Только ждать и смотреть

– Вы знаете, что он… бедный? – спросила наконец Эммочка.

Бедный? Вот уж чем меня было не удивить! В нашей семье все были бедными, из поколения в поколение, мамины песенки приносили славу и любовь публики, а не деньги, и если бы мы не продавали тряпки… Когда моя бабушка вернулась из ссылки, в 1958 году, подруга подарила ей белую простыню – роскошь, от которой резало в глазах… Когда моего деда расстреляли, то конфисковали даже игрушки моей трехлетней мамы, она выросла с одной-единственной тряпичной куклой, которую спрятала “у себя на животике” и над которой потом дрожала всю жизнь… Стал бы я рассказывать это Эммочке, если каждая секунда – на вес золота, за пять минут переговоров я заплатил баснословную сумму.

– Могу ли я чем-нибудь помочь? – спросил я.

Она не отреагировала – наверное, не нашла нужных слов.

– Ваша мама знает, что вы хотите поехать в Монреаль? – продолжила она светский разговор.

– Конечно! – ответил я и вздохнул. Моя мать продала свою машину, кремовую “Ладу”, чтобы дать мне денег на дорогу. Машина тогда стоила столько же, сколько однокомнатная квартира. Целое состояние.

– Вы его жена? – в свою очередь спросил я. Не мог же я назвать ее “герлфренд”, мы переводили это понятие как “гражданская жена, любовница, секс-партнер”. Как оскорбить таким ярлыком незнакомую женщину? Эммочке почему-то понравился мой вопрос, она восприняла его как комплимент.

– Нет, что вы! Я подруга! У Марка нет жены! М-м-м…

Вдруг в трубке послышался мужской голос, очень молодой, как мне показалось.

– Сандро, я хочу тебя видеть! – сказал мой отец по-английски.

И нас разъединили.

Мой отец. Мой отец. Вот, свершилось. Да будь он хоть трижды сумасшедшим и самым последним бедняком во всей Северной Америке! Я так хотел его видеть! Теперь я точно мог подсчитать, сколько времени нам осталось до встречи. С того момента, как я узнал о нем, – всего каких-то десять лет, три месяца и четырнадцать дней. Как быстро, однако, а ведь я мог ждать его вечно, и зря. Это солнце протянуло мне луч-руку и повело меня к нему навстречу.

Только на второй половине пути, совсем недалеко от финиша, моя мать сошла с дистанции.

6

Ей сделали операцию – вырезали все к черту, как сказала тетка. Лили не хотела, чтоб мне сообщали детали – гинекология, “женские дела”. Мужчинам тоже не очень нравится, когда обсуждают их проблемы в области проктологии. Меня впустили в палату, только когда она разрешила, я несколько дней ходил под окнами и ждал. Все было покрыто страшной тайной, никто не должен был знать, что моя мать больше не будет рожать. Почему-то она очень тяжело это переживала.

Я вошел. На тумбочке стояли цветы, розы. Я увидел, что моя мать постарела, как-то сразу. Ее волосы были седыми у корней. Она даже не улыбнулась мне, своему любимчику.

Я вдруг увидел Лили Лорию такой, какой видели ее зрители, точнее, зрительницы, – некрасивой. Ее характерный грузинский нос с горбинкой обзывали “Эльбрусом”, черные, чуть косящие глаза – “омутом”, в который без страха и посмотреть нельзя. Темные брови неслись к переносице, как реки с горы, и, встречаясь, сливались. А уж фигура! “Каланча!”, “Тощая кавказская лошадка!”. “Дурнушка, но зато как поет!” – вот самый большой комплимент, на который могли раскошелиться женщины.

Ее долго не выпускали на телевидение: лампы отражались в стеклах ее очков, и ничего не получалось. И вообще без макияжа Лили было не заметить. Однако радио сделало ее знаменитой, и ей все чаще приходилось выступать живьем. Конферансье выводил Лили на сцену, она вцеплялась в микрофон обеими руками и запевала не сразу – вроде ждала, пока в зале стихнет, а на самом деле пока успокоится сама. “Красную розочку, красную розочку я тебе дарю…”, а потом: “Тик-так, тик-так, тикают часы…”.

