Том 1. Стихотворения и поэмы 1899-1926

5 января 1923

Коктебель

Благословение

Благословенье мое, как гром! Любовь безжалостна и жжет огнем. Я в милосердии неумолим: Молитвы человеческие – дым. Из избранных тебя избрал я, Русь! И не помилую, не отступлюсь. Бичами пламени, клещами мук Не оскудеет щедрость этих рук. Леса, увалы, степи и вдали Пустыни тундр – шестую часть земли От Индии до Ледовитых вод Я дал тебе и твой умножил род. Чтоб на распутьях сказочных дорог Ты сторожила запад и восток. И вот, вся низменность земного дна Тобой, как чаша, до края полна. Ты благословлена на подвиг твой Татарским игом, скаредной Москвой, Петровской дыбой, бредами калек, Хлыстов, скопцов – одиннадцатый век. Распластанною голой на земле, То вздернутой на виску, то в петле, – Тебя живьем свежуют палачи – Радетели, целители, врачи. И каждый твой порыв, твой каждый стон Отмечен Мной и понят и зачтен. Твои молитвы в сердце я храню: Попросишь мира – дам тебе резню. Спокойствия? – Девятый взмою вал. Разрушишь тюрьмы? – Вырою подвал. Раздашь богатства? – Станешь всех бедней, Ожидовеешь в жадности своей! На подвиг встанешь жертвенной любви? Очнешься пьяной по плечи в крови. Замыслишь единенье всех людей? Заставлю есть зарезанных детей! Ты взыскана судьбою до конца: Безумием заквасил я сердца И сделал осязаемым твой бред. Ты – лучшая! Пощады лучшим нет. В едином горне за единый раз Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз, А из тебя, сожженный Мной народ, Я ныне новый выплавляю род!

23 февраля 1923

Коктебель

Неопалимая купина

В эпоху бегства французов из Одессы

Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье? Была ли ты? есть? или нет? Омут… стремнина… головокруженье… Бездна… безумие… бред… Всё неразумно, необычайно: Взмахи побед и разрух… Мысль замирает пред вещею тайной И ужасается дух. Каждый, коснувшийся дерзкой рукою, – Молнией поражен: Карл под Полтавой, ужален Москвою Падает Наполеон. Помню квадратные спины и плечи Грузных германских солдат – Год… и в Германии русское вече: Красные флаги кипят. Кто там? Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ! Прикосновение – смерть. Реки вздувают безмерные воды, Стонет в равнинах метель: Бродит в точиле, качает народы Русской разымчивой хмель. Мы – зараженные совестью: в каждом Стеньке – святой Серафим, Отданный тем же похмельям и жаждам, Тою же волей томим. Мы погибаем, не умирая, Дух обнажаем до дна. Дивное диво – горит, не сгорая, Неопалимая Купина!

28 мая 1919

Коктебель

IV Протопоп Аввакум

Протопоп Аввакум

Памяти В. И. Сурикова

1

Прежде нежели родиться – было Во граде солнечном, В Небесном Иерусалиме: Видел солнце, разверстое, как кладезь. Силы небесные кругами обступили тесно – Трижды тройным кольцом Сияющие Славы: В первом круге – Облакам подобные и ветрам огненным; В круге втором – Гудящие, как вихри косматых светов; В третьем круге – Звенящие и светлые, как звезды; А в недрах Славы – в свете неприступном Непостижима, Трисиянна, Пресвятая Троица, Подобно адаманту, вне мира сущему, И больше мира. И слышал я: Отец рече Сынови: – Сотворим человека По образу и по подобью огня небесного… – И голос был ко мне: «Ти подобает облачиться в человека Тлимого, Плоть восприять и по земле ходить. Поди: вочеловечься И опаляй огнем!» Был же я, как уголь раскаленный, И вдруг погас, И черен стал, И, пеплом собственным одевшись, Был извержен В хлябь вешнюю.

2

Пеплом собственным одевшись, был извержен В хлябь вешнюю: Мое рожденье было За Кудмою-рекой В земле Нижегородской. Отец мой прилежаще пития хмельного, А мати – постница, молитвенница бысть. Аз ребенком малым видел у соседа Скотину мертвую, И, во ночи восставши, Молился со слезами, Чтоб умереть и мне. С тех пор привык молиться по ночам. Молод осиротел, Был во попы поставлен. Пришла ко мне на исповедь девица, Делу блудному повинна, И мне подробно извещала. Я же – треокаянный врач – Сам разболелся, Внутрь жгом огнем блудным, Зажег я три свечи и руку Возложив держал, Дондеже разженье злое не угасло. А дома до полночи молясь: Да отлучит мя Бог – Понеже бремя тяжко, – В слезах забылся. А очи сердечнии При Волге при реке и вижу: Плывут два корабля златые – Всё злато: весла, и шесты, и щегла. «Чьи корабли?» – спросил. – «Детей твоих духовных». А за ними третий – Украшен не золотом, а разными пестротами: Черно и пепельно, сине, красно и бело. И красоты его ум человеческий вместить не может. Юнош светел парус правит. Я ему: – «Чей есть корабль?» А он мне: – «Твой. Плыви на нем, коль миром докучаешь!» А я, вострепетав и седше, рассуждаю: Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти, И тело наше без души есть кал и прах. В небесном царствии всем золота довольно. Нам же, во хлябь изверженным И тлеющим во прахе, подобает Страдати неослабно. Что будет плаванье? По мале времени, по виденному, беды Восстали адовы, и скорби, и болезни.

