Точка опоры

– Подсудимые, встаньте!

Станиславский и Немирович-Данченко встали, руки - по швам.

– Господа присяжные, - Кони обвел взглядом зал, - перед вами два преступника, совершивших жестокое дело. Они, по обоюдному уговору, с заранее обдуманным намерением, зверски убили всеми доныне любимую, давно нам всем знакомую, почтенную, престарелую... рутину! Они беспощадно уничтожили театральную ложь и заменили ее правдой, которая, как известно, колет глаза.

И сенатор предложил применить к обвиняемым высшую меру наказания "навсегда заключить их в... наши любящие сердца".

Аплодисменты слились с восхищенным смехом. Многие, выполняя "приговор", бросились обнимать, целовать "художников".

Подали шампанское. Горький подошел с фужером к Марии Федоровне, сел на освободившийся стул:

– Я - за справедливый приговор!.. И хочу выпить с "обвиняемой". За здоровье, за талантище.

– За вас!
– Мария Федоровна порывисто чокнулась, неожиданно для самой себя осушив фужер до дна, показала его Горькому.
– Видите? Ни капли не осталось. Только за вас так! Никакого "зла" не остается, если мне что-то и не нравится...

– А что? Что?

– Хотя бы то, что только сейчас вспомнили обо мне... А мне было обидно, что вас куда-то на краешек...

– Не в этом дело, Мария Федоровна, голубушка! У меня все еще - в сердце огонь. Видели бы вы, как студиозы дрались! Бесстрашно! Милые люди, славные парни! Жизнь - драка. И они смело идут, дабы победить или погибнуть. Победят! Я прочитал в новом номере "Искры": "...рабочий должен прийти на помощь студенту". Золотые слова!.. И надо, голубушка, добрая душа, помогать студиозам... ежели которых в Сибирь...

– Поможем, - тихо и твердо ответила она.
– Через нелегальный Красный Крест.

– Спасибо. Но "Искре"-то тоже надобна помощь.

Мария Федоровна ответила ему без слов, лишь слегка смежив глаза.

– А как ваша песня о Буревестнике?

– Не могу здесь. Вот уж дома напишу.

– "Гордый и смелый! Этакая черная молния!"

– Запомнили!

– Такое не забывается. Это же, - Мария Федоровна понизила голос до шепота, - вестник революционной бури! Так я понимаю?

– Пророк победы.

– Великолепно! Пишите скорее.

– Вон Поссе слово с меня взял - в апрельскую книжку "Жизни".

Любопытствующие соседи по столу навострили уши. Заметив это, Горький наполнил фужеры, еще раз чокнулся с Марией Федоровной и, покашливая, пошел чокаться подряд со всеми "художниками".

7

Вечером писатели без особого приглашения собрались в своем Союзе взаимопомощи. Каждый чувствовал: нужно что-то делать, как-то протестовать. Немедленно. Не откладывая на завтра.

У Анненского опухло лицо, рассечена нижняя губа, под правым глазом растекался синяк. У Пешехонова ссадина на лбу, царапины на щеках. Но они держались задорно, как победители.

"Синяки - напоказ, - отметил Горький, - словно георгиевские кресты на солдатской шинели!" Вслух сказал:

– Лихо дрались!.. Вовеки не забуду этой битвы! Первая такая...

Поздоровался с худощавым и элегантным Гариным-Михайловским, только что вернувшимся из Кореи:

– Говорят, вас удостоили монаршей чести?

– Как же, как же! Впервые в жизни!
– Они отошли в сторонку, и Николай Георгиевич продолжал: - Сознаюсь, шел не без робости. Ведь царь такой великой страны! Пожелал видеть строителя железных дорог. Да не в официальной резиденции, а у своей матушки в Аничковом дворце. И в присутствии императрицы. Не знаю, для чего так. Будто по-семейному. Видимо, хотел себя показать. Дескать, близок к интеллигенции. Я, понятно, приготовился говорить о железных дорогах. Ведь такую магистраль соорудили! Через всю Сибирь - до Тихого океана! Думал, заинтересуется: как строили? Спросит о моих друзьях-инженерах. Где еще строить? Что позаимствовать у Западной Европы? Он же сидит на троне великого государства!.. Явился я минута в минуту, назвался: инженер такой-то. Впереди меня побежал скороход, принаряженный, этакий молодой петушок. Я иду по ковру. Некрасивый ковер, какой-то ядовито-зеленый. Скороход возвращается и торжественно объявляет: "Их императорское величество просит его благородие инженера Михайловского к себе!"

– Все-таки - "благородие", а не как-нибудь!
– рассмеялся Горький. Выслужили себе чин!

– И меня, понимаете, предупредили, что я не могу задавать вопросов должен только отвечать. По возможности кратко. Знай, дескать, сверчок, свой шесток! Вхожу. И вот вижу: передо мной сидит симпатичный пехотный офицер...

– "Маленький полковник".

– Да. Сидит, знаете, покуривает, мило улыбается, изредка ставит вопросы, но все не о том, что должно бы интересовать российского государя. Мелко, ограниченно и даже глупо. О железных дорогах, которые я строил, ни единого слова. Стало обидно. Это же - дело моей жизни. Спрашивал все больше про корейцев: как они выглядят, что едят, что пьют? Любят ли нас? Старая царица с каменными глазами Будды. Молодая - тоже. В общем, было очень скучно. Напрасно потерянное время!

– Сочувствую!
– усмехнулся Горький.

Анненский отыскал знакомого человека, славившегося четким почерком, усадил за стол и, нависая над его головой, диктовал:

– Стало быть, так... Заглавие: "Письмо русских писателей в редакции газет и журналов".
– С трудом поворачивая голову, спросил: - Все согласны?

– А потом всех...
– послышался тревожный женский голос.
– Всех вышлют.

– Не знаете куда?

– Куда Макар телят не гонял.

– Тогда вы...
– Разбитая губа Анненского болезненно искривилась в злой усмешке.
– Сходите сначала к Макару.

Он снова склонился над головой пишущего:

– Мы полны негодования перед такими зверствами, имевшими, как известно, место в других городах...

За его спиной кто-то громко рассказывал:

– А вы слышали, господа, царь-то сбежал?!

– Как сбежал?.. Куда сбежал?..

– Из Зимнего - в Царское Село! Как только началось побоище... Перетрусил!

– А еще - полковник!
– сказала дама в широченной шляпе.
– Фи-и!

Анненский продолжал диктовать:

– Мы полны ужаса перед будущим, которое ожидает страну, отданную в полное распоряжение кулака и нагайки... Мы делаем попытку хотя бы огласить факты.

Приняв перо, Анненский первым подписал протест и здоровым глазом поискал следующего:

– Прошу, господа, в порядке алфавита.

– Этого мало, - крикнули ему.
– Суворин, к примеру, отнесет письмо в туалет.

– Или перешлет жандармам.

– Надо еще - министру внутренних дел.

– Напишем и министру, - согласился Анненский.

Первое письмо подписали сорок три человека, второе - тридцать девять. Горький поставил свою подпись под тем и другим.

А через день он прочитал в газетах: "Государь император объявляет строгий выговор члену Государственного совета, генерал-лейтенанту князю Вяземскому за вмешательство в действия полиции при прекращении уличных беспорядков".