Тогда, в дождь
Шрифт:
— Нет, — покачал он головой. — Это сейчас… а раньше…
— А раньше? — она тоже встала. — Говори, говори, не бойся. Хотя однажды ты уже, по-моему…
— Скажи ты первая.
— Но — что?
— Ничего ты, Мета, не понимаешь… Ничегошеньки.
Они все еще брели по парку. Под ногами скрипел рыхлый, нападавший за ночь снег; даже камни, дорожки под ним казались меньше и как будто мягче. Большие черные деревья, увязая в белом пуху, с тоской взирали на россыпь крыш у подножия горы; там был город. И он утопал в жидкой, зыблющейся поверх запорошенной белым пухом земли прозрачной дымке, зарывался в нее, точно в белокурые волосы Ийи, — отчего-то вспомнилась вдруг она. Неожиданно, против моей воли, она всплыла перед моим мысленным взором: светлая, улыбающаяся и необычайно застенчивая — вся из моих помыслов, моя белокурая Ийя, встреченная сто лет назад, а то и еще раньше, на военных путях-дорогах, растворившаяся в тумане былого, растаявшая, как снежинка на ладони, — но от нее досталась мне Мета, точно такая же хрупкая и гибкая, и она идет со мной рядом, легкая, как мотылек, идет и играет
Он пригляделся к ней более пристально — уже без прежней досады. Зачем это раздражение? Ведь все, что произошло после того вечера в редакции (когда Мета попросила его зайти к редактору Грикштасу), начало меняться, как по мановению волшебной палочки в сказке; но сказки в наше время, прошу прощения… Что же тебя так бесит? Получил тогда работу и гонорар. (Слышишь, Мике, гонорар!) Тебе предложили жилье. И ведь не зря, не за красивые глаза, платят по паре сотенных в месяц… Во всем этом, столь разительном, повороте судьбы можно было усмотреть «перст божий» — жаловаться как будто не было оснований… Право, не было! Ведь самое главное — что Мета… вот и опять… что Мета Вайсвидайте…
Вайсвидайте? Мета Вайсвидайте — он скептически улыбнулся; где ты живешь, уж не на Марсе ли? Забыл прощание — в Каунасе, когда началась война, когда тебя попросили разыскать Даубараса, а этот Даубарас потом…
«Ох ты, Даубарас! Это всеми позабытое прошлое, Аурис, и если ты хоть сколько-нибудь из-за того…»
А Жебрис? Восставший из мертвых Жебрис? Что ж, мальчик… Что общего было между ними — между Метой и Жебрисом, и каким образом чертова Розмари…
«Тебе везет, человече… Раз уж привалило счастье, не теряйся — хватай его и держи… Такой красавицы, как Мета, во всем Каунасе… А может, и нигде на свете…»
«А Ийя?..» — но не спросил. Такой красавицы… такой красавицы…
Он резко повернулся к ней; их взгляды встретились.
— Ты уж не сердись, пожалуйста, — проговорила она негромко. — Я не думала, что тебе это будет так неприятно…
Ауримас только отмахнулся: не понимает. А может, посмеивается — в глубине души, не подавая вида. Послушай, Мета… ведь это притворство, Мета, — бегство от тебя и от всех; какой в нем смысл? Куда мне бежать, если даже во сне… Если с самого того вечера в редакции — а может, и того раньше — перед глазами постоянно маячит голубая лента в белокурых волосах — мелькает, развевается, шевелится как живая, маня к себе, и, хотя по сей день они ни разу как следует не поговорили, эта живая, как ее глаза, полная искушения голубая лента в ее волосах…
«А Соната?.. Забыл?» — вдруг пронзила его мысль, и он глянул на Марго; та беспечно, под руку с Мике, подпрыгивающей походкой неслась впереди; между подолом короткого пестрого пальто и голенищами черных сапожек озорно сверкали обтянутые светлым шелком чулок подколенки; Марго…
