Тогда, в дождь

Солдату жаль снов! Солдату жаль снов!

Я как будто и не слышал, о чем разговаривают бабушка и дядя Матас, не замечал, как они издалека поглядывают на меня, — а я, сам не свой, растерянный, чем-то ошарашенный и в то же время радостный, с глупой улыбкой топтался на пороге и крутил пуговицу от пиджака, которая и так болталась на ниточке; я был здесь и в то же время отсутствовал, как и тот солдат; я все еще жил тем впечатлением, которое принес с собой из каморки с шатким круглым столом, из бескрайних степных просторов, где в рыхлом снегу, тесно прижавшись друг к другу, сидели мы с Гаучасом, поставив винтовки стоймя, мы дули на закоченевшие руки сквозь промерзшие рукавицы; с Гаучасом или с кем-нибудь другим, это неважно; согреться не удавалось, стужа ледяными пальцами шарила у меня за пазухой, нащупывала опухшие, отечные бронхи; и все равно клонило в сон, волнами накатывала дремота, дурманила, убаюкивала, голова никла к земле, окаменевшей от стужи; и все равно над землей реяли сны, сплетали свою голубую паутину поверх окопов, ласкали лица, обволакивали, зачаровывали, и все равно — — И дяденьку Гаучаса я видел, будто сквозь сон, и бабушку, и двор, и щепки; и голоса доносились до меня сквозь снежную пелену, сквозь те, далекие, снега: голоса неестественные, неземные. Я оглянулся. Дядя Матас. Он стоял рядом со мной. Кажется, у меня вышло… Что, бумага вышла, кончилась? Нет, нет, я написал, вышло… Валяй, валяй, еще притащу… Эх, дяденька Матас, не понимаешь… нужны ли сны солдату? Сны? Солдату? Ну, когда я был в России… Нет, нет, нет, не говори, дядя Матас, помолчи, ничегошеньки ты не говори, я знаю! Я сам, дяденька Матас, знаю, у каждого своя гора; и ты лучше не говори, ты уже все высказал — там, на листах бумаги, которые лежат на круглом, шатком столе; ты здесь, на Крантялисе, в доме, ты вернулся, потому что знал, чего хочешь, — хоть искали тебя миллионы пуль, нацеливались миллионы штыков; ты здесь, дядя Матас, и я здесь. Нужны, нужны, нужны! Солдату нужны сны, — сам того не ожидая, я подскочил к Гаучасу, приподнялся на цыпочки (ух, и высоченный же он!) и чмокнул его в щеку, потом схватил бабушку под мышки, подбросил ее кверху, покружил и поставил на пол — старушка яростно замахала руками, точно отгоняя ос; я кинулся в комнату, сгреб свежеисписанные листки и — на улицу; Гаучас с бабушкой только плечами пожали.

Что-то он задумал, этот другой Ауримас, который таился во мне столько лет в ожидании, когда пробьет его час; этот вырвавшийся от Старика мальчуган; что-то он должен был совершить — сегодня или никогда; Соната? Подождет, хоть это и невежливо — так обращаться с ней; пусть немного обождет — тот, другой Ауримас, и не столько ждал — много-много лет — тот мальчик; Соната обождет, пока я сбегаю на почту и отправлю это письмо — сегодня или никогда: ВИЛЬНЮС, РЕДАКЦИЯ, НА КОНКУРС; Соната, я думаю, поймет. И простит; может быть, простит; не стану же я терпеть и тянуть, пока все перегорит, пока вновь одолеют сомнения и будут разъедать, точно ржа железо; так уже было — так будет еще — возможно, сегодня или завтра; сегодня! ВИЛЬНЮС, РЕДАКЦИЯ, НА КОНКУРС — выведу на конверте; НОВЕЛЛЫ НА КОНКУРС; Соната обождет, скорей, скорей! ВИЛЬНЮС, РЕДАКЦИЯ, НА КОНКУРС, СОЛДАТУ ЖАЛЬ СНОВ — — Соната обождет; поймет не поймет — обождет; ты будешь ждать, Соната, ладно? Ты всегда будешь меня ждать, ладно? СОЛДАТУ ЖАЛЬ СНОВ — — Я уже на тропке между картофельных грядок, я уже на шоссе — нету попутной, нету; и автобуса тоже — всего один в час; к тому же нерегулярно — часто портится; и потом… Сунул руку в карман, ощупью пересчитываю мелочь: двадцать… сорок… восемьдесят три; сорок — простое письмо, шестьдесят — заказное, да еще конверт… хватит! На билет не останется, а на письмо хватит… должно хватить, или… Или опять придет Старик, и схватит мальчика за отвороты курточки, и станет трясти, таскать, и будет хохотать в лицо холодным бесчувственным смехом и, возможно, направит пистолет — сверкающий медью и подмигивающий пустыми глазницами; или — настанет завтрашний день и опять принесет с собой сомнения, которые разъедают, как ржа железо или стыд — глаза; Старик спустит курок — тугой, латунный, — и эти листы, которые в данный момент в нагрудном кармане держит некто Ауримас Глуоснис — писатель Глуоснис, — канут в вечность вместе со множеством других невесть когда и неведомо кем исписанных, и уже никто, никто на свете не узнает, какими безбрежными, открытыми всем ветрам и пустынными были степные снега, пока не пришла туда пехотная рота Матаса Гаучаса, когда я был в России; и никто не увидит бредущего по этим снегам солдата и не увидит его снов; все это забудется и уйдет в небытие…