3

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни: От воевод терпел за веру много: Ин – в церкви взяв, Как был – с крестом и в ризах По улице за ноги волочил, Ин – батогами бил, топтал ногами, И мертв лежал я до полчаса и паки оживел, Ин – на руке персты отгрыз зубами. В село мое пришедше скоморохи С домрами и с бубнами, Я ж – грешник, – о Христе ревнуя, изгнал их, Хари И бубны изломал – Един у многих. Медведей двух великих отнял: Одного ушиб – и паки ожил – Другого отпустил на волю. Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи, К себе призвал и, много избраня, Сына брадобрица велел благословить, Я ж образ блудоносный стал обличать. Боярин, гораздо осердясь, Велел мя в Волгу кинуть. Я ж, взяв клюшку, а мати – некрещеного младенцу Побрел в Москву – Царю печалиться. А Царь меня поставил протопопом. В те поры Никон Яд изрыгнул. Пишет: «Не подобает в церкви Метание творити на колену. Тремя перстами креститеся». Мы ж задумались, сошедшись. Видим: быть беде! Зима настала. Озябло сердце. Ноги задрожали. И был мне голос: «Время Приспе страдания. Крепитесь в вере. Возможно Антихристу и избранных прельстити»…

4

Возможно Антихристу и избранных прельстити. Взяли мя от всенощной, в телегу посадили, Распяли руин и везли От Патриархова двора к Андронью, И на цепь кинули в подземную палатку. Сидел три дня – не ел, не пил: Бил на цепи поклоны – Не знаю – на восток, не то на запад. Никто ко мне не приходил, А токмо мыши и тараканы, Сверчок кричит и блох довольно. Ста предо мной – не вем кто – Ангел, аль человек, – И хлеба дал и штец хлебать, А после сгинул, И дверь не отворялась. Наутро вывели: Журят, что Патриарху Не покорился. А я браню и лаю. Приволочили в церковь – волосы дерут, В глаза плюют И за чепь торгают. Хотели стричь, Да Государь, сошедши с места, сам Приступился к Патриарху – Упросил не стричь. И был приказ: Сослать меня в Сибирь с женою и детьми.

5

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми. В те поры Пашков, землицы новой ищучи, Даурские народы под руку Государя приводил. Суров был человек – людей без толку мучит. Много его я уговаривал, Да в руки сам ему попал. Плотами плыли мы Тунгускою рекой. На Долгом на пороге стал Пашков С дощеника мя выбивать: – «Для тебя-де дощеник плохо ходит, Еретик ты: Поди-де по горам, а с казаками не ходи». Ох, горе стало! Высоки горы – Дебри непроходимые. Утесы, яко стены, В горах тех – змии великие, Орлы и кречеты, индейские курята, И многие гуляют звери – Лоси, и кабаны, И волки, и бараны дикие – Видишь воочию, а взять нельзя. На горы те мя Пашков выбивал Там со зверьми и с птицами витати. А я ему посланьице писал. Начало сице: «Человече! убойся Бога, Сидящего на херувимех и презирающего в бездны! Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная. Един ты презираешь и неудобство показуешь». Многонько там написано. Привели мя пред него, а он Со шпагою стоит, Дрожит. – «Ты поп, или распоп?» А я ему: – «Есмь протопоп. Тебе что до меня?» А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке, Стал чепью бить, А после, разболокши, стегать кнутом. Я ж Богородице молюсь: – «Владычица! Уйми Ты дурака того!» Сковали и на беть бросили: Под капелью лежал. Как били – не больно было, А, лежа, на ум взбрело: «За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня? Не за Твое ли дело стою? Кто будет судией меж мною и Тобой?» Увы мне! будто добрый, А сам, что фарисей с навозной рожей, – С Владыкою судиться захотел. Есмь кал и гной. Мне подобает жить с собаками и свиньями: Воняем – Они по естеству, а я душой и телом.

6

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом. В студеной башне скованный сидел всю зиму. Бог грел без платья: Что собачка на соломке лежу. Когда покормят, когда и нет. Мышей там много – скуфьею бил, А батожка не дали дурачки. Спина гнила. Лежал на брюхе. Хотел кричать уж Пашкову: Прости! Да велено терпеть. Потом два лета бродили по водам. Зимой чрез волоки по снегу волоклись. Есть стало нечего. Начали люди с голоду мереть. Река мелка. Плоты тяжелы. Палки суковаты. Кнутья остры. Жестоки пытки. Приставы немилостивы. А люди голодные: Огонь да встряска – Лишь станут мучать, А он помрет. Сосну варили, ели падаль. Что волк не съест – мы доедим. Волков и лис озяблых ели. Кобыла жеребится – голодные же втай И жеребенка, и место скверное кобылье – Всё съедят. И сам я – грешник – неволею причастник Кобыльим и мертвечьим мясам. Ох времени тому! Как по реке по Нерчи Да по льду голому брели мы пеши – Страна немирная, отстать не смеем, А за лошадями не поспеть. Протопопица бредет, бредет, Да и повалится. Ин томный человек набрел, И оба повалились: Кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Прости, мол, матушка!» А протопопица: «Чего ты, батько, Меня-то задавил?» Приду – она пеняет: «Долго ль муки сей нам будет, протопоп?» А я ей: «Марковна, до самой смерти». Она ж, вздохня, ответила: «Добро, Петрович. Ин дальше побредем».

