Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

– Божество хорошее, – твержу я бессознательно.

– Хорошее божество, все заведение хорошее, – повторяет за мной радостно кроткий жрец.

И вижу я далекий огонек моего детства, далекий, далекий, загадочный. Туда уходят холодные бесконечные параллельные линии и сходятся в одну тонкую, тонкую нить. И висит там где-то мой священный фонарик под черным абажуром. Заглянуть туда, под черный колпачок?

Невозможно. Холодные линии бесконечны: нельзя узнать, где они сходятся в нить.

– Божество очень хорошее, – говорю я, выходя из часовни.

– Хорошее божество. Все заведение хорошее, – повторяют за мной все радостные почитатели. Обступают меня и просят:

– Упеки ты попа Николу. Он перемазал божество…

– Что такое?..

– А как «зорили», родимый, Краснояр, так самые лучшие иконы повесили в никонианскую церковь. И висели они там от зачатия века святые. А Никола перемазал.

– Ризы содрал.

– Третьи пальчики приписал.

– Помолодил.

– Сидят теперь веселые, будто пьяные.

– Скажи царю, что поп Никола перемазал божество.

– Скажу…

– Скажи, скажи, родимый. Скажешь?

– Скажу.

– Какой ты хороший. Путь тебе счастливый.

– Подожди, милый, – просит кто-то. – Скажи царю, что нехорошо ему щепотью молиться. Скажешь?

– Скажу.

– Вот видишь, – обертывается старушка к толпе, показывая рукой на меня. – Вот видишь, был Савлом, а стал Павлом. Заглянуть бы в Псалтырь, какая теперь тысяча.

Из деревни в деревню все то же: священные остатки скита и неустанные просьбы помочь староверскому делу. В лесу иногда большие восьмиконечные кресты свешиваются над повозкой. Это все мне кажется книгой про старину. Живое солнце, живые деревья глядят на желтые листы, на славянские буквы. Много настоящих цветов и особенно ландышей украшают страницы. Но нет самого главного: книга мертва. Бог ушел из нее. Ему стало скучно, он ушел, а люди роются, роются в желтых страницах.

Вот высокий купол сосен возвышается над лесом. Можно догадаться, что это старое, заброшенное кладбище: когда-то лес был срублен, и остались только эти сосны над могилами.

Я хочу посмотреть на старину, пробираюсь внутрь леса, под купол.

Всего две могилы осталось. Старик в черном кафтане, с черной змейкой-лестовкой на руке молится.

Хочется сказать ему: дедушка, не нужно, бога тут нету, он ушел отсюда, ему здесь скучно. Бог теперь не живет по пустыням.

Но как сказать это? Жалко старика, да и не поверит. Нет, пусть все так доживает, как есть.

Из деревни в деревню – все так.

Но вот есть, рассказывает мой проводник, возле Березовки настоящий святой. Молится так, что березки кланяются. Почти тридцать лет тому назад убежал он мальчиком с Волги искать бога в этом лесу. Христолюбец Павел Иванович укрыл его, выкопал ямку, повесил икону, зажег лампаду, книги дал. Сверху закрыл досками, мохом обложил. «Читай, – сказал он мальчику, – читай, Пётрушко, спасай мою грешную душу».

Двадцать семь лет горела лампада в лесной яме. И по ночам крался туда христолюбец с водой и хлебом. Пошепчется: «Жив? Слава богу. Читай, молись, Пётрушко». И ровно двадцать семь лет в темной яме при свете лампады читал Пётрушко и молился за грешную душу Павла Ивановича и за всех христиан.

Весть о свободе совести прошла и в Уренские леса. Пётрушко вылез из ямы, выстроил себе келью поверх земли. Выстроил еще одну, и еще, и еще. Собрались благочестивые старцы и старушки в лесные кельи. Возник новый скит.

Рассказывает мне это Михаил Эрастович. «Нет, – думаю, – я ошибся. Бог не ушел, он здесь». А лес высокий, темный. Папоротники выбегают на дорогу.

Да и, может быть, все это неправда: может быть, мир вовсе не идет следом за богом вперед и вперед. Может быть, он вертится вокруг одной точки, вокруг этого огонька в лесной яме.

Это восток. Значит, можно всего ожидать.

Еще один лесной купол, еще один поваленный крест. Просека. Кордон.

Лес разбегается в стороны. Зеленые, синие, желтые полоски полей. Лесная темная деревня Березовка.

Христолюбец Павел Иванович встречает нас недоверчиво. Михаил Эрастович, мой проводник, хоть и знакомый его, но молод, мало знает про божественное, ему не очень доверяют. Павел Иванович темно-желтый, как переплет староверской книги. Старуха обманчиво ласковая. Дочка Аннушка белая, белая, глаза большие.

Мы говорим про Краснояр, показываем священные остатки. Пергамент разглаживается; приносят закусить хлеба и квасу.

Нас провели бы к Петрушке. Но вот это яйцо. Обыкновенное куриное яйцо выскочило у меня из сумки и покатилось по полу. Был Петровский пост. Яйцо в руках основателя нового Красноярского скита мелькнуло, как рог антихриста или кокарда чиновника.

Но ничего нельзя было заметить на лицах хозяев. С ласковой улыбкой проводила хозяйка на крыльцо и как ни в чем не бывало рассказала нам путь: до Усты тропинка, у реки душегубка, переправимся – кордон; от него в правую руку лежит дуб, черный, с Ноева потопа лежит; по дубу перейдем ручей – и на болото; а по болоту версты две до леса, в лесу грива и на ней живет Петрушке.

По лицу старухи ничего нельзя было заметить. В русском человеке иногда глубоко запрятана внутренняя жизнь. Но злое предчувствие пошло с нами в пустыню, дурные признаки встречались на каждом шагу. Чуть не утонули на душегубке. Поскользнулись на Ноевом дубу. На болоте, на лавах, рухнуло под нами бревно. А перед самой лесной гривой, где стоит новый скит, встретила нас непроходимая тонь.

– Пётрушко! – кричим мы на ту сторону.

Никто не отзывается. Ворон кричит.

Где тропа – неизвестно. Но делать нечего: разделись, перешли, вытерлись папоротниками. На лесной гриве высокие ели и сосны, дикие розы, ландыши. Так тихо, что сосны оживают: мы идем вперед, они назад.

Первая избушка под сосной мне показалась большой муравьиной кочкой. Потом другая, третья, все шесть кругом, глядят в одну точку, как в древних селах. В середине круга – навес, под ним лавки и костер от комаров. Это приемная.

Прежде всего к дыму. Купаемся в нем, исцеляемся от злых укусов комаров и слепней.

Никто не выходит из келий. Безмолвно. Кошка белая прокралась в кусты и почти испугала.

Почему же никто не выходит?

И вот тут-то вспомнили про грешное яйцо. Не послали ли вперед нас гонца? Быть может, все разбежались?

– Господи Исусе Христе, – стучимся мы под окно. Стучимся под другое, под третье, обходим все шесть келий – молчат.

Дым от костра, спокойный, тяжелый, устраивается там, на верхушках сосен, сторожит пустыню, глядит сверху: что мы будем делать?

А мы, сильно нагнувшись, почти вползаем в одну келью. Тут комаров! Свист, вой. В стене мы замечаем пучок длинных самодельных серных спичек. Зажигаем одну, другую. Вся келья наполняется дымом.

На полу кусок полотна, свернут пологом. Не спит ли кто-нибудь там? Нет.