Том 13. Стихотворения

Я РАБОТАЮ

Друзья, я вновь взялся за свой любимый труд, Меня уже давно перо с бумагой ждут; Вот я пишу стихи, отрывки для романа, Пытаюсь, как могу, уйти от зла, обмана, От эгоизма, лжи, и слышу все ясней: Слов зыбких океан шумит в душе моей. Значенье слова «труд» прекрасно и глубоко, В нем жизнь рабочего и заповедь пророка! Труд — наш священный долг, хвала ему и честь! Он принуждение, но в нем и воля есть. Поденщики труда сурового свободны. Зачем тебе, мудрец, раздумывать бесплодно, Забыв про все дела, мысль в слово воплощать И беспредельное в предельное вмещать? Романы! Что нам в них? Что нам стихов звучанье, И фразы громкие, и темных бездн зиянье, Все тайны, жизнь и смерть, неведомый закон Произрастания лесов, людских племен, И гробовая сень, что скрыла царства мира, Жизнь человечества, загадка, что Шекспира Терзала и куда вперял пытливый взгляд Тацит, историю творя, и Данте — «Ад». К чему искусство, стиль, все формы, все затеи, Строфа Горация, Лукреция спондеи, Все те, кто жар души в звучанье слов вложил: Исайя, Пиндар, Плавт, Амос, Софокл, Эсхил, — Все то, что делает наш род людской великим? Как я устал внимать таким сужденьям диким, Нелепых доводов мне ль не знаком трезвон! Я сам на колесе искусства Иксион. Пишу я… Но про что? Про все. Ведь размышленье — Та дверь широкая, куда без промедленья Заходят путники: и мысль, и долг, и честь, И доблесть, скорбь — и всем приют в жилище есть. Я вижу вечный день, там, в вышине, горящий (О, как земля мала, коль в небо смотришь чаще), И мертвым отдаю я — жертва многих бед — Всю силу памяти, свободной от сует! Работать, размышлять, друзья, моя отрада… Глубокий мир души нисходит, как награда, К израненным, но все ж пытающимся жить И думать более, чтоб менее грустить. …И жизни мировой я чувствую дыханье, И видно мне вдали грядущих дней сиянье — Сиянье горнее над пеленою тьмы. Вновь силы черпаем в таких мечтаньях мы! О, радость — ощутить, что становлюсь пророком! О труд, великий труд, в слиянии глубоком Усилье, и мечта, и бремя, и порыв! Послушен зову ты, усерден и ретив, Являешься зажечь в нас доблестное рвенье, И, крыльями взмахнув, в стремительном движенье Страданья разорвав, как темный свод ветвей, Ты нас уносишь ввысь, в безбрежный мир лучей, Вдаль от земли, от зла, от лжи и от порока, — Орел, что зова ждет, таясь в тени до срока.

POST SCRIPTUM

. . . . . . . . Ты говоришь мне, друг: «Отверженных» закончи»… Чтоб книга зрелая была завершена, Свобода мышленья писателю нужна. Коль целый мир в душе все ярче, ощутимей, Могу ли думать я о иезуитах, Риме, О всех Фоше, Моле, о Бонапарте, друг? Верни просторы мне и неба звездный круг, Уединенье, лес, безмолвием одетый… Как совместить меж звезд парящего поэта С трибуном яростным, когтящим Шангарнье, Орла в безбрежности — и ястреба в войне?

1850

" Когда иду к высокой цели, "

Когда иду к высокой цели, Я над угрозами смеюсь И, в правом убеждаясь деле, К нему бестрепетно стремлюсь. Нет, ни Июня меч разящий, Ни крики, ни насмешек яд, Ни Бонапарта взгляд косящий, Ни буря средь морских громад, Ни брань, ни злобные гоненья — Ничто меня не изменит! Пусть рухнет мир, его крушенье Меня убьет, но не смутит.

" Брожу ли в чаще вечерами, "

Брожу ли в чаще вечерами, Когда в закате меркнет даль, В смятении, объят мечтами, Иль тихую тая печаль, Задумаюсь ли у камина Я, устремив в пространство взор, И книги в сторону откину И не вступаю в разговор, Вы говорите: «Он мечтает!» Да, я мечтаю — вижу я, Как сумрак землю обнимает, Рождая свет иного дня; Во мгле, что скроет жизнь мирскую, Свет, созданный для глаз земных, Ко мне приблизится вплотную Сонм лиц таинственных, родных, Виденья, облики, что прежде Я знал, ко мне тогда плывут Из мира тайны и надежды, Что миром памяти зовут! И в запредельные стихии Дано мне сердцем проникать, И предо мной там, как живые, Отец, задумчивая мать. И в веянье неуловимом, Как бы ласкающем меня, Угадывать — то ангел мимо Летит неслышно — дочь моя! Да! В чаще сумрачного бора И в тихой комнате моей Я чувствую — не сводит взора С меня незримый рой теней!