IV

— Ты здесь? — спросила она небрежно и отвернулась к девушке, с которой разговаривала, той самой брюнетке в полосатом, которую Ауримас, казалось, только что видел на балконе возле «вечного студента»; уму непостижимо, как она успела появиться здесь, подумалось: Эдди Нельсон остался один с той, белокурой. Ийя, — он вздохнул, снова вспомнив это имя. Ему нравилось это имя — Ийя, безвольное сочетание гласных; имя, растаявшее в далекой дымке, образ, уплывший с туманом; от всего этого веяло далеким, но сладостным теплом.

— Здесь, — ответил он.

— Я искала тебя, бесстыдник.

Он поднял глаза — и сразу же Ийя исчезла — это имя, это лицо; рядом стояла брюнетка в полосатом; надушенным платочком она обмахивала лицо; ее глаза горели любопытством.

— Кто ищет, тот найдет, Соната, — Ауримас покосился на брюнетку. — Есть такая песня…

— Лучше скажи, где ты пропадал?

— На рыбалке, — ответил он и почему-то даже не улыбнулся; подружка в полосатом прыснула в платочек. — Золотую рыбку ловил.

— Поймалась?

— Как будто.

— Ты мне зубы не заговаривай, — Соната метнула в его сторону убийственный взгляд, это она умела. — Не нравятся мне твои золотые рыбки. Больно часто ловишь.

— Сцена объяснения? — Ауримас нахмурился и опять взглянул на полосатую студентку; та как ни в чем не бывало прижимала уголок платка к темной родинке на подбородке; родинка, кстати, ей шла. — В программе вроде бы не значится…

— Почему? Значится! Мама очень недовольна.

— Мама?

— В субботу был ее день рождения, Ауримас.

— В субботу? Вчера?

— А ты не пришел…

— Но я не знал, когда у твоей мамочки день рождения!

— Красота, правда? — Соната повернулась к подружке в полосатом; ее губы едва заметно дрожали от злости. — Он не знал! Как тебе нравится все это, Марго?

— Придется привыкать, — пожала та плечами.

— Ни за что на свете! — Соната опять сверкнула очами; своими большими, зеленоватыми очами. — Ни за что, Ауримас. Мы с тобой еще поговорим.

— Только не сегодня… только не здесь… — протянул он и подмигнул приятельнице Сонаты, этой Марго; это опять было из песни.

— Ты еще у меня попоешь!

— Что ж, кажется, мы с тобой…

— Помолчи же ты! — она прикрыла ему рот ладошкой. — Ни слова больше! И ни на шаг от меня, слышишь? В наказание будешь приглашать меня весь вечер…

— Ну что ж, если в наказание…

— Меня одну… целый вечер! И на других — даже не глядеть!

Она подняла палец и кокетливо погрозила им; Марго улыбнулась ей, потом Ауримасу и понимающе отвела глаза.

— Ты что, пришла только на танцы? — спросил Ауримас, слегка помедлив. — Вечер начался давно.

