Точка опоры

– Проживем.

– Большего мы не можем обещать: дорога каждая копейка. И добывать деньги будет ой как нелегко! Но вам - гарантия.
– Приподнял указательный палец.
– И это не все.

– Слушаю, Владимир Ильич... Здесь-то вы уж позвольте мне пока называть вас так.

– Только здесь. Между нами. И - ни одной душе... Так вот, товарищ Богдан, от имени редакционной коллегии, которая скоро будет создана, я прошу вас писать нам о рабочей жизни и борьбе. Елико возможно, чаще. И, елико возможно, больше. Мы рассчитываем на вас, надеемся на вас. Вы - наш рабочий корреспондент. До говорились?
– Пожал руку.
– Вот и отлично! Буду ждать!

"Да, он ждет там, а я еще...

– упрекнул себя Иван Васильевич, шагая по пустынной дороге к Покрову.
– Раскачиваюсь тут. Одно оправданье - край для меня новый, не знал, о чем писать. Но постараюсь наверстать".

Дома рассказал жене о роженице. А когда Прасковья Никитична укрылась пестрым одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, и заснула, достал лист бумаги, взял карандаш, тупым концом почесал за ухом и начал:

"Постараюсь описать больницу для рабочих Саввы Морозова. Больница находится около чугунолитейного завода (завод служит для фабрики) и жилых рабочих помещений (казарм). Место вредное и для жилых помещений, а для больницы тем более. Морозов сдал свою больницу за известную сумму одному эскулапу, доктору Базелевичу. С больными доктор Базелевич обращается как настоящий живодер... Чаю и сахару больным не полагается, а есть только кипяток, и тот только до шести часов вечера... Лечение в больнице возмутительное - одной водой и дешевенькими порошками. Сам Базелевич очень редко принимает больных. Он нанял двух врачей, а сам только следит за выдачей лекарств... Наше здоровье, наши силы превратились в частицу морозовских миллионов".

Упомянув о роженице, остановился, задумчиво пригнул кончик уса, помял его в губах. Рассказать о больнице - этого мало. Вначале надо о жизни, о труде, о рабочем движении. У Викулы и Саввы Морозовых - двадцать пять тысяч человек. Великая сила! Если ее направить в нужную сторону. А как? Кружки, комитет - все будет со временем. А пока жизнь тихая да сонная. А сонность эта от умственной голодовки. Литературы мало, можно сказать совсем нет. Короб-то пустоват. Да!

Снова почесал карандашом за ухом. Завтра он еще раз сходит на фабрики, поглядит, послушает разговоры в хозяйских магазинах, а уж потом перепишет чернилами. И отправит не из Покровка, не из Орехова, а... Лучше всего - из Москвы. И литературой запасется там.

Открыл люк в подполье и все бумаги уложил в тайничок, где хранилась "Искра".

3

Ходили коробейники по "Русскому Манчестеру", пели зазывные песенки...

И не впервые коробейник с бородой махорочного цвета дошел до Иваново-Вознесенска. У проходной самой крупной фабрики смешался с толпой мастеровых, отработавших смену. Разговаривая, присматривался к заскорузлой одежонке, закапанной краской, и к бледным ввалившимся щекам. У самых молодых ткачих, судя по говору не так давно пришедших из деревни, поблек румянец, в горле - хрипота. Видать, немало на фабрике чахоточных.

Перекидываясь шутками да прибаутками, дошел до женской холостой казармы, продал несколько гребенок, продал медные перстеньки да сережки с петухами.

Тайком от хожалого парни завели коробейника в свою казарму. Остановился он в длинном коридоре, огляделся в полусумраке: по обе стороны - двухэтажные кровати, каждая во всю длину разделена доской лежанка для двоих. Между кроватями проход шириной в аршин, столик - на четверых.

– Тесновато, ребятушки!
– не удержался Бабушкин.
– Как селедки в бочке!

