Только один человек

Это было самое великое «открытие» — открытие для себя родной, действительно родной, литературы, которую, по словам товарища Луки, он только воображал, что знает, потому что читал когда-то мальчишкой.

Им было в ту пору по двадцать четыре года — когда-то, рано или поздно, но они не могли не ощутить этот смутный голод, не могли не припасть к материнской груди; рано или поздно, но они должны были посетить усадьбу Таткаридзе и семью Саманишвили [2] ; рано или поздно, но их должен был схватить за горло своими небывало мощными пальцами Важа Пшавела; рано или поздно, но они должны были глубоко призадуматься, медленно в тысячный раз повторяя по слогам: «Ты, вселенную создавший, силой собственной велик...— Людям дал весь мир — несметной многоцветности цветник...» [3] И не могла у них не пойти кругом голова от причащения к такой благодати божьей, как народная поэзия; кто или что еще могло бы так всколыхнуть их души, как коротенькая печальная-препечальная фраза: «В лесу угасла малая пичуга»... и где бы еще они нашли такую простосердечно «самокритичную» молодуху: «Дурехой-то была я поперву», или такую уютную «цвета сумерек деревушку», или могли узнать о горчайшей судьбе Тавпараванского юноши? И кого бы они могли сравнить по мужеству и смелости со степен­ным Соломоном Бутулашвили [4] и неистовым Хирчлой Бабураули; кого бы оплакивали с такой скорбью, как Хогаис Миндиа [5] ? — Ни­кого! Все это было написано на их родном языке и запало в самое сердце; хлебом насущным стал для них язык целого легиона безымян­ных сказителей, язык Георгия Мтацминдели, Шота Руставели, Сулхана-Саба Орбелиани, Вано Мачабели, Ильи Чавчавадзе, Михаила Джавахишвили. Теперь они прекрасно знали, что, не будь в том особой нужды, они всегда могут вместо слова «компли­мент» написать отличное слово «любезность»; что при всей своей поистине безмерной любви к Сервантесу они, говоря о нем, не смеют назвать его «Мигелем», равно как и сказать: «Вольфганг — вели­чайший композитор», зато могут совсем просто назвать другого титана «Шота», потому что он свой, кровный... Это — в поэзии, что же до прозы...

2

Широкоизвестные персонажи из произведений классиков грузинской лите­ратуры Ильи Чавчавадзе (1837—1907) и Давида Клдиашвили (1862—1931).

3

Из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

4

Персонаж из произведений великого грузинского поэта Важа Пшавела (1861 — 1915).

5

Персонаж из произведений великого грузинского поэта Важа Пшавела (1861 — 1915).

Через некоторое время один из них ушел что-то в свои мысли, поводил-поводил отрешенно по сторонам глазами, потом вдруг вски­нул руку и начал торжественно: «У великого калеки было два сына, только от разных матерей: один — тощий и долговязый, а второй — коротышка-толстяк», в ответ на что другой вскричал, сверкая гла­зами: «Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной про­щается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петер­бург и его грунт лобызает!» — взглянул с вызовом на товарища, и печально поник головой.

Внезапно Луке втемяшилось в голову одна чрезвычайно смелая мысль, до того смелая, что высказать ее вслух было невозможно. Все в его глазах как-то вдруг выросло, поднялось в цене, преобрази­лось на новый лад, так что он только удивленно озирался вокруг, не узнавая обретшие новый облик знакомые предметы, слова, име­на... Теперь он уже не мог попросту, беззаботно побалакать с кем-нибудь из знакомых, потому что ему недосуг было выслушивать чьи-то речи, когда он весь был погружен в самого себя. И однажды не кто другой, как Скорей-скорей сам заговорил с ним о том, о чем Лука так боялся обмолвиться словом. Правда, разговор свой он на­чал издалека, обиняком: плохо, мол, если кто-то заявится в гости в то время, когда ты пишешь. «Да, действительно, это бывает очень некстати», — ответил Лука, который сидел за своим письменным сто­лом. «Веришь ли, когда я пишу, — сказал товарищ, — ну вот так вот, сижу и пишу, я подчас ловлю себя на том, что вдруг заговорю сам с собой, начну размахивать руками, а то и расхохочусь во все горло... в общем, чего только не... Заходит как-то ко мне сосед, я вскинул голову, смотрю на него, но, видно, лицо у меня было такое полуобалделое, что он понял: я витаю где-то очень далеко, и, несмотря на то, что я даже поднялся и предложил ему стул, он немедленно поспе­шил уйти, хотя у него явно было ко мне какое-то дело». — «Да, кивнул головою Лука,— это никуда не годится».

