Только ждать и смотреть
Шрифт:
И уже потом, когда пройдешь все круги ада, после длительной проверки документов, “бесед” в КГБ – наконец, наконец! – капстраны, А-ме-ри-ка!
Моя мать стала “невыездной” еще в самом начале своей карьеры, потому что позволила себе (“Вы что себе позволяете, товарищ Лория?”) влюбиться в иностранца. Ей было двадцать лет, она училась в Москве на филологическом факультете, а на одном из студенческих концертов спела песенку “Тик-так, тик-так, тикают часы”, и ее заметили. “Ее рейтинг стал очень быстро повышаться”, – сказали бы в стране, где я сейчас живу. Зрители в залах послушно наклоняли головы то влево, то вправо, в такт музыке, словно маятник на часах раскачивался – тик-так, тик-так! О ней потом писали, что “ее
“Вы что себе позволяете, товарищ Лория? – орали на нее в КГБ. – Если бы он, на крайний случай, был из дружественной нам страны, какого-нибудь Вьетнама или Камбоджи, но а-ме-ри-ка-нец!..” Из института, ее, конечно, отчислили. Петь не запретили – кому-то наверху нравилась песня про часы. И вот так она всю жизнь гастролировала по Советскому Союзу, не выезжая за его пределы, не подходя даже близко к взлетной полосе. Она была птичкой с разбитым сердцем, что поет в клетке, но и зрители сидели в клетке, поэтому они понимали ее и любили. Подпевали ей дружно: тик-так, тик-так, тикают часы!
Как долго длилось их совместное счастье? Я не знаю. Отец провел в Советском Союзе всего год, с матерью познакомился не сразу. Однажды я спросил его о датах, а реакция была настолько неожиданной и сильной, что больше к этому вопросу я не возвращался. Сестры матери, которые знали о романе только по переписке, имели разноречивую информацию. Бывший одноклассник, а потом кагэбэшник дружески поделился со мной, что вряд ли мои родители провели даже одну ночь вместе, иначе бы ее сразу “взяли”. От моей матери трудно было добиться вразумительного ответа. На мой вопрос: “Как долго ты его любила?” она ответила: “Всегда”.
Моя жизнь резко изменилась с тех пор, как я узнал, кто мой отец. Мне оставалось десять лет, три месяца и четырнадцать дней до встречи с ним, хотя я об этом, конечно, не знал. Да и кто мог знать, что Советский Союз вдруг умрет? Что рухнет Берлинская стена? Надо было быть самым наивным романтиком, чтобы в это поверить. Сейчас я часто слышу или читаю воспоминания бывших советских людей о том, как они предвидели распад страны. Может, и на “Титанике” были люди, которые бегали по палубе и кричали: “Поворачивай! Айсберг! Мы скоро утонем!” А вот я ничего не знал. Шел 1981 год, Горбачев был рядовым членом политбюро, и перестройкой даже не пахло. Но в свои двенадцать лет я перестал быть стариком и превратился в ребенка.
Мне придется сказать два слова о том, как я жил, хотя речь не обо мне. Я родился в конце 1960-х годов, советская часть моей жизнь прошла в основном в эпоху Брежнева. Затяжной период, мило названный “застой”. Описать эту жизнь могу так: вы живете в поезде. Поезд едет. По дороге вы понимаете, что сойти с поезда нельзя. Вы начинаете обживаться, пристраиваетесь кое-как на своей жесткой полке. Говорите соседям по вагону: “Ну ничего, жить можно!” И даже убеждаете в этом самого себя. И тут происходит страшное – вы осознаете, что поезд едет в никуда.
Или иначе: вы стоите на полустанке, мимо вас несутся поезда. Ни один поезд не останавливается. Стук, стук колес, и запах, и цвет, непрерывный, и лица – смотрят не по ходу поезда, а на вас. От мельканья окон кружится голова. Очень быстро и рано вы понимаете, что так пройдет вся ваша жизнь: мимо. Босоногий мальчишка, осознавший это, – старик.