«Кто тебе стелет постель, случаем не Марго?» — спросила Соната, когда они снова помирились; это был заурядный, бесцветно-серый факт — как и то, что осень нынче как никогда длинная, сплошной дождь дождь дождь, и вся земля будто стонет, придавленная низким пологом серого неба; послушай, детка, может, хватит; чего; хватит водить меня за нос… Она дождалась, когда Ауримас выйдет после лекций, потом выскочила из-за стеклянной двери, схватила его за руку, дернула на себя и втащила в вестибюль; в тот же вечер он снова восседал за столом, покрытым плюшевой скатертью в служебном номере Лейшисов, и попивал вино; был к тому какой-то повод. Однако какой именно повод — Ауримас не разобрал, так как Лейшене, едва ковырнув вилкой закуску, встала из-за стола и спешно куда-то ушла, бросив невзначай, что вот-вот прибудет министр, а она не проверила правительственный «люкс»; Лейшис, румяный плевритчик, многозначительно надул щеки… «Получил, Ауримас, — бормотал он, липкой рукой обхватив стопку и придвинувшись вплотную к гостю, искоса поглядывая при этом на дочь — не слышит ли та (ее побаивался и сам Лейшис), — получил самые достоверные сведения, что она… Леонора… Думаешь, она просто так, для собственного удовольствия душит белье?..» Но Ауримас не слишком обращал внимание на доверительный шепот, на нелепую нимало не интересующую его болтовню, на убийственные новости, которыми с ним, зятем (почему бы нет?), спешил поделиться подвыпивший Лейшис; Ауримас поблагодарил за угощение и собрался домой. Домой? Да, да, на гору, в дом, где он вот уже две недели… Тогда Соната, весь вечер глядевшая на Ауримаса с непонятной для него жалостью (он прямо-таки физически ощущал эту зудящую неприятную жалость), и спросила его: кто же стелет тебе постель сейчас — уж не Марго ли; вот что Лейшисам всего важней!.. В конце концов, возмущенно думал он, торопливо направляясь в дом на горе (между прочим, никто за ним не гнался), в конце-то концов, я человек свободный. Я снял себе жилье. У меня в кармане ключ. И не от какого-нибудь чердака с летучими мышами, а от большой, светлой угловой комнаты в доме профессора Вимбутаса, вам ясно? На противоположной половине дома, точно в такой же комнате, живет Марго…
Эх, Марго!.. Мы с тобой могли бы дружить, Аурис, словно между прочим проронила она (Ауримас зашел одолжить книжку и застал ее в халате); разумеется, если бы глаза у тебя были другие… Глаза? Какие глаза, Марго? Карие? Зеленые? Или жгучие, как у Мике? Ах, мальчишечка ты мой зеленый, томно махнула она рукой (на подбородке, словно черный жучок, дрогнула крохотная родинка); при чем тут Мике… Ведь там, куда явится Мета, мне, серой козявке… И надо же было мне, дуре набитой, выбрать себе такую подругу… которая ребят прямо из-под носа… Ребят? Но она замужем, Мета — она Грикштене… Парнишечка ты мой желторотый, если бы это имело значение… Ладно, что ты хотел? Опять латынь? Эх, Ауримас, будь у меня другое сердце… не то что у Меты или…
я бы, Аурис… Она не договорила — в коридоре послышались шаги, а затем и осторожный кашель Вимбутене — та поспевала всюду; Ауримас взял учебник и вышел, не успев понять, что значили эти слова Марго; да мало ли что взбалмошной студентке…«Такой красавицы, как Мета… во всем Каунасе!..»
Попробуй пойми ее, эту Марго. То говорит одно, то другое. В зависимости от настроения. Или еще от чего-нибудь. От кое-чего. От кое-кого.
Теперь Марго шла впереди, мелькая своими соблазнительными подколенками, подцепив под ручку Гарункштиса, искрясь молодостью и весельем, скорее всего она и думать позабыла про тот разговор, который и возник, собственно говоря, случайно, походя; Мике едва поспевал за нею. Он что-то рассказывал, по обыкновению совершенно упиваясь собственной болтовней; и Марго слушала, поминутно оглядывалась и кивала Мете; та в ответ улыбалась. Но, как и подобает пожившей женщине, Мета улыбалась (по крайней мере, так чудилось Маргарите) чуть грустновато, будто под надзором чьих-то строгих глаз; а с чего бы ей, спрашивается, грустить?