6 января I860

ЖАННЕ

Мне грустно; рок суров; на свете все так зыбко; Укрыто вечной мглой немало милых лиц… Но ты еще дитя. Светла твоя улыбка, Ты видишь лишь цветы и слышишь только птиц. Не зная злой судьбы, смеясь, лепечешь что-то; В неведенье святом душа твоя чиста. Тебя не трогают ни ярость Дон Кихота, Ни муки крестные распятого Христа. И где тебе понять, что Кеслера сломило, За что в Бразилии томился Рибейроль? Тебе, мое дитя, неведома могила, Неведомы тебе изгнанья мрак и боль. О, если б ты могла понять мои печали, Я б не сказал тебе об этом никогда. Но хоть цветет апрель, и лучезарны дали, И взор твой светит мне, как яркая звезда, И твой беспечный смех еще по-детски звонок, — А все же страшен мир, и слез немало в нем. Я все тебе скажу! Ведь ты еще ребенок; Лишь нежность в голосе услышишь ты моем.

16 августа 1870

" Сухой, холодный долг — к спокойной жизни путь? "

Сухой, холодный долг — к спокойной жизни путь? Ужель, его избрав, не смеешь ты глотнуть Ни капли лишнего из полного стакана, Где безрассудства смесь и страстного дурмана? Ужель стал бережлив и в жизни строг своей, Чтоб в лапы не попасть тех подлых торгашей, Что, цену им найдя по стати и по чину, То женщину купить готовы, то мужчину? Ужели участь тех покой смутила твой, Кто, голода страшась, конца на мостовой, Был принужден пойти к хозяину в лакеи? Ужели не рискнешь в житейской лотерее? Так знай: ты — скареда, сквалыга, скупердяй, Отверженный людьми, почти что негодяй. «Трус!» — скажет поп тебе; «Дрянь!» — уличная девка. За честность злобно мстя, в твой дом войдет издевка. В наш век распущенный, не знающий препон, Коль ты не Аретин, ты жадный Гарпагон.

18 декабря 1874

" Порядочность во всем — вот вся моя заслуга. "

Порядочность во всем — вот вся моя заслуга. Когда уйду навек от недруга и друга, На строгой высоте исполненного долга Меня запомнят все сограждане надолго. Хулителей моих бесстыдных поношенья Помогут мне спастись от скорого забвенья. Их ненависть начнет с рычаньем приближаться, Царапать мне лицо и яростно кусаться. Сбегутся чудища, страстей позорных стая: И Злость, и Клевета, и Наглость площадная. Так в Индии, когда, кружась над горной кручей, Стервятники ее вдруг облегают тучей, Крестьяне говорят, живущие в долине: «Как видно, там мертвец положен на вершине».

15 декабря 1874

ПОБЕДА ПОРЯДКА

Порядок вновь спасен. Везде царит покой, И это — в пятый раз, а может быть — в шестой. Для каторги опять готово пополненье. За эти восемь дней, что длилось избиенье, Ступать по мертвецам в привычку уж вошло. Решительной рукой искоренялось зло: Детей, и стариков, и женщин без разбора Косили наповал, не видя в том позора. Оставшихся в живых — изгнанье, ссылка ждет. Плывут за океан, в трюм загнаны, как скот, Вчерашние борцы, не ведавшие страха, Чьи славны имена от Волги и до Тахо. Победа! Справились! Повержен страшный враг! Когда во Франции хозяйничал пруссак, Париж прославиться решил великим делом И родину спасти. Пять месяцев гудел он, Как в бурю лес гудит. Ливийский ураган Бушует так. «Париж безумьем обуян, — Был приговор. — Пора ему угомониться: Опасней Пруссии восставшая столица». Ликующий Берлин шлет благодарность нам. Открыться можно вновь кофейням и церквам. Кровь залила огонь войны неутолимый. Погиб Париж — зато порядок обрели мы. Что мертвецов считать? Ведь лошадь на скаку Сдержать не так легко бывает седоку. На землю небеса вслепую мечут громы: Вот так же наугад шлем в стан врага ядро мы. Убитых тысячи? Какая в том беда? И Зевса гнев разит невинных иногда. Восторгом до краев полны сердца и души: Ура! Теперь ничто порядка не нарушит. Не думать и молчать — приказ народу дан. Пора, чтоб, наконец, отхлынул океан И чтобы в лица гниль могильная пахнула Поборникам свобод, дошедшим до разгула. Наш беспокойный век — век молний, грозных бурь; Его зажмет в тиски и вышибет всю дурь Спасительный кулак, явившийся из бездны. Узда религии для общества полезна. Силлабус благостный, законный государь Спасенье принесут, а не народ-бунтарь. Погас огонь. Из тьмы несет угаром смрадным, — Наказан дерзкий бунт террором беспощадным. Нет больше ничего. Все смолкло. Гул исчез. От площади Конкорд до кладбища Лашез Спустилось на Париж, не ведавший покоя, Глухое, тяжкое безмолвие ночное. Народ покорен, нем, робеет пред штыком… Пусть кто взбунтуется — финал теперь знаком! По вкусу господин для каждого найдется; Пока же обо всех полиция печется. Ну, разве не легко разбили мы врага? Цена спасения не так уж дорога: Кровь под подошвами и душный запах морга… Но почему-то я не млею от восторга.