Мсье Туччи, пожилому другу отца, труднее всего давалась именно эта часть моих рассказов. Он родился, вырос и всю жизнь
прожил в Монреале. Имел возможность уехать, но никогда никуда не уезжал. “Зачем?!” Что я могу сказать? От хорошей жизни не бегут. Трагедия ведь не в том, что тебе не разрешают уехать, а в том, что жизнь – дрянь.Тот день, когда я узнал, что мой отец – иностранец, был одним из самых радостных в моей жизни. Как будто солнце, что ударилось в зеркало, осветило меня счастьем. Солнце протянуло мне луч, а я ухватился за него, как за руку друга. У меня появилась надежда, цель. Я вырвусь, я найду способ, я увижу своего отца. Сейчас я думаю – как быстро это все случилось! Десять лет, три месяца и четырнадцать дней. Но даже если бы пришлось ждать вечность…
“Я буду художником, – мечтал я, пока плыл в одну сторону бассейна, оттолкнулся от стены и назад, – мне не придется рисовать круглую голову Ленина, я буду рисовать все, что захочу. Труднее всего изобразить полет. Даже лепесток, падая, летит! Ленина – это каждый дурак… Мой отец будет гордиться мной! Мой отец…”
“Сандро! – кричал мне тренер. – Не спи!”
В одну сторону бассейна, оттолкнулся от стены и назад. Я действительно часто засыпал, продолжая плыть. Меня расталкивали перед тем, как я вылезал из воды. Я видел цветные сны.
Моя мать ездила по большим и маленьким городам необъятной страны. “Тик-так, тик-так, тикают часы!” Кто-нибудь из родственников всегда ездил с ней – носил чемоданы. Мать привозила груды барахла – в нашей стране все товары были дефицитными. Тряпки потом горками складывали на полу – это подарки родственникам, это друзьям, а это на продажу. Ну да, мы все время что-то перепродавали, чтобы выжить, делали маленький бизнес, запрещенный правительством.
“Мой сыночек, мой красавчик, какой ты у меня маленький! – воскликнула моя мать, когда вернулась с очередных гастролей. – Что ты пристал с этими расспросами о твоем отце? Что ты, ребенок? Не понимаешь, что ты его никогда не увидишь?”
“Увижу! – отрезал я. – Даже если придется ждать вечность!”
И тогда моя мать обняла меня, прижала свое заплаканное лицо к моей щеке и прошептала: “Я не хотела тебе говорить, мой мальчик, но твой отец сумасшедший!”
Да будь он хоть трижды сумасшедшим! Еще неизвестно, кого в этой жизни можно назвать нормальным! Я не собирался отказываться от него ни за что на свете! Этот человек подарил мне детство. И почему это он сумасшедший? Потому что не хотел воевать во Вьетнаме и сбежал из Америки в Канаду? Потому что был коммунистом? Потому что считал Советский Союз лучшей страной в мире? “Эх, у каждого человека есть право на ошибку!” (Последние слова моего деда перед расстрелом.) Мой отец – это мой отец!
– Вы знаете, что он… – спросила Эммочка по телефону, когда я впервые позвонил в Канаду, – что он… м-м-м… как это по-русски… вы понимаете, о чем я говорю?
Она искала правильное слово, а я ждал, не подсказывал, – чудак? чокнутый? странный? – и трубка потела в моей руке на другом конце мира. Для Эммочки почти все русские слова были забытыми из-за отсутствия практики. Это как в плавании: если долго не тренироваться, то не разучиваешься, просто теряешь скорость.
Я звонил своему отцу. Впервые в жизни. Я хотел услышать его голос. Я ждал его целую вечность, я мечтал… К телефону подошла незнакомая женщина и объявила по-русски, что отец не может выйти из своей комнаты. Он, наверное, был в трусах и стеснялся показаться, а Эммочка сейчас рассеянно накручивала голубой волос на палец – пыталась придумать, что сказать. Отец уже знал, что я существую, ему звонили из Международного Красного Креста, шел 1991 год. Он прислал мне приглашение в Канаду, и я собирался ехать. Я звонил потому, что мне не терпелось услышать его голос. Может, у меня, как и у матери, тоже было шило в “одном месте”.