Действительно, с какой стати, — и Мета, словно разгадав мысли подружки, вдруг энергично откинула голову, тряхнула волосами, дернула плечами; волнами рассыпались светло-пепельные пряди — да, пепельные и не такие гладкие, как у тебя, Ийя (этим вы, быть может, и отличаетесь друг от дружки); взметнулись, опали и снова изящно легли на воротник пальто, накрыли плечи — словно дымка; матовая вуаль января; о чем ей грустить? Разве не красиво кругом? Не прекрасен вечер? И разве не трогательная парочка — Марго с Гарункштисом — идут, болтают всякий вздор, — замечая перед собой лишь эту дорожку, лишь вечер, деревья; о, если бы и она могла так же, если бы смела… Что-то должно произойти для того, чтобы и она, Мета, могла быть такой, как Марго, — такой же легкой, свободной и непринужденно бездумной, поскольку в глазах мужчин это…
Ну нет, Ауримас не таков, он совсем дитя, хотя и большое, взъерошенное; весь во власти томительной, непостижимой для нее грезы — пока еще во власти… Посмотри, посмотри на меня призывали глаза Меты… Ты права, Марго, о чем нам грустить! Мы не старухи! И не последние уродины. И разве мы не можем заронить кое-кому в душу ту искру, которая и опаляет, и согревает, и манит, разгораясь жарким сердечным пламенем? Сердце за сердце, ласка за ласку… Однако же… Ласка за ласку? Это уж слишком, Метушка, это чересчур, далеко же ты зашла в своих помыслах; радуйся и тому, что… Этому вот часу, этой минуте. Радуйся этому вечеру, слышишь?.. Что правда, то правда — я рада; я хочу радоваться, вот и ладно; мне нужна радость… Это мне дано — тишина заснеженного парка, поскрипывание снега под ногами, мягкие сумерки, — даровано самой природой, которая одна пребывает вечно, и ей, единственной, я верю; все дано мне — ликовать, бесноваться, порхать мотыльком, дано сейчас идти рядом с этим угрюмым, смуглолицым пареньком, мрачным, взъерошенным, упрямым, но и славным — при всей своей мрачности; дайте же мне порадоваться ему…
И она полыхнула глазами, желая услышать его, Ауримаса, голос — в нем звучит еще давняя греза былых дней; этот голос напоминал ей голос иной поры, при одном воспоминании о которой дух захватывало, Ауримас молчал. И не взглянет, вот чудак, право слово, он ничего не понимает; вперив взгляд своих голубых, слегка затуманенных глаз вдаль, он рассеянно блуждает этим взглядом по вершинам деревьев — странно, что ни говори; что там увидишь… что найдешь? Я здесь — гляди на меня! Ко мне обрати глаза, слышишь? Потому что я нужна тебе, я знаю. Я — мои глаза — мой голос — походка — я. И я знаю это, ибо я — Мета Вайсвидайте, та гимназистка, старинная знакомка… ибо я это я… Жанетта Макдональд, которую ты… вы все… ведь я знаю…
Ах! — кольнуло в самое сердце, и она отвернулась; колющая боль не проходила, безжалостная и упрямая, как игла; Мета содрогнулась. Нет, не заметил, слава богу; он ничего не заметил, это хорошо; ничего не сказал, теперь не надо слов. Уже не надо. Ни-ни. И как будто ей вовсе ничего на свете не надо — только знать это. Она знает. Он так и остался, ее глаза видят его целиком, и она видела перо, шустрым мышонком снующее по листу бумаги, пишущее, перечеркивающее, что-то надписывающее сверху — другие торопкие слова; видела эту томительную грезу в его глазах, непостижимое, непонятное ей упрямство, ярость, дрогнувшую сквозь плотно сжатые губы, видела спутанный черный чуб, упавший на стальные, вдруг сверкнувшие антрацитовым блеском глаза, и поперечную, резкую складку, сердито пересекшую пополам его лоб; было в нем что-то, напоминавшее ей отца. Это как-то не вязалось, и тем не менее он напомнил отца — профессора, лысого и сморщенного, такого, каким лишь и может быть переутомленный, давно не знающий чистого воздуха, замученный астмой человек; о да, стоило отцу сесть за работу, как на лбу, чуть выше переносицы, обозначались две поперечные складки, резкие, как две чернильных черты; выступят и замрут, недвижные, как рок, и тогда уже к нему не подступись. И Глуосниса она не тревожила; она всего-навсего подошла, оперлась на спинку стула и захотела глянуть, что написано и много ли еще осталось писать… знала бы она, что он так испугается и… И все, что последовало за этим, уже не имело значения — хватит и того внезапного смятения в его глазах, того дико вспыхнувшего пожара; а уж это мне детское упрямство, это стремление бежать куда глаза глядят, в то время как он мог… при желании… И сейчас он может, конечно же он может болтать всякий вздор, хохотать вроде Мике, баловаться со снегом и говорить говорить говорить; но он еле тащится, еле плетется и молчит — как воды в рот набрал, честное слово; молчит, идя рядом со мной? Ах, все они таковы: и Паулюс, кажется, молчал, и Грикштас, и… только вот Казис, тот нет, — тот, если не ошибаюсь, явился, горланя вовсю, тот все требовал, все забирал и ничего не отдавал… уж он-то…