Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
Софья Андреевна: Когда любовные отношения — это интересы первой важности.
Л. Н.: Как первой! Они 1018-й важности. В народе это стоит на настоящем месте. Трудовая жизнь на первом месте.
И Л. Н. вспомнил разговоры, бывшие на днях с Ольгой Ершовой, яснополянской крестьянкой. Она говорила: сноха хороша, сын, зять не пьют, живем мирно, решают, кому идти в солдаты:
— Вот интересы… Вот Мопассан — огромный талант. У него целые томы посвящены любви. У Мопассана ряд серьезных вопросов пробивается. Я как раз перечитывал Мопассана и Достоевского» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 388).
«Л. Н. сказал, что если бы не было общины и не возник бы вопрос, как им поступить с несогласными, исключать ли их, и каждый старался бы достигнуть непротивления, а не осуждения и не исключения…
Л. Н. говорил, что сегодня читал
[По возвращении из Москвы В. Ф. Булгаков сделал запись в своем дневнике:]
«— Были в театре? — спрашивал меня Лев Николаевич, сидя за шахматами с А. Д. Радынским. — Я читал «Братьев Карамазовых», вот что ставят в Художественном театре. Как это нехудожественно! Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать. Так что становится даже пошлым: читаешь и наперед знаешь, что они будут делать как раз не то, что должны, чего ждешь. Удивительно нехудожественно! И все говорят одним и тем же языком… И это наименее драматично, наименее пригодно к сценической постановке. Есть отдельные места, хорошие. Как поучение этого старца, Зосимы… Очень глубокие. Но неестественно, что кто-то об этом рассказывает. Ну, конечно, великий инквизитор… Я читал только первый том, второго не читал» (Булгаков В. Ф. С. 379).
«…1) Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии, ежеминутного памятования своего духовного «я» и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий. Оно становится привычным. Сейчас после гулянья зашел к Семену (повар Толстых Семен Николаевич Румянцев. — В. Р.) поговорить об его здоровье и был доволен собой, как медный грош, и потом, пройдя мимо Алексея (яснополянский дворник Алексей Петрович Борисов. — В. Р.), на его здоровканье почти не ответил. И сейчас же заметил и осудил себя. Вот это-то радостно. И этого не могло бы быть, если бы я жил в прошедшем, хотя бы сознавал, помнил прошедшее. Не мог бы я так, как теперь жить большей частью безвременной жизнью в настоящем, как живу теперь. Как же не радоваться потере памяти? Все, что я в прошедшем выработал (хотя бы моя внутренняя работа в писаниях) всем этим я живу, пользуюсь, но самую работу — не помню. Удивительно. А между тем думаю, что эта радостная перемена у всех стариков: жизнь вся сосредотачивается в настоящем. Как хорошо!
Приехал милый Булгаков (20 октября им был прочитан реферат в Московском университете «О высшей школе и науке». — В. Р.). Читал реферат, и тщеславие уже ковыряет его. — Письмо доброе от Священника (Тульский протоиерей Дмитрий Егорович Троицкий. — В. Р.), отвечал ему. Немного подвинулся в статье о социализме, зa которую опять взялся. Ездил верхом. Весь вечер читал копеечные книжечки, разбирая их по сортам. Написал утром Гале (Черткова А. К. — В. Р.) письмецо. От Гусева письмо его о Достоевском, как раз тоже, что я чувствую» (58, 121–122).
А. К. Черткова
«Благодарствуйте, милый друг Галя, за письмо Гусева [206] . Сейчас прочел и порадовался. Какая умница! Да что ум, какое сердце! Я всегда, во всех письмах его чувствую это сердце. Случилось странное совпадение. Я, — всё забывши, — хотел вспомнить и забытого Достоевского и взял читать Братьев Карамазовых (мне сказали, что это очень хорошо). Начал читать и не могу побороть отвращение к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам. И вот Николай Николаевич пишет то, что мне всё объясняет.
206
А. К. Черткова прислала Толстому письмо к ней H. Н. Гусева, секретаря Л. Н. Толстого, отбывавшего в это время ссылку в Чердынском уезде Пермской губ. за распространение идей и произведений писателя (фрагмент текста письма приводится ниже. — В. Р.). В письме H. Н. Гусев писал о прочитанных им книгах: Пругавина о В. К. Сютаеве, Достоевского «Дневник писателя» и Мережковского «Толстой и Достоевский».
Вы не можете себе представить, как хорошо для души всё забыть, как я забыл. Дай бог вам узнать это благо забвения. Как радостно, пользуясь тем, что сделано в прошедшем, но не помня его, всю силу жизни
перенести в настоящее.Поздравляю вас и Диму с прибавкой года. Дай бог вам обоим узнать радость старости. Благодарю вас за любовь и снисхождение ко мне, в которых очень нуждаюсь.
