Тогда, когда случится
Шрифт:
Вам плевать, что мы умираем,
Лишь бы вам жировать – гады!
По мере чтения шепоток крепчал, из груди к горлу волнами поднимались рокотливые ноты, глаза стекленели, на лбу взбилась раздвоенная жила, и последняя строка прозвучала совсем как требование прокурора о высшей мере.
– Здорово! Ты точно сам?
– Нет, Пушкин помогал. Александр Сергеевич.
"Вор с вором за дубинку дерутся, Пол России уже продали" - вот оно, народное творчество! Живоносный фольклорный источник. Не иссекающий.
А почему Славка всё реже вспоминает о матери? О ней и доме? Что: птенец вырос, оперился, и - чик-чирик, "скрипач не нужен"? Почему он не может понудить себя даже представить, с каким лицом она смотрит вечерние и утренние "вести", как по телефону с подругами часами обсуждает любые слухи и отголоски того, что кто-то где-то от кого-то узнал-прочитал, услышал о Грозном?.. Не от того ли, что она обсуждает это с подругами, а не с Сашей и, тем более, не с Анной Константиновной?.. Эх, мама, мама.
А, может быть, это совершенно естественная и вполне нормальная самозащита психики от перегрузки, затяжного перенапряжения, когда наконец-то осознаёшь, реально включаешься в то, что Устав гарнизонной и караульной службы действительно написан чьей-то кровью? Когда - нет, не понимаешь, а чувствуешь, всем телом, снаружи и изнутри ощущаешь, что на войне, даже вот такой, извращённой, уродливой, с поддавками и подставами, без фронтов и боевых целей, без стратегии и тактики, где не называется конкретный враг и не даётся надёжный тыл - нужно все двадцать четыре часа, все тысяча четыреста сорок минут быть здесь и сейчас, полностью, без остатка, без заначки на расслабленное плюханье по волнам памяти. Нужно быть готовым, готовым на всё. Тот урок с "ножичком" Славке зарубился накрепко, спасибо.
И с мамой всё не столь просто.... Хотя, конечно же, нужно сесть и написать письмо. Нужно. Одну страничку, всего двадцать строк - через эту самую "самозащиту".
Ведь находятся же несколько минут, когда, тайна тайн, фотография в ладони теплеет и оживает, и с неё, улыбаясь или хмурясь, тихо-тихо, никому более не слышно спрашивает и сама же отвечает Саша. Александра, любимая. И Славка легко и во всём соглашается с ней (или с собой?) - это всё равно! И раз в неделю эти самые вопросы-ответы в белых, с полосатым кантиком, узких конвертах - через комендатуру, Ханкалу, Моздок, Пятигорск, Москву, через сонно-совиные или пытливо-крысиные глазки и коготки неразличимо серых цензоров-оперов - прорываются, и по косой летят, через полстраны, над полями, лесами, горами и реками - на Восток и на Север, к ней, к его венчанной жене: "Кого Бог сочетает, человек да не разлучит".
А мама?
Когда на вступительных в НЭТИ он напрочь завалил математику, то, помнится, в первый раз так здорово, до полной отключки, надрался. Неведомым способом добравшись до дома, всю ночь со стонами метался меж диваном и унитазом. Однако никакого втыка на утро не последовало. Более того, ближе к вечеру, когда бедовая головушка кое-как вернулась на природное место, на кухне за чаем с молоком, состоялся длинный и странный разговор "по душам" - с излишне сладкими и замысловатыми экивоками.
Ибо днём, пока "несчастный ребёнок" полуспал-полубредил, мама, всегда болезненно реагировавшая даже на случайное цепляние темы "отцовства", сама позвонила своему "бывшему" насчёт учёбы в коммерческом СГУ. При этом "ему" было на три раза подчёркнуто, что это только ради сына она переступает через свои принципы, и настаивает, чтобы "он" зашёл завтра для разговора.
Нужны деньги? И только-то?
