Тогда, когда случится

– Так ты только скажи - чего нужно, всё достанем. Нет, в самом деле - никаких же проблем: утром даёшь задание, к обеду исполняют. Только скажи! Повели, царица!

– Ну, надо ж, какие мы....

– Какие? А? А?

Любой мужик знает: если законтачил, так не тормози! Рифат, поднося огонёк, внимательно заглянул в лицо: Людмила прикуривала, а глазки-то где-то, ох, далеко и глубоко.

– Заботливые. И хозяйственные.

– Ладно уж, "хозяйственные", зачем так приземлять? Ты ж меня совсем не знаешь, а на самом-то деле я очень даже романтическая натура. Конечно, внешне всего лишь сержант, но внутри-то поэт, можно сказать - тот же Денис Давыдов. Помнишь?
–

Ради Бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами,

Всех наездников сзывай

С закручёнными усами!

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрон гусар летучих,

Чтобы Грозный ... э... присмирел

На моих руках могучих!

"А зубы у неё какие белые! Смеётся, а сама плывёт, эх, чёрт, точно плывёт! А что?
– тоже человек, и рано или поздно человеческое должно стать нечуждым".

– Ты, Рифат, действительно, гусар! Ну, просто всё про тебя!

– Да, трудно отрицать. Скорее всего, в прошлой жизни я и был Денисом Давыдовым. Ты как, веришь в реинкорнацию? Но ведь тоже точно обо мне: "Я не поэт, я - партизан, казак. Я иногда бывал на Пинде, но наскоком...".

– Ты же не "казах", ты же сам говорил, что татарин!

"Какие белые у неё зубы. И смех... созревший. Точно созревший". Они возвращались всё тем же, слишком узким коридорчиком, и дошли до поворота в кухню, где Рифат наконец-то смог поравняться и обнять:

– Мила, постой... "О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов, Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой...".

Людмила левой рукой перехватила его запястье, правой прижала плечо и, подседая на колено, широкой дугой бросила через себя. Припечатавшись всем телом в каменный пол, Рифат зацепил ботинками стоящие столбиком пустые бочонки из-под сухого молока, и они весело поскакали и покатились во все стороны. Откуда вдруг возник лейтенант Вахреев? Зампотылу огромной гильотиной навис над распластавшимся перерождением гусара-поэта, и если б не хохот Людмилы, то, наверное, тут же бы его и развоплотил.

Рифат, морщась, трудно сгруппировался, и, присев на корточки, зашарил вокруг, хотя Людмила уже подавала очки:

– Ради Бога, Рифатик, прости! Но ты так удобно встал.

Вахреев ещё пару секунд похлопал ресницами, и тоже расплылся:

– А ты, оказывается, у нас летун! Бетман в сравнении с тобой просто пингвин! Пойди-ка помоги Петровичу, а то потери в личном составе нам ни к чему.

– Я ж только стихи почитал. Дениса Давыдова. Потом свои... хотел.
– Раскрасневшийся Рифат, напрыгивая, быстрыми двойками шлёпал раскачивающуюся на постанывающей цепи "грушу".
– Нет, какова она! Я-то думал, что - она с высшим гуманитарным, понимает. Какое! А тут ещё интендант пыльным мешком из-за угла. Подсматривал или как? Что, поварихи только для господ офицеров? Типа, как журналистки - для генералов. А сержантскому составу что делать?

Славка, уперевшись ногами в стену, откинулся на железно-сварном, умягчённом несколькими слоями поролона, высоком стуле, и тупо смотрел через бойницу на уходящий в зелёнку пустой проулок с полуразрушенными-полужилыми панельными четёхэтажками. Там дальше, далеко над кронами зубилась водонапорная башня. До смены ещё сидеть и сидеть, днём под крышей делать совершенно нечего, всё вокруг неизменно, и хорошо, что Рифат зашёл, хоть поразвлечёт своими проблемами, иначе утянет в сон, просто ужас, как после обеда развозит.

А Рифат всё никак не мог успокоиться: впервые за всё время командировки на него вдруг напал приступ спортивной активности. Он и кругов двадцать по залу пробежал, и поотжимался, и поподтягивался. А теперь, вон, "мешок" лупит. И говорит, говорит:

– Если, Черкас, раньше главным героизмом считалось просто умереть за Родину, то теперь нужно обязательно и побеждать. А если кто без победы вернулся - всё, сегодня уже не герой. Тем более, раз за бабло и за льготы. Ох, и бабло! Ну, ладно, нам, эмвэдэшникам, действительно хоть что-то, да платят, а армейцы-то свои заслуженные по году выпросить не могут. А если выпрашивают, то только за тридцать процентов отката. Мальцов стреляют, подрывают. Безо всякой войны. А с них откат. Вот сучары! И ещё плевок - бывших "духов" "героями России" награждать. Плевок на могилы, на костыли этих вот мальцов. Потом по телеку руками разводят: "Как это, как это Арби Бараев в "Норд-Ост" попал? Как это, как это"? Да пока он на Кавказе наших фугасил, его родной брат Малик давно "Мосфильм" закрышевал! Чего, трудно, что ли, ему было кое-чего там припрятать? Вся Москва уже под Кавказом. Вся. Куплена с потрохами. Вот и вопрос: воюем мы, блин, с чертями, или дрочимся?

– Рифат, ты слишком много знаешь.

– Не дождёшься! И вообще, именно оттого, что я "много знаю", я сюда и езжу. Потому, что я одинаково ненавижу и нашу падаль, и чертей. Одинаково. И поэтому, рано или поздно, но я своего чёрта замочу. Одного, но грохну. Мне это, Черкас, очень нужно, очень. Понимаешь? За всё то зло, что в моей стране творится. За всех и за всё.

– Понимаю. И уважаю.

Славка, прижав автомат к груди, бочком сполз с приподнятого на ящиках стула, разминаясь, покачался на полупальцах. Отошёл к другой бойнице.

– Ты бы только кончал со злобой дня. Лучше давай о высоком. О дамах, драмах и стихах.

– Ты мои-то, что я прошлый раз давал, прочитал? Ну, и как? Я только тебе доверяю. Других интеллигентных людей здесь мало. А сегодня ночью, пока все дрыхли, я ещё настрочил. Просто прёт фонтаном, как в болдинскую осень. И классно так получается: про нас, наше дело и про кремлёвских сук.
– Рифат вытащил из кармана сложенный пополам листочек, развернул, приблизил к лицу и зашептал срывающимся хрипом:

–  Требуха ваша - смысл жизни,

Вам в Кремле очень сладко живётся.

Вы забыли, что есть место

Оно Родиною зовётся.

Вам бы жахнуть коньяка или виски,

Или впарить бы шприц ханки,

И уже по фиг, что есть детки,

По которым не спится мамкам.

Вор с вором за дубинку дерутся –

Пол России уже продали.

Вам от спеси вдобавок неймётся -

Вы войну, а не мы начали.

Называете нас дураками,

Будто б нам другого не надо,