— Господи, чего я тут не видела? — Соната тряхнула головой; на гладкой, изящно оголенной шее подпрыгнули бусы. — И без того целыми днями только и слышишь что всякие поучения… наставления… прямо тошнит…

— О, если на то пошло… если тошнит… лучшего места, чем танцзал, не придумаешь…

Марго подавила смех, прикрыв рот платочком; Соната сердито топнула ногой.

— Знаешь что, Ауримас… Совесть надо иметь!

Она часто-часто заморгала — вот-вот заплачет, и отвернулась; и Ауримасу стало не по себе. Он понял, что пересолил, а теперь — как вернуться в привычную колею; при чем тут Соната? При чем тут она, если у него раскалывается голова, сосет под ложечкой, а уж настроение — хуже некуда, к тому же неизвестно отчего; если вспомнилась Ийя, и он невольно в своих мыслях поставил их рядом — ее и Сонату; дурацкая, бессмысленная затея; Соната Соната Соната — шуршала ручка; отшуршала, все, лежит-полеживает на столе в комнате с цветастыми обоями — колпачок завинчен, перо отдыхает; Ийя Ийя Ийя — проплывает в мглистой дымке лицо, змеятся льняные волосы, переливается бирюзовая лента; бирюзовая? Неужели и там была лента, неужели тогда тоже?.. Нет, нет, не было — ничего не было тогда: ни ленты, ни зала, ни Сонаты… Разве могу я сказать тебе, что солдату жаль снов, — и потому я не пришел к тебе, что Ийя… ведь Ийя — возможно, тоже сон, как и многое из той поры — когда я был в России; там, на далекой станции Агрыз… Нет, нет, не поймет; он не смеет даже хотеть, чтобы Соната все поняла. Ийя; и бирюзовая лента, которой никогда не было у той, и это движение рук… Не то. Совсем не то, Ауримас, ты бредишь. Не болен — а бредишь; все, мил человек, не то и не то; тебя обошли — не дали веника? Чтобы вытереть ноги, как положено только первокурсникам. Дали и отняли; президиум; речи нам толкал и вообще; что, черт подери, вообще? При чем тут Соната? При чем? Этот… Нельсон расселся, точно граф, между двух красоток, одна из которых Марго, а другая — так поразительно похожа на Ийю… и что они находят в этом чучеле на вате… а Гарункштис с его сапожищами… хоть в музей трофеев войны сдавай… и, прошу прощения, Даубарас… Все, решительно все раздражало его сегодня, даже Даубарас, которого он не видел чуть ли не целый год; старинный знакомец Даубарас, снова появившийся в Каунасе — представитель Даубарас, — сегодня раздражал его не меньше, чем пустота, которая разверзлась в нем самом — после того, как он стремглав примчался на почту и в самый большой ящик кинул письмо в редакцию, — то письмо; он словно кинулся туда сам, весь уместился в этом ящике; теперь он был голоден, зол и опустошен, а тут еще эта Марго…

— Иду, иду! — она уловила сердитый взгляд Ауримаса. — Все понятно, — повернулась она к Сонате. — Мне тоже надо разыскать своего, ну, Гарункштиса…

— Мике?

— Да, литератора… Такова наша доля — гоняться за ветром… и, как говорит мой папочка…

— За ветром?

— Ага… все, мы, Соната…

— Я ни за кем не гоняюсь, — сказала Соната.

— И я — ни за кем… — пожала плечами Марго. — Но приглядеть за нашими ребятами, Соната…

— Ты как хочешь, а я — не гоняюсь, — Соната выпятила губы; они дрожали. — Неужели тебе еще неясно, Марго?

— Ясно, ясно, дорогуша, — Марго приподняла руки, словно обороняясь. — Ах, мне все насквозь ясно, Соната.

Она пристально глянула на Ауримаса, слегка задумалась, ни с того ни с сего улыбнулась — себе самой или Ауримасу, — только не Сонате, нет, потом — руки в боки — повернулась и по-птичьи легко унеслась по коридору в зал; там уже гремела музыка.

— Ну, касатка, — проводил ее Ауримас взглядом. — Ох, была бы ты такая…

— Какая? — содрогнулась Соната, пронзив его своим зеленым взглядом. — Какая, Ауримас?