7

Ин дальше побредем, И слава Богу сотворившему благая! Курочка у нас была черненька. Весь круглый год по два яичка в день Робяти приносила. Сто рублев при ней – то дело плюново. Одушевленное творенье Божье! Нас кормила и сама сосновой кашки Тут клевала из котла, А рыбка прилучится – так и рыбку. На нарте везучи, в те поры задавили Ее мы по грехам. Не просто она досталась нам: У Пашковой снохи-боярыни Все куры переслепли. Она ко мне пришла, Чтоб я о курах помолился. Я думаю – заступница есть наша И детки есть у ней. Молебен пел, кадил, Куров кропил, корыто делал, Водой святил, да всё ей отослал. Курки исцелели – И наша курочка от племени того. Да полно говорить-то: У Христа так повелось издавна – Богу всё надобно: и птичка и скотинка Ему во славу, человека ради.

8

Во славу Бога, человека ради Творится всё. С Мунгальским царством воевати Пашков сына Еремея посылал И заставлял волхва язычника шаманить и гадать, А тот мужик близ моего зимовья Привел барана вечером И волхвовать учал: Вертел им много И голову прочь отвертел. Зачал скакать, плясать и бесов призывать И, много покричав, о землю ударился, И пена изо рта пошла. Бесы давят его, а он их спрашивает: «Удастся ли поход?» Они ж ему: «С победою великой И богатством назад придут». А воеводы рады: богатыми вернемся. Я ж в хлевине своей взываю с воплем: «Послушай мене, Боже! Устрой им гроб! Погибель наведи! Да ни один домой не воротится! Да не будет по слову дьявольскому!» Громко кричу, чтоб слышали… И жаль мне их: душа то чует, Что им побитым быти, А сам на них погибели молю. Прощаются со мной, а я им: – Погибнете! Как выехали ночью – Лошади заржали, овцы и козы заблеяли, Коровы заревели, собаки взвыли, Сами иноземцы завыли, что собаки: Ужас На всех напал. А Еремей слезами просит, чтобы Помолился я за него. Был друг мой тайной – Перед отцом заступник мой. Жалко было: стал докучать Владыке, Чтоб пощадил его. Учали ждать с войны, и сроки все прошли. В те поры Пашков Застенок учредил и огнь расклад: Хочет меня пытать. А я к исходу душевному молитвы прочитал: Стряпня знакома – После огня того живут не долго. Два палача пришли за мной… И чудно дело: Еремей сам-друг дорожкой едет – ранен. Всё войско у него побили без остатку, А сам едва ушел. А Пашков, как есть пьяной с кручины, Очи на мя возвел, – Словно медведь морской, белой, – Жива бы проглотил, да Бог не выдал. Так десять лет меня он мучал. Аль я его? Не знаю. Бог разберет в день века.

9

Бог разберет в день века. Грамота пришла – в Москву мне ехать. Три года ехали по рекам да лесам. Горы, каких не видано: Врата, столпы, палатки, повалуши – Всё богаделанно. На море на Байкале – Цветенья благовонные и травы, И птиц гораздо много: гуси да лебеди По водам точно снег. А рыбы в нем: и осетры, и таймени, И омули, и нерпы, и зайцы великие. И всё-то у Христа для человека наделано. Его же дние в суете, как тень, проходят: Он скачет, что козел, Съесть хочет, яко змий, Лукавствует, как бес, И гневен, яко рысь. Раздуется, что твой пузырь, Ржет, как жребя, на красоту чужую, Отлагает покаяние на старость, А после исчезает. Простите мне, никонианцы, что избранил вас, Живите, как хотите. Аз паче всех есмь грешен, По весям еду, а в духе ликование, А в русски грады приплыл – Узнал о церкви – ничто не успевает, И, опечалясь, седше, рассуждаю: «Что сотворю: поведаю ли слово Божие, Аль скроюся? Жена и дети меня связали…» А протопопица, меня печальна видя, Приступи ко мне с опрятством и рече ми: «Что, господине, опечалился?» А я ей: «Что сотворю, жена? Зима ведь на дворе. Молчать мне аль учить? Связали вы меня…» Она же мне: «Что ты, Петрович? Аз тя с детьми благословляю: Проповедай по-прежнему. О нас же не тужи. Силен Христос и не покинет нас. Поди, поди, Петрович, обличай блудню их Еретическую»…