Славка, нахохлившись, сидел напротив грузного, обильно потеющего от мак-кофе и напряжённости, густо уже седого человека, исподлобья урывками высматривая его облепленный капельками большой круглый нос, бугристую кожу обвисших мясистых щёк, огромные беспокойные руки, беспрестанно трогающие и шевелящие посуду, скатерть, карманы клетчатого пиджака. Сидел, смотрел, слушал, и никак не мог определиться - да разве ж по этому толстяку
он тосковал когда-то в детстве, когда обижали в саду и в школе, разве ж его ненавидел после, когда узнал, что заступается только мама, "мамочка", "мамуля", а это так обжигающе стыдно и так долго потом высмеиваемо, что лучше таить, терпеть все обиды и любые несправедливости? Разве этот, оплывающий блестящим жиром и шипящий не вяжущимся с огромным телом тенорком, чужой, неприятно чужой "Алексей Алексеевич" - и есть тот самый "папа", которого он представлял или лучшим другом, или врагом-предателем? Ещё вчера, ещё сегодня утром?– Главное, что там дают настоящую бронь. Цена для меня пока приемлемая, а к получению диплома, глядишь, и армия уже станет профессиональной. Куда ты хочешь - на экономиста или психолога?
На левом безымянном играла гранями монограммы массивная печатка, свежее отполированное золото завораживало, магнетизировало, и текст присвистывающих слов рвался и путался, не сразу образуя связный смысл. Так что этот, вдруг появившийся из необсуждаемого табу, "отец" ему втюривает? Про "сложившиеся обстоятельства" и "никогда не отпускавшее чувство ответственности"? И про возможность "наконец-то, через её наступившую вменяемость" хоть чем-то "загасить свой долг"?.. "Долг"? Кому? От кого? Да пошёл бы он! Пошёл!!
Славка оглянулся-закосил на неплотно прикрытую фанерную дверь, за которой в своей комнате затаилась, вылавливая каждый шорох, воинственно накрашенная и наряженная с утра мама. Какая же она жалкая в этом дурацком красном с блёстками, пятнадцать лет "выходном" платье и дико-продавщическом, по толстому слою крем-пудры, гриме, который только ещё беспощаднее выявил морщины лба и шеи. Какая же она жалкая....
– Я ничего от вас не возьму.
– Ты же мой сын.
– Я этого не знаю. И я хочу в армию.
Если курилка для широкого общения, то за стиркой можно тихо пооткровенничать. Сверчок и Славка вольно разложились с четырьмя тазиками на узком, обтянутом полиэтиленовой плёнкой столе, на восьми ногах протянувшемся вдоль дорожки от умывалки к туалету. Ну насколько же явственно, что Сверчков сельский, из выросших на собственном молочке: есть в этих круглоглазых, круглощёких крепышах что-то такое, что ничем не смоешь, не спрячешь, что-то... натуральное. Без ароматизаторов и консервантов. Жулькая и отжимая огромными и красными, как клешни краба, кистями пузырящееся бельё, Сверчок полушёпотом на который раз разъяснял то, почему он так со свадьбой оконфузился.
– Интересно, какие здесь зимы? Говорят, сыро. В прошлый раз я тоже до позвонков прокоптился, когда на срочной под Аргуном, около нефтевышек, три месяца торчал. Там в поле четыре скважины забитые стояли. Только всё равно чехи-охранники, ну, из местных, по несколько автоцистерн в день откачивали - нефть-то совсем близко, сама шла, только черпай. Понятно, что нашему комсоставу, чтоб не бухтели, по мелочи откидывали. Лейтенантик молодой, поначалу погоношился, но его прапора быстро в свою веру обратили, типа: "стаж идёт, служба тянется, а ты жахнул, косяк забил, и мама не горюй"! Так что отцы-командиры каждый день после обеда в полном отрубе свой стаж натягивали. Я-то уже на втором году был, сам "духов" чмонил, дни до приказа вычёркивал. Кажись бы - кайф, ни надзора, ни заботы, во все четыре стороны воля. Ага, но попробуй за колючку сунуться! Через пять лет в горах обрезанным найдут, если сильно фартовый.
...Выживали как "маугли" или "последние герои": по земле блохи, промеж пальцев грибок, из жратвы одна перловка или горошница, про хлеб и не вспоминали - понос, как потоп, всеобщий! А на личную гигиену - двести грамм воды в сутки. Прикинь: жара что сейчас, днём под брезент даже заглянуть страшно - крематорий, дышать можно только на дне окопа, и, блин, эти двести грамм! Если жопу не подмоешь, значит, назавтра ходить не сможешь, так что за три месяца мы только дождём умывались. К оконцовке как негры стали, только у тех хоть зубы блестят, а у нас и во рту помойка. Хэбэшки тоже чёрные, колом, на сгибах скрипят - земля ж насквозь нефтью пропитана. И где ж у нас только фурункулы не открывались! И под мышками, и в паху, и на шее. Меня от запаха мази Вишневского до сих пор выворачивает.