленных народников, что опозорили старое знамя, пробуждал к себе всяческое уважение. И Алексей Максимович, не разделяя его политических воззрений, числил Петра Филипповича среди красиво выкованных борьбою душ - Достоевского и Короленко; хотя и получил от него сердитые письма, обрадовался встрече. Якубович ответил взаимностью.

– Вот вы какой!
– Крепко пожал руку.
– Высокий да сильный!

– А вы думали - хилый?
– Горький тоже сжал широкую костистую руку изо всей силы.
– Волга-то не зря зовется нашей матушкой!

– Небось двухпудовой гирей крестились? Раз по десять?!

– Нет. По десять раз у нас крестился этакой-то гирей только один Сенька-крючник. Я больше двух раз не мог. А у вас крепкая хватка.

– На силу не обижаюсь - на каторге молотобойцем был. Может, потому и выжил. А гирей креститься - не по моей силе.