Л. Т. 23 ок. утром» (89, 229).
Н. Н. Гусев
«После того, что писалось за последние годы о Достоевском в нашей литературе, где Достоевский выставлялся величайшим и совершеннейшим учителем веры, мне, после романов, было очень интересно познакомиться с теми писаниями Достоевского, где он говорит от себя лично. Я много ждал от этой книги [ «Дневник писателя»] и увы! — понес жестокое разочарование. Везде Достоевский выставляет себя приверженцем народной веры; и во имя этой-то народной веры, которую он, смею думать, не знал в том виде, в каком она выразилась у лучших представителей народа, как духоборы и Сютаев, он проповедовал самые жестокие вещи, как войну и каторгу. То, что он писал о русско-турецкой войне, просто страшно читать; тут есть и не только восхваления этой войны, как «святого дела», но и советы русским начальникам об издании приказов об угрозе расстрелянием турецким офицерам и пр. Из статьи Достоевского об «Анне Карениной», в последней части которой Лев Николаевич тогда еще выразил свое отрицание войны и насилия вообще, я узнал, что Достоевский был горячим поборником противления злу насилием, утверждал, что пролитая кровь не всегда зло, а бывает и благом, что иногда бывают такие осложнения взаимных отношений между народами, которые легче всего разрешаются войной, и пр. Вот самое ужасное место из этой ужасной статьи: «Представим себе такую сцену: стоит Левин уже на месте, там, с ружьем и со штыком (зачем он этакую пакость возьмет? Н. Г.), а в двух шагах от него турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глаза ребенку, который уже у него в руках… Что бы он сделал? — Нет, как можно убить! Нет, нельзя убить турку! — Нет, уж пусть он лучше выколет глазки ребенку и замучает его, а я уйду к Кити… Если не вырвать у турок оружие — и чтобы не убивать их — уйти, то они ведь тотчас же опять станут вырезывать груди у женщин и прокалывать младенцам глаза. Как же быть? Дать лучше прокалывать глаза, чтобы только не убить как-нибудь турку? Но ведь это извращение понятий, это тупейшее и грубейшее сентиментальничанье, это самое полное извращение природы…» Я пришел в ужас, прочтя у того, кого считают теперь многие русские интеллигенты своим духовным вождем, это «тупейшее и грубейшее» извращение нравственного чувства и понимания христианства… Еще по другому вопросу — о суде и наказании — находим такие же жестокие, нехристианские мысли у Достоевского… Достоевский в 1873 г. высказывал недовольство несколькими оправдательными приговорами, вынесенными присяжными, и обращался к ним с такими словами: «Прямо скажу: строгим наказанием, острогом и каторгой, вы, может быть, половину спасли бы их» (58, 554–555).
«Л. Н.: Н. Н. Гусев пишет о Достоевском, возмущен им, выписывает места, где он оправдывает войну, наказание, суды… Какое несерьезное отношение к самым важным вопросам! У меня было смутное сознание нехорошего у Достоевского» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 393).
«Лев Николаевич сегодня получил твое письмо, прочел и послал Анне Константиновне о Достоевском. Лев Николаевич сам как раз читает «Братьев Карамазовых», и было ему кстати. Просил достать «Дневник писателя» (58, 555).
«Нынче получил два письма: одно о статье Мережковского, обличающем меня (см. ниже. — В. Р.), другое от Немца («ругательное» — от Иоганна Альбрехта (Iohannes Albrecht) из Бреславля от 31 октября; оставил без ответа. — В. Р.) за границей, тоже обличающее. И мне было больно. Сейчас же подумал с недоумением: зачем нужно, чтоб людей бранили, осуждали за их добрые стремления? И сейчас же понял, как это не то, ч[то] оправдывается, но как это неизбежно, необходимо и благодетельно. Как бы вознесся, возгордился человек, если бы этого не было, как бы незаметно удовлетворение мнению людскому подменило бы для него исполнение дела своей души. Как сразу освобождает такая ненависть и презрение людей — незаслуженные, от работы о людском мнении и переносит на одну единственную, незыблемую основу жизни: исполнение воли своей совести, она же и воля Бога» (58, 122).
«Лев Николаевич!
Я много думал о Вас, о Ваших взглядах, о Вашей жизни и приходил всегда к заключению, что Ваша жизнь очень разнится от Ваших воззрений, иначе говоря: в теории Вы — один, на практике — другой. Сейчас я прочитал исследование Мережковского «Толстой и Достоевский» (4-е изд. Общ. П. 1909 г.) четвертую главу и в ней нашел все то, что меня особенно интересовало в Вас.