Тогда, в дождь
Шрифт:
— Жебрене? Какой Жебрене? Вы же знаете, товарищ Раудис…
— Опять! Не перебивайте! Вы в прокуратуре, уважаемый. — Раудис постучал карандашом по столу; это постукивание вышло гораздо громче, чем мог ожидать Ауримас, возможно, даже сам Раудис; прокурор шмыгнул носом и снова склонился над бумагами. — Скажите, почему вы ей выдали справку?
— Не знаю…
— Не знаете?
— Не знаю, что за справка…
— Справка Жебрене… итак?
Он опять стукнул — теперь потише; Ауримас наморщил лоб. Какая-нибудь ошибка, что то здесь напутано, что-то приплетено, что-то, возможно, приврано, а что-то, очень может быть, и верно; он мучительно, напряженно думал и никак не мог сообразить, в чем тут дело.
— Жебрене? — он пожал плечами. — Не помню я такой комсомолки… тысяча восемьсот… какого-то года рождения…
— Шутить будем потом, уважаемый, — остановил его Раудис; его голос был сухим и бесцветным, как и глаза, на что Ауримас, откровенно говоря, не сразу обратил внимание; такого небось не
— Но я так и не знаю, чего от меня хотят!
— Сейчас узнаете. Справка, выданная вами некой Жебрене…
— Хоть покажите мне ее!
— Справку? — Раудис нахмурился. — Можно. Хотя заранее предупреждаю, что это не входит в полномочия госпрокуратуры…
— Что — не входит?
— Демонстрация вещественных доказательств обвиняемому. Я вам называю факт, а вы его либо подтверждаете либо отрицаете… Либо отрицаете… — повторил он. — Итак…
Ауримас взял лист, который ему подал Раудис; рука дрожала; Ауримас мысленно выругал себя и украдкой глянул на прокурора — тот едва заметно улыбнулся; а что, если и голос выдаст?.. Голос тоже дрожит, понятное дело, хоть Ауримас и старается держаться независимо и не мямлить; но румянец — вот проклятье! — как всегда, разлился по лицу, будто Ауримас и впрямь в чем-то замешан; а он все еще не понимает, чего добивается от него этот человек; справка? Жебрене? Какой такой Жебрене? На комсомольской работе, слава богу… справок этих, бумажек… не одну и не две… и если дело только в этом…
— Подпись ваша? — услышал он и очнулся.
— Кажется, моя… хотя…
— Ваша или не ваша?
— Моя.
— Ее сын комсомолец? Этой самой Жебрене?
— Тут написано. Он погиб.
— Вы в этом уверены?
— Это факт. Когда мы разбирали дела комсомольцев сорокового года… тех, кто погиб в гестаповских застенках, мы…
— Вы наверняка знаете, что Жебрис погиб?
— Своими глазами не видел, я ведь был далеко, но… Мы вовсе не просто принимаем такие решения… гражданин прокурор. — Ауримас тоже взял казенный, официальный тон, если Раудису этого хотелось… — Все подкреплено документами.
— Документами?
— Да. Совершенно точно. У нас были показания двух комсомольцев, которые по чистой случайности, по счастливой случайности…
— Итак, он погиб, этот Жебрис? — прокурор опять язвительно улыбнулся. — Да или нет? Да или нет?.. У вас есть доказательства?
— Здесь — нет, но я думаю… в архивах горкома…
— Да или нет? Погиб?
— Насколько я помню это дело…
— Отвечайте прямо, четко и полностью.
— Ладно. Комсомолец Жебрис погиб в тот день, когда…
Тут Раудис не утерпел и раздраженно замахал длинным синим карандашом, точно отгоняя прочь эти слова; Ауримас замолчал и впился в него глазами.
— Комсомолец Жебрис… — протянул Раудис страдальческим голосом, как будто у него что-то болело, может быть, живот, который он прижимал к краю стола, а то и зуб. — Нет такого комсомольца, вот что. Нет и, кажется, не было. Был приспособленец Жебрис, вступивший в комсомол накануне войны, исключительно ради стипендии и в целях маскировки… Но давайте ближе к делу. Насколько я понял, вам известно, что бывший комсомолец, впоследствии государственный преступник Жебрис…
— Что он сделал?