Товарищ, вопреки обыкновению, и говорил, и двигался как-то замедленно, скованно:

— Если тебе хорошо, споро работается за твоим столом, надо попросить сестру или мать говорить гостям, что тебя нет дома.

— А ты сам смог бы так поступить?

— Я — нет.

— Я тоже нет, — сказал Лука. — И знаешь почему...

— Знаю.

— Знаешь?

— Если твои скажут, что тебя нет, — ответил товарищ, глядя ему в глаза, — и гость закроет за собой дверь, ты после этого не смо­жешь написать ни строчки.

— Почему?

— Не знаю, стыдно, совесть заест... А когда тебя беспокоит совесть, не очень-то поработаешь. Чтоб написать что-то действитель­но стоящее, надо иметь чистую совесть. Хотя бы уж в тот день... Да и вообще.

Это была непререкаемая истина, во всяком случае для них.

Они долго молчали, размышляя о только что произнесенных словах — «действительно стоящее»...

Потом товарищ заговорил, ровно бы между прочим:

— У грузинского народа есть поистине великая поэма, хорошо бы, если б у грузинского народа был и свой поистине великий роман.

Эти сказанные тихим голосом слова оглушили Луку подобно раскату грома. При всем видимом простодушии, с которым была выражена эта, вроде бы пришедшаяся к слову, мысль, Лука по­чувствовал, что такой именно роман мечтает написать его друг, имеющий удивительное обыкновение — проникаться ненавистью к каждому своему завершенному произведению и пишущий раз за разом все лучше и лучше. Это был упрямец, каких свет не создавал, и кто бы ему что ни говорил, он продолжал твердо держаться своего. Настырный, ершистый, неподатливый, он и впрямь был настоящим писателем. Порой он взмывал в какие-то заоблачные выси и приволь­но, вольготно там парил. Но все это молчком, в одиночку. Так вот, оказывается, о чем он думал...

И Лука, Лука тоже без конца твердил про себя только одному ему понятные слова — «Диво-город», «Каморра», «Канудос»...

К чему все это могло привести, одному богу известно, но они по крайней мере мечтали... А ведь это все-таки лучше, чем безмечтанность...

Однажды как-то они оказались вместе в одном занесенном снегом горном селении; в комнате с низеньким потолком едва различались за плотной завесой дыма танцующие в обнимку пары и три музыканта. Парень в джемпере, с налитыми кровью глазами, приложив к губам трубу, так неистово в нее дул, вовсю распузыривая щеки, что от его бессовестно пронзительной музыки можно было оглохнуть. Сидящие за столиками вынуждены были, чтоб расслышать друг друга, самые безобидные слова орать во всю глот­ку. Только что переступивший порог Лука остановился у дверей, пытаясь осмотреться в этом дурманящем чаду. Разглядел кое-кого из знакомых — все пьяны. Один из них, с неестественно возбужден­ным лицом, трактовал что-то какой-то девушке о киноискусстве; в общем шуме и галдеже она решительно ничего не слышала, но на всякий случай вежливо улыбалась. Парень с горячностью излагал свои суждения о знаменитых кинорежиссерах, об их творческой манере и мировоззрении, выделив особо нескольких «истинных гума­нистов»; он был явно доволен своими логическими построениями и закончил свою пространную тираду прямо вытекающим из всего сказанного вопросом: «Где завтра встретимся?» К этому времени музыка смолкла, и девушка, которая, естественно, не расслышала его последних слов, не совсем уверенно проговорила: «Даа, да... нет, почему... Бергман». Разобидевшийся собеседник откинулся на спинку стула, посидел некоторое время с надутой физиономией, а потом, как раз когда труба вновь заголосила, вернулся к прерван­ному разговору, только на сей раз обратившись к театральному искусству.

