Том 1. Громокипящий кубок

1908. Март

Памяти П.И. Чайковского

Я окропил росой его таланта Свои мечты и вижу: входят в парк — Как призраки — Онегин, Иоланта, Татьяна, Лиза, Герман, Жанна д'Арк. Струи ручья целуют черевички… Эскиз теней набросила луна… И гости грез запели там, где птички В березах спят и дремлет тишина. О греза-сон! о, греза-чародейка! О, греза-луч созвездия поэм! Но вскоре жизнь, как ведьма, как злодейка, Рассеет сна обманчивый эдем…

1908. Октябрь

Памяти Мациевича

Он стал на миг бесстранным королем: «Гном» стал велик… Загрезился, забылся над рулем — На миг… «Куда хочу — везде: в дурман гитан, Иль на Квантун… Я все могу!» — подумал капитан — Летун. «Не всё», — шепнулось кем-то, и на твердь, — Ни то, ни се — Он грохнулся. То прошептала смерть: «Не все…» Столяр, сюда! Рубанок — касса ты Для всех порфир… В эфир, кто в смерти ищет красоты, — В эфир!

1910. Сентябрь

У Е.К. Мравиной

Мравина и колоратура — Это ль не синонимы и стиль? Догорела лампа. Абажура Не схранила выблеклая Джильда: Нет ни лампы, ни надлампника, — Всё сгорело… (Недосмотр неопытного рампника?…) Отчего так жутко-онемело Поднялась навстречу мне она? И она ли это? Как больна! — Ничего от Мравиной. Тень тени. Ветка перееханной сирени, И бокал, извиненный до дна.

1913. Март

Ялта

Баронат (мадригал)

В оперных театрах сказочных планет, Там, где все палаццо из пластов базальта, Там, где веет воздух бархатом контральто, — Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет. И когда графиня, наведя лорнет, Нежит соловьисто, зал колоратурой И со строго-мерной светскою бравурой Резвится по сцене в снежном парике, — Точно одуванчик, пляшущий в реке, Точно кризантэма в трепетной руке, — Сколько восхищенья всюду: справа, слева! Блещут от восторга серьги у гетер… — Да, это — графиня, — говорит партер, А балкон щебечет: «Это — королева!»

1910. Июнь

Тарковская (сонет с кодою)

По подвигам, по рыцарским сердцам, — Змея, голубка, кошечка, романтик, — Она томилась с детства. В прейс-куранте Стереотипов нет ее мечтам Названья и цены. К ее устам Льнут ровные «заставки». Но — отстаньте! — Вот как-то не сказалось. В бриллианте Есть место электрическим огням. О, внешний сверк на хрупости мизинца! Ты не привлек властительного принца: Поработитель медлил. И змея В романтика и в кошечку с голубкой Вонзала жало. Расцвела преступкой, От электричных ядов, — не моя!.. — Тарковская.

Веймарн

1918. Август

Монументальные пустяки

Прочтя рецензий тысяч двадцать,

Мне хочется поиздеваться.

Элиграф-экспромт

1

Когда какой-нибудь там «критик» (Поганенький такой «поэт») Из зависти твердит: «Смотрите, Ваш Игорь — миг, Ваш Игорь — бред; Он на безвременьи заметен И то лишь наглостью своей» — Тогда я просто безответен: Так хорошо душе моей. Не все ли мне равно — я гений Иль заурядная бездарь, Когда я точно сад весенний И весь сплошная светозарь, Я улыбаюсь безмятежно Успехам, ругани — всему: Мое бессмертье неизбежно, И я спокоен потому.

2

Очаровательные темы Меня преследуют весь год. Но если я «большой» поэмы Не напишу вовек, пусть тот, Кто «где же твой Онегин?» ноет, Вчитается в ту «мелюзгу», Какую я даю: «не стоит» Еще не значит: «не могу». В наш век все длительное немо, А современному уму Все творчество мое — поэма, Какой не снилось никому.

3

Так много разных шалопаев Владеет «мастерски» стихом — Петров, Иванов, Николаев, Что стих становится грехом. Пусть угрожает мне «Удельной» Любой желающий болван: Как хорошо, что я — отдельный, Что Игорь я, а не Иван!

1914. Июнь

Эст-Тойла

Сувенир критике

Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка! Какая глупая в России критика: Зло насмеялася над «Хабанерою», Блеснув вульгарною своей манерою. В сатире жалящей искала лирики, Своей бездарности спев панегирики. И не расслышала (иль то — политика?) Моей иронии глухая критика… Осталось звонкими, как солнце, нотами Смеяться автору над идиотами Да приговаривать: «Ах, посмотрите-ка, Какая подлая в России критика!»