— Не перебивайте… Сейчас узнаете… А пока будьте любезны как можно более четко отвечать на вопросы… это очень важно… Значит, вы, гражданин Глуоснис, уверены, что Повилас Жебрис погиб в гестаповском застенке? Уверены? Я лично — позволю себе высказать свое презренное мнение — считаю, что это не так, а следовательно, берусь утверждать, что Жебрис жив. Таким образом, один из нас говорит неправду. Иными словами, лжет. Как по-вашему, кто именно?
— По моему, это вы.
— Я?
— Да. Я так считаю, потому… потому что…
— Потому что? — прокурор придвинулся ближе.
И тут Ауримас осекся на полуслове — такое бывало с ним когда-то давно; запнулся и стал заикаться, точно поперхнулся; как и тогда, в детстве; они били, колотили, лупили — там, за туннелем; они — Васька, Юзька и Яська — трое хулиганов из Верхних Шанчяй; троица героев; потом пинали ногами — черными коваными сапогами; за что; все за то же, за красивые глаза, балда; поддай дай дай; кровь хлынула носом, из ушей — жаркая алая кровь; тошнило; на снегу валялись вытряхнутые из портфеля книги — алгебра, геометрия, основы обществоведения; все еще молчит; поддай дай дай; руки сами соскользнули с лица и упали в снег; как тряпки, ненужные, отбитые по плечи руки; дай; взлаяла собака; хватит, ребята, хватит, молодцы, околеет еще; и пусть; хватит; собака лизала руки, лицо, уши — взъерошенная, рыжая псина; лизала и смотрела на луну, которая выплыла из-за Панемунского бора, — красота; луна повисла на кромке леса, точно на зубьях пилы, — красота; снег с серебряным отливом, как на рождественской открытке, — красота, да и только; ослепительно прекрасно было кругом и ничуть не холодно, хоть и деревенели ноги, а язык не ворочался во рту — словно полено, хоть…
— Вы так думаете?
— Да, — ответил Ауримас, поражаясь собственному голосу; так же было и тогда, в детстве, когда он объявился дома; собака исчезла — добрейшая рыжая
псина, луна все еще светила; бабушка отворила дверь…— Определенно?
«Что ты делаешь? — кровь прилила к лицу, как это было с ним и тогда, там, за туннелем. — Как ты можешь… Забыл, где находишься? С кем разговариваешь? Зачем сюда пришел? Дурак, дурак, дурак…»
Он съежился, словно в ожидании удара; поддай дай дай, казалось, вот-вот услышит; он будто лишился языка — как в тот раз, когда вернулся оттуда, с горы; но удар не последовал; он напряг все свое внимание и искоса взглянул на Раудиса; тот прищурился и закусил губу.