Что касается Скорей-скорей, то он, оказавшись в окружении каких-то четырех девиц, не закрывая рта нес какую-то совершенную околесицу. Это вообще за ним водилось. Стоило ему выпить пару стаканчиков — всё: он заводился и начинал разглагольствовать без умолку, о чем нужно и о чем не нужно — молол все подряд. Пьяный, он готов был обнять весь мир и возгорался пылкой лю­бовью к своему ближнему, а поскольку ему казалось, что говорит он очень умные и полезные вещи, то есть творит благое дело, то остано­вить его не было никакой возможности. А на второе утро, присты­женный, с раскалывающейся башкой, он неизменно виновато допы­тывался: «Я опять вовсю трепался, да?» Причем, будучи во хмелю, он, уж не говоря о какой-нибудь паузе, даже и единой запятой никогда не поставил в своих длиннющих «экспромтах». На сей раз он завел речь о какой-то деревне в горной Абхазии, в которой-де беспрерывно меняется погода — то солнце, то туман, потом снова солнце и снова туман; затем, вдруг углубясь во времена далекого детства, поведал о том, как однажды потерял сознание, когда на его глазах в цирке иллюзионист Кио проткнул ножом живот какой-то красавице; потом абсолютно неожиданно переключился на Камю, ко­торого, правда, всем сердцем ненавидел и трезвым; а следом вовсю превознес Флобера; далее восхищенно заговорил о специфической прелести зимнего моря, после чего переметнулся в какой-то совер­шенно удивительный уголок Гурии, где поначалу видишь лишь густые заросли лопухов, но только раздвинь их — и взгляду твоему откроет­ся вид на приютившуюся в прохладной низинке мельницу, а непос­редственно после этого вдруг страшно заинтересованно спросил одну совсем скисшую, доведенную до полной одури девицу, любит ли она в весенний день пошлепать босиком по лужам, и, даже не успев получить ответа, почему-то пришел в неописуемое умиление и благо­дарно припал к ее руке, что слегка оживило его окончательно было сомлевших слушательниц.

Лука все еще стоял в дверях, не зная, куда ему приткнуться, когда приметил в отдалении столик, за которым сидел в одиночестве какой-то молодой парень. Деликатно пробравшись между танцую­щими, Лука остановился подле незнакомца, положил ему руку на плечо и спросил, указав глазами на один из пустующих стульев: «Разрешите?» — «А вы что, изволите быть один?» — удивленно вскинул на него глаза тот. «Да», — ответил Лука, приглядываясь к своему собеседнику. «Тогда прошу покорно садиться, здесь как раз одно место свободно». Столь вежливые обороты плохо вязались с этим типом, и от них так и разило фальшью. «Но вы ведь, прошу прощения, как будто тоже одни?» — спросил Лука. «Нет, нет, вы заблуждаетесь, — поспешил с ответом парень, — здесь сидят еще двое, они танцуют, да-да...»

Какой-то долговолосый танцор удивленно уставился с середины комнаты на Луку, а потом вопросительно поглядел на парня — что, мол, это за фрукт? Тот с неопределенной улыбкой пожал плечами. Когда долговолосый отвернулся, Лука окинул быстрым взглядом танцевавшую с ним девушку. Она заметила его, и лицо ее, выра­жавшее безмерную скуку, вдруг разительно преобразилось, в широко раскрывшихся от удивления глазах даже промелькнуло нечто по­хожее на страх; потом, совершенно неожиданно для Луки, она радостно ему улыбнулась и прикрыла на миг в знак приветствия глаза. Лука знал эту девушку только издали, он всего лишь расклани­вался с ней при встрече. Правда, как-то ему довелось услышать что-то о ее «тяжелом прошлом», но он, вопреки обыкновению, не проявил интереса к этим интригующим словам, потому что почувствовал, как ему помнится, что его собеседнику просто пришла охота почесать язык. Он даже пресек тогда всякий разговор, спросив неожиданно: «А какой сегодня день, тебе не известно, а, парень?» — сопроводив свои слова уничтожающим взглядом. Теперь он почти так же смотрел на того, второго парня, кричаще вырядившегося стилягу с волосами по самые плечи, который, словно бы ему назло, прильнув щекой к темени девушки, подмигнул глазом своему расположившемуся за столиком вежливому дружку. Хм, фасон давил, негодяй!.. Лука почувствовал, как пальцы у него непроизвольно сжались в кулаки; ишь разобрало, просто на удивление! «Шам­панское?» — заученно спросил над его ухом официант. «Сколько, одно?» «Да, — снизу вверх глянул на него Лука. «Что еще?» — «Больше ничего».

