Тогда, в дождь
Шрифт:
Но Ауримас читать не стал, хотя статья была длинная и вся — о нем; клевета клеветы клевете — склонял автор статьи одно и то же слово, все больше входя во вкус, — как будто ничего, кроме этого слова, и не знал; а возможно, просто не искал других; а ведь и такую статью можно было сварганить поумнее, кажется, автор очень спешил и в стилистические тонкости не вдавался; клевета клеветы — —
«Неужели мы допустим, чтобы тебя… активиста… — стучало в висках, — комсомольца и активиста…»
Мике… Где он сейчас, вечно лукавый Гарункштис, пожалуй, единственный, кто мог бы что-то объяснить ему во всем этом? Мике, а еще, может быть, Даубарас… Но их здесь нет и, надо полагать, не будет, ведь Даубарас далеко, а Мике… Не пришел, не подождал — а ведь было договорено: у ворот; никто тут тебя не ждет; мальчик; что ж, мальчик; но ты здесь, Ауримас —
— Так что передачи вашей, товарищ… читайте, читайте дальше…
Где теперь солдат Гаучас, пронзила мысль, что-то поделывает да о чем думает рядовой Матас Гаучас, который вместе с ротой явился в снега Орловщины; читал ли он эту газету? Читал, конечно, читал, он всегда читает — от корки до корки, особенно — о фронте и солдатах; когда я был в России; а вдруг и бабушке показал — принес да и показал; что она скажет; и Соната — что скажет?
Тут Ауримас вздохнул — жалобно, протяжно; Соната… Она будет ждать дома, Ауримас знает; конечно, она видела его фото в газете, как же иначе; она гордится своим Ауримасом, хотя и не слишком понимает, за что такие большие деньги — неужели за пять страничек, — подумать только, а они-то, медики, что ни день исписывают по нескольку тетрадок; но она может сообщить Ауримасу: будет угощение; мамаша велела разыскать бутылку самого лучшего вина и поднести Ауримасу, когда он вернется из радиостудии; вино и цветы, астры, которые Ауримас найдет на столе, — моя мамаша знает дело, Ауримас, не такой уж она сухарь; да и папа… ему дадут пива… пусть попьет… он его любит… только бы они не переглядывались сердито… будут слушать все, вся семья, а потом…
Потом? Что потом? Какое еще тебе «потом» — после всех этих липучих, ползучих слов… клевета клеветы клевете… после…
Слушать? — Ауримас чуть было не заскрежетал зубами; они, видите ли, будут радио слушать, всей семьей; и они, и другие; а ведь хорошо он читает, этот Ауримас, этот Глуоснис с рабфака, а мне почему-то казалось, что он уже студент и даже старшекурсник — такой всегда серьезный, даже, я бы сказал, озабоченный; даже, может быть, злюка, желчный такой, знаете; а оказывается, очень даже славно пишет, а, коллега… так образно… Глуоснис? Ауримас? Постойте-ка, да ведь о нем в газете… ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» КЛЕВЕТА — не слыхали? О-о! Вот это да! Почитайте обязательно, увидите, какой это двурушник, какой лицемер… а ведь с этими комсомольцами держи ухо востро…
И Шапкус, конечно, читал — интеллектуальная бессмыслица, и Жебрис — у, эти бакенбарды… небось от радости зубами щелкает, усы распушил, а сам новое письмецо строчит; что ж, мальчик, если ты не покончишь с этой писаниной… Все, все читали сегодня газету и эти слова — клевета клеветы клевете — читали уже тогда, когда он, Ауримас, спал, позабыл и Старика, и мальчика, и стычку в читальном зале, переполненный лишь этим сладостным, сошедшим на него покоем — и каким же он оказался обманчивым; а прокурор, вдруг кольнуло его, прокурор Раудис небось тоже читал статью; возможно, даже вырезал и подшил к делу; делу Глуосниса; фу-ты, ну-ты красота, еще одно доказательство; разве я не говорил, что последовательная цепь преступлений ведет этого гражданина (Глуосниса, Глуосниса, разумеется!) к полному вырождению, к нарушению самых священных принципов нашей жизни… но раз уж мы за что-нибудь беремся, то… Запершись у себя в комнате, махнув рукой на письменную по алгебре, которая предстояла на курсах, он тогда чуть ли не в пятый раз подряд перечитывал вслух свою новеллу — готовился к выступлению (теперь рассказик не казался ему таким хорошим, как прежде, но все равно это был его собственный рассказ; он победил на конкурсе; надо покупать газету, товарищ, полезно, знаете ли, следить за прессой), — уже тогда все (все, все!) знали, что Глуоснис с треском провалился; все — только не Ауримас… И даже Гарункштис, этот ковбой из-за туннеля, и тот знал; знал? Мике тоже знал, люди добрые; да стоит ли ему впутываться во всю эту пакость? Связываться с такими элементами? Ишь ты! Газеты надо не только покупать, но и читать, Глуоснис, — от корки до корки, каждую страницу, каждую сверху донизу, даже самую ничтожную заметку — как читает
Гаучас; надо следить за прессой!И держать себя в руках, во что бы то ни стало, не свалиться, не упасть в обморок здесь, в этой огромной и как бы вертящейся вокруг него комнате; не показать им — и редактору, само собой, — насколько это для тебя страшно — такая статья… когда приходится изо всех сил…
Изо всех сил — надо — изо всех — — Ауримас аккуратно сложил газету, которую только что — с минуту назад читал; сложил и убрал в карман; держать себя в руках, черт побери, тебе надо держать себя в руках; не оступиться; и не покраснеть; и не побледнеть, конечно; не задрожать; и не кусать губы — все это не поможет; и поменьше говорить, — нечего тут объясняться — ведь твой голос — движения — твои зубы, как назло… Всегда надо владеть собой и читать газеты, Ауримас, следить за прессой — он весьма учтиво поклонился редактору, а затем и остальным — самым вежливым образом, — парад как будто окончен, господа офицеры, а если кому-то хочется больше — — И даже улыбнулся, подумаешь, велика важность, — сквозь клацающие зубы; редактор, подведя под оправу указательный палец, приподнял свои массивные очки.