Крепится, мелькнуло у Ауримаса, я бы не мог… если бы мне такое ляпнули…
— Вы сказали, — услышал он голос и вытаращил глаза; удара все не было; и никакой луны; через окно, помещенное высоко под потолком и монастырски узкое, внутрь скользнул бледный луч — холодная, запоздалая осенняя улыбка. — Вы сказали, что я, государственный прокурор… если не ослышался…
И тут Ауримас вспомнил. Отчетливо вспомнил седую, всклокоченную старуху с трясущейся головой, чем-то — видимо, просто своей старостью — она напоминала его бабушку; было уже после шести, его ждала Соната — около «Трех богатырей»; он, понятно, опаздывал и торопился уложить в шкаф папки с делами — завтра бюро; торопился и проглядел, когда же она вошла, эта женщина, — ветхая, как и его бабка; возникла незаметно, словно призрак, даже не скрипнув дверью, вплыла, точно дымка, и, прежде чем Ауримас успел оглянуться и пройти на середину комнаты, бухнулась на колени и — как страшно — обхватила его цепкими руками за ноги; это было до того неожиданно, словно сюда, на третий этаж, хлынула через окна вода — просто так, ни с того ни с сего, или стряслось нечто еще более ужасное; он отскочил как ужаленный… Но старуха гналась за ним, валилась на колени и что-то бормотала: сын, сын, стреляли, стреляли, сын, голод, смерть; она бормотала и сухими, как деревяшки, коленями стукала об пол — бум бум бум; сын — бум, голод — бум, помру — бум; вдруг его рука ощутила холодную жесткость… Он остолбенел от ужаса и отвращения — старуха целовала ему руку — ужас, ужас! — он шарахнулся; старуха споткнулась о ковер и упала, приплюснув лицо к полу. Ауримас кинулся поднимать ее, она не давалась, упиралась изо всех сил, потом схватила его за руку и снова — ужас, ужас! — потянула ее к своим сухим, шелестящим губам; Ауримас растерялся. Раздумывать было некогда, старуха ни на миг не отпускала его, ползала на коленях и все норовила лобызнуть его в руку, едва только он пытался взять ее за плечи и как-то поднять на ноги; из всей бестолковой старухиной болтовни он в конце концов разобрал, что ее сын, комсомолец, погиб и она осталась без куска хлеба; глядя на ее иссохшие, жилистые руки, горячечные побелевшие глаза, разметавшиеся по плечам грязно-седые космы, слыша стук деревяшек-коленей о пол, можно было поверить, что так оно и есть; эта женщина могла быть помешанной… А если так, то помешательством своим ей нетрудно было заразить и других — этой неистребимой назойливостью; надо было что-то делать. Избавиться от этой старухи, пока он не ударил ее, пока не унизил свое мужское достоинство и свою совесть; спасайся, Ауримас! Ему удалось высвободить руку и подбежать к двери; секретарши уже не было; он сел за машинку и как умел отстукал эту справку, которую сейчас показывал ему Раудис, — справку о том, что ее, Жебрене, сын Повилас действительно был комсомольцем и погиб от руки гитлеровских палачей; старуха ждала на пороге, окаменевшая, словно гипсовая статуя, лишь блуждали ее глаза да клацали зубы; старуха внушала одновременно жалость и страх — трудно определить, что больше; Ауримас торопился… Когда он дописал справку, старуха как будто совсем успокоилась — по крайней мере, так показалось Ауримасу, — но едва он скрипнул стулом, вставая из-за стола, она опять сгребла его за руку, да так сильно, что едва не упала на него; ударило кислым, затхлым и еще чем-то, от чего спирало дыхание; Ауримас закашлялся, закрыл лицо ладонями и бегом вбежал в кабинет, а когда опомнился, сообразил, что не зарегистрировал справку (он и сейчас обратил внимание, что на справке есть дата, а номера нет), но старухи уже не было, адрес ее, разумеется… Не знал он адреса, не успел спросить, он вспомнил, что живет Жебрене где-то на периферии и что ей грозит голодная смерть, — вполне возможно, что так оно и было; справка ей в какой-то мере… В Москву, в Москву за хлебом дуй! Туда, где твой ублюдок! — всплыл в памяти бабушкин рассказ, — когда она при немцах пошла за хлебом в пекарню; пекарь Райла теперь завбазой и, говорят, профсоюзными делами заворачивает, товарищ господин пекарь Райла; может, и бабушка так же тянула к нему руки… тогда… Нет, это совсем не то — мать комсомольца тогда и вдруг сейчас все это… день и ночь; и старуху эту, видимо, такой сделала война… фашисты… ведь сын погиб…
Но до самого вечера, и на следующий день, и после все мучил какой-то гнусный осадок, словно он совершил что-то непоправимое, а возможно, и глупое; предчувствие? Может, и так, хотя Ауримасу тогда ничего подобного и в голову не пришло; даже с закрытыми глазами он видел эту женщину, ощущал этот закисший, безнадежный старческий запах, от нее разило, как от заплесневелого картофельного погреба, как от гроба, сбитого из отсыревших досок; это была жизнь и в то же время умирание; и если бы он не помог этой старушке…