От общего хаотического шума отпал пронзительный визг трубы. Танцующие стали расходиться по столикам. Девушка, не дожи­даясь своего долговолосого партнера, быстро прошла вперед и остановилась около Луки. Пока она шла, еще издали ему улыбаясь, к сердцу Луки подкатило что-то сладко-горькое, а во рту почему-то ощутился вкус вишни. Он тускло ей улыбнулся и снова нахмурил брови: она так мучительно кого-то ему напомнила, что он почувство­вал острую необходимость немедленно, в ту же секунду избавиться от тех двух парней... «Как поживаешь, когда приехал?» — спросила девушка, как спрашивают очень близкого человека, и даже протя­нула ему руку. Но Лука, скрестив руки на груди, жестко и требова­тельно спросил: «А где мое кольцо?..» — «Что?» — растерялась она. «Мое кольцо, мое кольцо куда ты дела, я спрашиваю!» — «Какое кольцо...» Смешавшаяся, растерянная, перепуганная, она показалась Луке теперь много более привлекательной. «Кольцо, кото­рое подарила тебе моя мать! — сверкнул на нее глазами Лука. — По­чему не на пальце?!» И вдруг она все поняла, прочитала во взгляде Луки затаенную смешинку. Долговолосый и вежливый уставились на Луку, растерянно хлопая глазами. «Я оставила его в комнате», — ска­зала девушка, облегченно переведя дыхание. «Почему? — сквозь стиснутые зубы процедил Лука. «Чтоб не потерять», — воскликнула она, лукаво блеснув глазами. «А кто такие эти двое?» — подпустив в голос еще больше металла, спросил Лука и, не глянув на длинново­лосого, ткнул пальцем в его сторону. «Я познакомилась с ними сегодня. Очень славные ребята, — сказала девушка. — А в чем дело, что тут такого...» — «Сегодня познакомилась и уже пустилась в пляс, да?» — «Ну и что тут особенного, — передернула она плеча­ми: — вся Европа танцует». — «До Европы мне нет никакого дела! — злобно рявкнул Лука. — Никакой Европы я не знаю и знать не хочу!» — «Всего один только раз...» — прошептала она. — «Было бы с кем! — с печальным укором воззрился на нее Лука. — И как ты только могла польститься...» — «Всего только раз...» — чуть слышно повто­рила она, и Лука почувствовал, что тут уже было никакое не притвор­ство, а самая неподдельная тревога — похоже, она совсем забыла об игре, предложенной ей Лукой безо всякого предупредительного знака. Лука даже немного смутился — такой явно пристыженной предстала перед ним эта почти незнакомая девушка, — но, побоявшись сбиться с взятого тона, мигом взял себя в руки и, повернувшись к двум друж­кам, сказал грозно: «Попрошу вас немедленно оставить зал!» Не будь один из них так омерзительно фальшиво вежлив, а вто­рой так вызывающе ультрамоден и к тому же долговолос, Лука не позволил бы себе этого, но тут он чувствовал себя абсолютно правым: эти субъекты явно и не того еще заслуживали. И когда они, притих­шие, оробевшие, уже готовились стушеваться, он обронил хмуро: «А хорошая все-таки штука была дуэль». «Да, но...» — залопотал было долговолосый, но Лука одним взглядом заставил его замолчать. Однако стоило только вежливому жалко пробормотать, исподлобья глянув на часы: «Нам все равно пора уходить, пошли, Тамаз», — как Лука мигом о них позабыл и в ту же минуту почувствовал, как вдруг удивительно близка ему стала эта совсем чужая девушка. С минуту они простояли в смущении, потом одновременно посмотрели вслед уходящим парням, и, к немалому своему удивлению увидели, как гардеробщик подал долговолосому белоснежную бурку. И это такому-то мозгляку! А когда тот с грехом пополам напялил на себя бурку и, приподняв плечи, чуть не бегом выскочил за дверь, Лука невольно расхохотался. Откинув голову, от всей души смеялась и девушка, трепеща тонкими ноздрями. Лука глянул на ее шею и внезапно смолк.