1910

Крымская трагикомедия

И потрясающих утопий

Мы ждем, как розовых слонов

Из меня

Я — эгофутурист. Всероссно Твердят: он — первый, кто сказал, Что все былое — безвопросно, Чье имя наполняет зал. Мои поэзы — в каждом доме, На хуторе и в шалаше. Я действен даже на пароме И в каждой рядовой душе. Я созерцаю — то из рубок, То из вагона, то в лесу, Как пьют «Громокипящий кубок» — Животворящую росу! Всегда чуждаясь хулиганства, В последователях обрел Завистливое самозванство И вот презрел их, как орел: Вскрылил — и только. Голубело. Спокойно небо. Золото Плеща, как гейзер, солнце пело. Так: что мне надо, стало то! Я пел бессмертные поэзы, Воспламеняя солнце, свет, И облака — луны плерэзы — Рвал беззаботно — я, поэт. Когда же мне надоедала Покорствующая луна, Спускался я к горе Гудала, Пронзовывал ее до дна… А то в певучей Бордигере Я впрыгивал лазурно в трам: Кондуктор, певший с Кавальери По вечерам, днем пел горам. Бывал на полюсах, мечтая Построить дамбы к ним, не то На бригах долго. Вот прямая Была б дорога для авто! Мне стало скучно в иностранах: Все так обыденно, все так Мною ожиданно. В романах, В стихах, в мечтах — все «точно так». Сказав планетам: «Приготовьте Мне век», спустился я в Москве; Увидел парня в желтой кофте — Все закружилось в голове… Он был отолпен. Как торговцы, Ругалась мыслевая часть, Другая — верно, желтокофтцы — К его ногам горлова пасть. Я изумился. Все так дико Мне показалось. Это «он» Обрадовался мне до крика. «Не розовеющий ли слон?» — Подумал я, в восторге млея, Обескураженный поэт. Толпа раздалась, как аллея. «Я. — Маяковский», — был ответ. Увы, я не поверил гриму (Душа прибоем солона)… Как поводырь, повел по Крыму Столь розовевшего слона. И только где-то в смрадной Керчи Я вдруг открыл, рассеяв сон, Что слон-то мой — из гуттаперчи, А следовательно — не слон. Взорлило облегченно тело, — Вновь чувствую себя царем! Поэт! поэт! совсем не дело Ставать тебе поводырем.

С.-Петербург

21 января 1914

Поэза истребления

Меня взорвало это «кубо», В котором все бездарно сплошь, — И я решительно и грубо Ему свой стих точу, как нож. Гигантно недоразуменье, — Я не был никогда безлик: Да, Пушкин стар для современья, Но Пушкин — Пушкински велик! И я, придя к нему на смену, Его благоговейно чту: Как он — Татьяну, я Мадлэну Упорно возвожу в Мечту… Меж тем как все поэзодедьцы, И с ними доблестный Парнас, Смотря, как наглые пришельцы — О, Хам Пришедший! — прут на нас, Молчат в волшбе оцепенений, Не находя ударных слов, Я, среди них единый гений, Сказать свое уже готов: Позор стране, поднявшей шумы Вкруг шарлатанов и шутов! Ослы на лбах, «пьеро»-костюмы И стихотомы… без стихов! Позор стране, дрожащей смехом Над вырожденьем! Дайте слез Тому, кто приравнял к утехам Призывы в смерть! в свинью! в навоз! Позор стране, встречавшей «ржаньем» Глумленье надо всем святым, Былым своим очарованьем И над величием своим! Я предлагаю: неотложно Опомниться! И твердо впредь Псевдоноваторов — острожно Иль игнорирно — но презреть! Для ободрения ж народа, Который впал в угрозный сплин, Не Лермонтова — «с парохода», А бурлюков — на Сахалин! Они — возможники событий, Где символом всех прав — кастет… Послушайте меня! поймите! — Их от сегодня больше нет.

1914. Февраль. С.
– Петербург

III. Стихи в ненастный день

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

(Заключительные строки «Громокипящего кубка»)

Вере Жуковской

«Я жив, и жить хочу, и буду…»

Я жив, и жить хочу, и буду Жить — бесконечный — без конца. Не подходите, точно к чуду, К чертам бессмертного лица: Жизнь — в нашей власти: мы дотоле Трепещем, бьемся и живем, Пока в нас много ярой воли К тому, что жизнью мы зовем. Смерть торжествует в те мгновенья, Когда поверил ты в нее, И нет в тебе сопротивленья: Смерть — малодушие твое. Я не могу себе представить Всем ощущеньем, всей душой, Как можно этот мир оставить, — Молчать, истлеть, не быть собой! Я превозмог порывы гнева: Убив другого — я убит… А потому — любимец неба — Прощу — чтоб жить! — всю боль обид. Я смел и прям, и прост, и светел. И смерти явно я бегу. Я всех простил, я всех приветил, А большего я не могу!.. Что значит жить? Для вас, — не знаю… Жить для меня — вдыхать сирень, В крещенский снег стремиться к маю, Благословляя новый день Искать Ее, не уставая, И петь, и мыслить, и дышать. Какие нови в чарах мая! Какая в новях благодать! И сколько новей в чарах мая, Ведь столько песен впереди! Живи, живое восторгая! От смерти мертвое буди! Но если ты, в чьих мыслях узость, Мне скажешь «трус», — услышишь ты: — Да здравствует святая трусость Во имя жизни и мечты!