— Воды… может, вы хотите воды… — услышал Ауримас чей-то голос — вспомнился прокурор. — Ребята, этому коллеге… будьте так любезны… этому нашему юному коллеге…
Воды?
Вы думаете — —
Какой воды — почему воды — — вы как будто сказали — — да, коллеги, спасибо, коллеги — воды — я желаю воды — — воды — —
Пошатываясь, выбрался он из радиостудии и, спотыкаясь, побрел по кирпичной крошке; шел дождь; темнело — стремительно, как в кино: без проблесков и вспышек света, сплошная мутная мгла; мрак спешил пасть наземь вместе с холодными, назойливыми каплями воды, которые поначалу изредка, затем все чаще и чаще ударяли по всклокоченным, разметавшимся в беспорядке волосам; он один, быть может, еще питал жалость к этому существу — хилому мальчишке с Крантялиса, вздумавшему потягаться со Стариком; скрывал его обиду и слезы; Ауримас, а-у!
А-у!
Он нехотя поднял глаза — как лошадь по дороге на бойню; и повернулся в сторону, откуда слышался голос; его как будто окликнули? Соната? Откуда она? Ах, да, конечно, это дом Сонаты, она ждет — балконная дверь приоткрыта; за этой дверью, на элегантно сервированном столе… бутылка вина, как же иначе, и не какого-нибудь, а «из фондов», и букетик астр — целомудренные утехи осени; и тарелка с орехами — непременно; Ауримас, а-у!
Читала, подумал Ауримас — причем вполне спокойно, словно это ничуть не трогало его, — сегодня Соната наверняка читала газету — как и все остальные, небось и астры убрала со стола — целомудренные утехи осени, смех; и вино, и орехи; и пиво для папаши Лейшиса; парад, господа офицеры… Он съежился, спрятался в воротник, словно оттуда, с балкона, на него плеснули горячей водой, насупился и юркнул за угол — не обернувшись, не замедлив шаг, точно вор-карманник; он и впрямь был вором — он похитил у Лейшисов безмятежный осенний вечер; он похитил надежду; знавал я одного, Чижаускас фамилия…
Лауреат! Писатель! Человек искусства! Богема! — Мокрица, крот, жук навозный… И если ты, Соната, еще надеешься… они правы! Все эти принять отложить отклонить; отклонить; правы! Он мразь, ничтожная капля от большой волны, пылинка; захотелось, скажите на милость, юродивому да из пушки пальнуть… Соната…
Кольнуло — пребольно остро — в боку слева сдавило; Ауримас прижал руки к груди; зашуршала задетая бумага — ах, конечно, газета, все та же; он набрал полную грудь воздуха, вырвал газету из кармана и швырнул ее прочь — ну ее, статью эту; так и бросил на мокрый, щербатый тротуар листок, испещренный козявками-буквами; теперь они уставились на него сквозь витрину киоска, откуда шло: ПОД ПОКРОВОМ «ИСКУССТВА» — КЛЕВЕТА; некуда деваться. И люди — все без исключения — словно норовили остановить и поинтересоваться, куда да зачем ты идешь, или хотя бы взглянуть в глаза: а-а, тот самый… Совершенно верно, он самый, люди добрые, обманщик и злодей, который всех вас…
— А, добрый вечер, — услышал Ауримас и на миг словно очнулся; а ему чего — долговязому юнцу в деревенского кроя жакете? Умора; а знаете, вы проводили у нас политинформации; к черту!
К черту, всех к черту, он затряс головой, отбежал в сторонку, не надо мне никаких знакомых! И ничего-ничегошеньки мне не надо, учти, ничего на свете, потому что раз такие дела… парад, господа офицеры…
БАР — прочитал он, шмыгнув в первый попавшийся проулок, едва не налетев на вывеску: БАР НЕКТАР; ах, все равно; Ауримас заглянул внутрь. Скрыться. Исчезнуть. Сгинуть напрочь. Где угодно. Как угодно. Как попало. Только бы не видеть киосков, черных, ползучих букв-козявок, не слышать слов, не встречать взглядов; остаться одному! Одному, вы слышите; побыть наедине со своими горестями, милый друг, все мы совершенно одиноки; одиноки? Верю, мадам, одиноки; ах, если бы вы только знали, до чего мы иной раз бываем одиноки…