Точка опоры
Шрифт:
– Петр Филиппович, поимейте совесть.
– Подошел Пешехонов, народнический публицист.
– Позвольте и нам познать силу Алексея Максимовича.
Якубович выпустил руку, но не отходил от Горького ни на шаг, и тот по острым искоркам в глазах догадывался - начнет в разговоре, как в недавних письмах, упрекать: "Напрасно ушли из "Русского богатства". Дескать, "святое место" променяли на "поганый" журнал, именуемый "Жизнью". К счастью, начался общий разговор о "Мертвом доме" Достоевского и "В мире отверженных" Якубовича. "Русские богатеи" хвалили своего собрата. Горький заметил:
–
– На мою долю выпали отверженные деревней после реформы шестьдесят первого года да испорченные городом ваши, - сверкнул глазами Якубович, ваши "герои".
– У меня герои не все одинаковые, - возразил Горький.
– Да и города на Руси разные. У нас вот, к слову сказать, Сормово...
– Что ваше Сормово?! Кого оно дало революции? Не назовете. Некого. Революцию делают рыцари духа, а не ваши босяки.
– Сормовцы не босяки. И я босяков революционерами не считаю.
– Нет, вы считаете. Я берусь это доказать, - кричал Якубович. Считаете, и это развращает молодежь. Вы - анархист, вот что!
– Таковым меня, сударь, еще никто не именовал. Не удостаивался подобной чести.
"Богатеи" знали Якубовича как "великого спорщика", а на этот раз даже они удивились его горячности, пытались развести их в разные углы гостиной, но в это время всех пригласили к столу.
И там Якубович снова оказался возле Горького:
– Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.
И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:
– Вы читаете новоявленную "Искру"?
– Конечно, читаю.
– Это и видно. А я рву ее, рву, рву.
– Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.
– Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.
– Достойно большого сожаления.
– Себя пожалейте.
– А я жду, как праздника.
– Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.
– Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете...
– А я не скрываю - злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.
– Марксизм, я вам скажу, един.
Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними - Петр Филиппович отстранил его:
– Мы друг другу - от чистого сердца. И за откровенность мы выпьем. Не возражаете, батюшка Алексей Максимович?
– Потянулся рукой к бутылкам. Что мы выпьем?
– Ну, можно вот это красное, - указал Горький на бутылку "удельного ведомства No 18".
– Говорят, под мясо хорошо.
– Тогда - по бокалу!
– За ваше революционное прошлое!
– Горький поднял бокал.
Якубовича попросили прочитать стихи. Он встал, тронул бороду. Голос его походил на стон:
Болит душа, болит! Как пойманная
птица,Тревожно мечется и рвется на простор.
"Из тюрьмы это, что ли?" - подумал Горький, жадно ловя каждое слово. Душа бывшего каторжанина, оказывается, рвется назад "в сторону полночных вьюг", где осталась его "весны могила". Язык клянет тот каторжный край, а "сердце полюбило".
Закончил поэт минорно:
Я что-то потерял и не могу сыскать.
Пока ему аплодировали, Горький незаметно вышел. По улице шагал широко, про себя журил Якубовича:
"Не то, Петр Филиппович! Не стонать надобно, а кричать. На весь мир! Вот так-то".
Встретив его в передней, Поссе спросил с улыбочкой:
– Как погулял, Алексеюшко? Не залучили они тебя в свои сети? Ну и слава богу. А что-то мрачноватый ты?
– Будто в осиное гнездо наступил ногой. Право! Ты подумай - "Искру", не читая, рвут в клочья. Варвары!.. А я второй номер не могу раздобыть. Ты тоже еще не получил? Жаль.
Они прошли в кабинет, сели на диван, закурили.
– Ты, конечно, знаешь, - заговорил Горький.
– Мне-то можешь сказать. Кто у искровцев главный?
– Владимир Ильин. Самый непоколебимый из ортодоксальных марксистов. На редкость острый ум, отличный публицист. Печатался у меня в журнале. Даже трижды. Один раз - рядом с твоим рассказом "Двадцать шесть и одна". Может, помнишь? Это, понятно, псевдоним. Довольно прозрачный. Тебе могу назвать настоящую фамилию - Ульянов Владимир Ильич.
– Брат Александра Ульянова?! Да, да, да. Из Симбирска. Вот штука-то! Наша Волга-матушка каких людей дает!
4
Суворин спустил газетных волков: в "Новом времени" после каждого спектакля "художников" появлялись ругательные рецензии. Им хором вторили театральные критики всех мелких газет Петербурга.
И чем больше неистовствовала пресса, тем горячее встречала галерка полюбившихся актеров. Каждый вечер под безудержный разлив аплодисментов занавес взмывал десятки раз и на сцену валом катилось через весь партер многоголосое: "Спасибо вам", "Спасибо, дорогие!", "Браво!".
Горький зашел, когда играли пьесу Гауптмана "Одинокие". Хотел посмотреть Андрееву в роли Кете еще раз - не смог. Марии Федоровне, стискивая руку горячими пальцами, объяснил:
– Не сердитесь, голубушка!.. Не могу смотреть. Слезы льются от радости за вас! Ей-богу, правда. Чудесная вы Человечинка!..
– Это вы по знакомству.
– Улыбнулась тепло и мило.
– Перехваливаете.
– Перехвалить невозможно - слов таких нет. И не я один так-то. Мне рассказывали: Лев Толстой смотрел вас в этой роли. Говорит, не видал такой...
– Хватит вам... Не надо так громко, - почти шепотом попросила Мария Федоровна.
– И актриса, говорит Толстой, и красавица!.. Одним словом, влюбился старик!
– не унимался Алексей Максимович.
– К счастью, меня ревновать некому...
В белом платье со шлейфом Мария Федоровна выглядела выше, чем обычно, и еще стройнее. Кисейная пелеринка отбрасывала на лицо мягкий свет. А в глазах все еще держалась задумчивость от пережитого на сцене. Казалось, сейчас у нее снова вырвется протест против семейной рутины: "Может быть, и я хотела бы читать книги".