ТРЕТЬЕСТЕПЕННОМУ КОРОЛЮ

Король, ты, говорят, изгнал меня. Отлично. Притом журнальный клещ в газетишке мокричной От твоего лица бесчестье мне нанес; И брызжет царственной слюной официоз. Не шлю тебе ответ, пусть это неучтиво. Вот видишь ли, король, величество — не диво. Твой журналист и ты — мне дела нет до вас: Цветами занят я, которые сейчас Бог расточает нам; я праздник роз справляю. К тому ж угрюмый сфинкс, как я предполагаю, И мрачная скала, для птиц морских приют, Вниманье обратить едва ли снизойдут Тот — на песчинку, та — на брызги пены вздорной. Что плошка начадит, что оскорбит придворный, В порядке то вещей; мечтатель не сердит. Твое величество меня не возмутит. Пусть будет награжден слуга твой безупречный. Как повелел вам бог, де Местра подопечный, Ты царствуешь, а твой писец строчит. Мир вам. Охотник хищный я и рыщу по кустам; Лай своры призрачной я чую, слуху веря; Величие ценю я царственного зверя, Мне нравится встречать державных тварей злых, Чтоб успокоить мир звук песен мог моих. Мне не досадны львов свирепых нападенья, Чудовищ, полчищ их рычащих окруженья. Подстерегаю их под деревом густым, И, лишь приблизятся, я угрожаю им, Пускаю зубы в ход — чему пример наглядный: У ног моих того из чудищ остов смрадный, Что императором, я полагаю, был. Но недосужно мне являть свой гневный пыл; Я предпочту молчать. Я думаю о многом Здесь на земле, с небес благословенной богом, А в храмах проклятой кощунственным попом. Дуб в желуде люблю, птенца — в яйце любом, В ребенке — будущность; едва зари отрадной Прольется свет, «Еще!» — я восклицаю жадно И у небес молю для нас, для всех людей Бескрайной широты разлившихся лучей. От оскорблений всех я огражден покровом Лазури и ветвей с дыханьем их медовым И дивным щебетом их сладкозвучных гнезд. В природе столько глаз, ушей, как в небе звезд. На род людской она глядит так величаво, Так силы бережет и так их тратит здраво, Что получает все и не теряет сил. Ее могучий хор в себе все звуки слил! Да, пользу приносить мне хочется мечтами. Следит за ветрами господь, я — за стихами: Ведь стих и буря злой явили бы порыв, Та — воды возмутив, а этот — сердце вскрыв, Коль не стремились бы они в огромном мире: Та — сделать чище ширь, а этот — душу шире. Тьма — это враг; ценой мучительной борьбы Разгадку вырвать я желаю у судьбы И сердце из теплиц непониманья вынуть, Изгнать невежество и нищету отринуть. Я беспокоен, горд и холоден умом; Безжалостной судьбе не уступлю ни в чем. Под сенью жуткою иду ветвей широких, Среди зеленых трав, среди цветов высоких. Запретной для меня на свете нет страны; Мне оскорбители и жалки и смешны. Все солнца любы мне и все отчизны милы; Мечты великой я поборник, полный силы, Мне сновиденье — друг, утопия — сестра, И ненависть моя — желание добра. Я, словно шуму волн, взбегающих на землю, Неясным шепотам идей грядущих внемлю, Потоку этому готовить русло рад. Обетованием чудесный рок чреват. И я прогрессу путь в пространстве пролагаю, Сон колыбелей, сон могил оберегаю; Я жажду истины, добра и красоты, Не внемля королям, столь крошечным, как ты.

" Сан короля святой! Что означает он? "

Сан короля святой! Что означает он? Злодейства гнусные, народа долгий стон, Мольбы и вопли жертв скорбящих. Эндорских призраков ужасных мгла полна! Средь них отчетливо корона лишь видна, Вся в золотых зубцах блестящих. То — вихрь невежества и злобы в тьме ночной, Где люди, лошади и пушки, меч стальной И глас трубы столкнулись в сече. То — призрак прошлого, восставший из могил, Который ясное сверканье зорь гасил, Как гасит рот дыханьем свечи. То — туча тяжкая, нависшая в веках Над человечеством, откуда, тьму и страх Тысячелетий пробивая, Вослед за грохотом тележки роковой, Прорвется вдруг рука, над замершей толпой Главою мертвой потрясая.

" Зловещая жена! Простясь с венцом бесценным, "

Зловещая жена! Простясь с венцом бесценным, Предстанешь тенью ты пред призраком священным, И он, бесплотный, он, единственный живой, Он вопросит: «Кто ты?» Дрожа, как прут сухой Под ветром, скажешь ты: «Была я королевой». — «Была ль ты женщиной?» «Господь, я юной девой В объятья короля, супруга, шла, цветя; Познала счастье я и власть: еще дитя, Старинный скипетр я заржавленный держала». — «Что скипетр! Суть не в нем, но в прялке. Что ты пряла, Когда народ лежал, простерт у ног твоих? Что людям ты дала?» «Веревку — вешать их».