– Люди сказывают, - откликнулся парень с рыжими вихрами, - хуже, чем в тюрьме. А хозяин гребет за место по две копейки с заработанного рубля!

– И сколько же это в месяц?

– Само мало - три гривны. Кому жаль - выметайся из холостой казармы.

– Ну, а ежели в семейную? Жениться и...

– Гы-гы!.. Бабу не прокормишь! А она тебе насыплет голодных ртов!.. Нет, уж лучше тут мыкаться. На перекладных. Ты бы нам, торговый человек, приворотного зелья принес для девчонок, а? Не поскупились бы на пятаки.

– А грамотные у вас есть? Читаете что-нибудь?

– Ты што, листки принес? Так за них, знаешь?.. Как щенка на веревочку!

– У меня только венчики для покойников.

– Грамота нам ни к чему, - выдвинулся вперед мастеровой постарше. За нее не приплачивают. А кто обучен - читать не дозволяется. Хожалый-то сразу возьмет на заметку. И подведет под расчет. А того хуже - в острог!

– Читать? Гы-гы. Да мы тут лбами друг о дружку стукаемся...

Парни купили перочинные ножи да расчески, проводили коробейника в семейную казарму.

Там в каждой каморке жило по три семьи: две внизу по углам, третья на полатях. Бабы выбирали себе пуговицы да крючки к кофточкам, мужики крученые праздничные пояски с кистями. На расспросы коробейника отвечал вполголоса пожилой красильщик:

– У нас ничего. У нас, браток, жить можно. А вот в Богородске мы робили у Захарки Морозова - не приведи осподь. Тот живого сглотить готов. Ходит, проклятущий, меж станков с плеткой за голенищем. За малую провинность хлесть да хлесть. А жаловаться не побежишь - у него вся полиция подкуплена. Да, брат...

Рассказчик неожиданно умолк, прислушался и - шепотом:

– Хожалый, собака, приперся. Уж не по твоему ли следу? Ничего, браток, не дадим в обиду.
– Стукнул соседям в тесовую перегородку.
– Бабы, не плошайте!..
– И опять - пришлому: - Сейчас они захороводят его, а ты наутек.

Ткачихи выбежали в коридор, окружили кудрявого парнюгу со шмыгающими глазами, загомонили, как грачи, оберегающие гнезда от беркута, и заманили в дальнюю каморку.

– Ходу, браток, ходу!
– шептал красильщик, шагая за коробейником по коридору; у выхода подмигнул: - Заходи в другой раз, ежели ты... с хорошим коробом. Я маленько грамотный. А тебя обережем. Не сумлевайся.

4

В конце дня коробейник шел по Вознесенской улице, забрел в магазинчик фабричных лоскутьев; сняв мерлушковую шапку, поклонился хозяину, попросил разрешения погреть руки о черный кожух жарко натопленной голландки. Поставил палку в угол, слегка отогретые ладони приложил к щекам; переминаясь с ноги на ногу, постучал валенком о валенок:

– Ну и морозяка нонича! До костей прокалыват! Хиуз дурмя лютует - с ног валит!
– сыпал словами, от которых сам давно приотвык.
– А ишо похваливают месяц-то: "Февраль - бокогрей". Мерзлючья лихоманка он - вот што.

Глянул на стеклянную перегородку, за которой сидела молодая, как гимназистка, конторщица, беленькая, с волнистыми волосами, заплетенными в длинную косу.

"Жив наш Зайчик!
– отметил коробейник.
– Слава богу, миновали его жандармские набеги".

Заметив знакомого человека, конторщица резко сбросила костяшки на счетах и тут же начала быстро пересчитывать. Коробейник ловил каждый звук: раз, два, три; раз, два, три. И снова взмахом ладони девушка сбросила костяшки, будто сбилась со счета. Потом, уткнув левый указательный палец в широкую конторскую книгу, правым стала передвигать костяшки неторопливо и сосредоточенно.