Она всегда пела несколько песен подряд, но конец света, по ее собственным словам, наступал, если вызывали на бис. Проход по сцене без очков – вроде плаванья под водой, в темноте. И вдруг в Тбилиси начали делать пластические операции. Хирурги пошли долбить носы всем желающим – молотком, кстати, – и Лили очень быстро могла превратиться в красавицу, но не превратилась. “А почему?” – часто задавали глупый вопрос мои тетки и даже порой бабушка. Почему бы не изменить историю своей жизни, чтоб она стала веселей? Я думаю, Лили не хотела избавляться от своего лица потому, что оно хранило память о ее первой любви, о моем отце.

С годами зрительницы привыкли к внешности Лили, которая почти не менялась, разве что волосы стали светлыми. Ее даже начали находить симпатичной. “Талия у нее – тоньше не бывает!” – восхищались зрительницы. Надо же было как-то объяснить причину ее успеха. А мужчины… Может, каждый из них носил в кармане сантиметровую ленту? Чем моя мать притягивала их? Я много раз видел, с какой робостью – и благоговением! – подходили мужчины к Лили, будто это была и не женщина вовсе, а часовая бомба. Как осторожно закручивался – или не закручивался – новый роман. Тиканье завораживало поклонников, как саперов. Поди ко мне! Давай сведем расстояние между мной и тобой на нет.

Тетки подготовили меня, я должен был произнести речь: “Лили, тебе же все равно не рожать после сорока, а так меньше хлопот!” Но язык не повернулся, я растерял слова. Я не знал, что сказать.

Мы молчали, слушали дождь за окном. Наглые розы на тумбочке: никуда не скроешься от публики.

“Я больше не могу ждать, – вымолвила моя мать. – Я устала”.

Мы оба знали, о чем говорили.

Она не плакала – женщина, которая заставляла плакать зрительный зал даже от глупой песни. Да и сама раненая птичка умела заливаться слезами прилюдно, а сейчас – совершенно сухие постаревшие глаза.

– Нодар хочет, чтобы мы поженились, – объявила она бесцветным голосом.

– Мало ли кто чего хочет, – парировал я.

– Мы будем жить у него, – продолжила она, – я не вернусь в нашу квартиру.

– Тебе у нас не нравится?

– Там слишком много солнца, – сказала она.

Женщина, которая всю жизнь обожала солнце. Она, такая непоседа, со всеми своими шилами, могла часами стоять на пляже, не меняя позы, чтобы загар “шел” к ее новому платью или к белым бусам. Когда мы ездили на море, она вставала до рассвета – говорили, что самый красивый цвет придают коже первые лучи солнца. Потом приходила будить меня – ее волосы пахли морем, ее слезы в глазах – как роса. Моя неповторимая мать, секс-бомба, необъяснимое “поди ко мне”. Она и была солнцем – вокруг нее все загоралось, вспыхивало, она излучала – цветы расцветали, и даже мандарины пахли сексом!

– Но ведь ты не любишь Нодара, – осмелился заметить я.

Лили чуть шевельнула плечом: “Любишь, не любишь!” Будет хоть кому воды подать на старости лет!..”

– “…Ты скоро женишься, забудешь свою мамочку, жена будет тебе мозги крутить”, – поддразнил я ее. Но она не улыбнулась, не засмеялась.

– Лили, – начал я снова, – ты же не знала, вернется бабушка из ссылки или нет? Но ведь ты верила? Ты ждала?

Она не отвечала. Я посмотрел на нее. И чего только я от нее хотел! На ее бескровном лице остались лишь потухшие, сухие глаза. В них было столько отчужденности, безразличия, будто ей надоело жить. Хотя, может, напротив, отказываясь от своей мечты, моя мать как раз хотела жить нормальной жизнью, а не витать в облаках.

Я взял ее тонкую руку и приложил к своему лицу.

– Часы уже оттикали, – прошептала она.

7

Мой отец забыл, что я приезжаю.

Я вышел из здания аэропорта в Монреале и поднял голову. Ни облачка, только солнце, и прямо над головой. Красота! Я долго и неотрывно смотрел на небо, на солнце, даже не прикрываясь ладонью. Странное спокойствие входило в меня, будто солнце растапливало твердую медовую конфету (козинаки), застрявшую где-то внутри, и теперь мед растекался по всему моему телу. Я совершенно не беспокоился, не нервничал, не спешил. Наверное, я тоже немного сумасшедший: я никого не знал в Монреале, у меня не было с собой адреса отца, его телефон не отвечал, и уже объявили, что аэропорт закрывается на ночь, а я стоял под синим небом и был абсолютно счастлив.