Том 13. Стихотворения

из книги «ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ» 1888–1893 (посмертно)

НАДПИСЬ

Строитель создал храм пять тысяч лет назад В честь бога вечной тьмы, кому подвластен ад, Чтоб духи ужаса там жили в гневе лютом. А ныне — ласточки небесные живут там.

17 июля 1846

МАРАБУТ-ПРОРОК

Бежать за каменные кручи! Во глубину пустынь бежать! Уже на нас волной кипучей Идет бесчисленная рать! Она по всем морям пробьется, Все обойдет материки; Там бешеные полководцы И бешеные моряки. У них орудья на телегах Ползут в безмолвии ночей, И всадники в лихих набегах Летят как тысяча смерчей. И разъяренными орлами Они заклёкчут: «Мы идем! Мы поразим мужей клинками И женщин голодом убьем!» И видно их вооруженье, Блестающее в тьме ночной, И слышно их передвиженье, Рокочущее как прибой. И крылья их, крепки и быстры, Затмят раскраску облаков, Неисчислимы, словно искры От полыхающих костров. Идут со злобою звериной, С мечами острыми в руках… Не выходите на равнины! Не покидайте свой очаг! Уже военный рог по селам Рычит, неудержимо дик, И движущимся частоколом Проходит ряд железных пик. О, этот дым! О, скрип обозный, Их злая речь, их грубый смех! О, этот образ силы грозной И страшной пагубы для всех! Но наш господь, небес владыка, К ним обратит лицо свое — И от божественного лика Они падут в небытие!

5 августа 1846

ТАЛАВЕРА (Рассказ моего отца)

Под Талаверою один я помню случай. Мы с англичанами вступили в бой кипучий И встретились в упор у крепостной стены; Мы с северной пришли, те с южной стороны. Ложбинка узкая делила два потока, Уже с утра шел бой упорно и жестоко, И сизые дымки, взметая пыльный прах, Пятнали солнца лик, застывший в небесах; И солнце, дымные преодолев преграды, И юно и старо, как песни Илиады, Видавшие бои, где бился Ахиллес, Как будто мстило нам и с высоты небес На тех, кто оглушен был воем канонады, Свинцовые лучи метало без пощады. Оно слепило нас, стремясь в единый миг Дополнить молнией раскат громов земных, И правило свой пир, зловеще лучезарно… Король испанский Карл и временщик коварный Годой — с британцами сумели нас столкнуть, Но климат здешних стран не нравился ничуть Ни им, ни нам. А день действительно был страшен: Кругом ни травки. Но ложбины край украшен: Там две-три сосенки невзрачные росли, И между них сквозил ручей из-под земли. Он, как летучий взгляд сквозь темные ресницы, — Сквозь камни, сквозь траву сумел вперед пробиться, И пограничная черта проведена. Быстрей, чем сеятель бросает семена, С британцами в упор схватилися французы. Зияли животы, как вскрытые арбузы, И плавали в крови и кости и кишки, А солнце лютое смотрело на пески. Штык, пуля, пистолет и пушка или пика — Нам это все равно, но вот жару стерпи-ка: Железу и свинцу никто из нас не рад, Но это только смерть, а жажда — это ад! О, эта смесь жары, и горечи, и пота! Но все же длилася кровавая работа, И озверело мы рубились. Груды тел Валялися в ногах у тех, кто уцелел, Немы и холодны, безжизненные камни… И тут-то ручеек блеснул издалека мне… Испанец, закричав: «Каррамба!», побежал К воде; ее уже британец оседлал; Француз кидается — один, другой, все трое; Вот на коленях все, уж речи нет о бое; Вот раненый ползет, чуть дышит, на локтях, И чокаются все водою в киверах… Тот говорит тому: «Твое здоровье, друже!» Так угощались мы, как в старину, не хуже. Хоть после этого мы снова в бой пошли, Но каждый чувствовал, что если короли Желают нас обречь на гибель и проклятья, То там, у бога, мы — между собою братья!

СОЛДАТУ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЛАКЕЕМ

Солдат! Ты был суров и горд. Во время оно Быть может, лишь одна Траянова колонна, Чей мрамор сохранил великие дела, С твоей осанкою сравниться бы могла. Кудлатый мальчуган в деревне полудикой, Рукой великого ты к армии великой Был приобщен, и вот бретонский пастушок Сменяет на ружье кленовый посошок. И славный день настал, сраженья день счастливый, Когда под ядер треск, под грозные разрывы, Пред фронтом на коне воителя узрев, Ты вдруг почувствовал: в тебе проснулся лев. Ты львом был десять лет. Стремительным наездом Ты облететь сумел Берлин, Мадрид и Дрезден, И в этих городах от страха все тряслось, Когда ты площади пересекал насквозь, Напором боевым с ватагою победной; И грива конская тряслась на каске медной, И ты был впереди, ты расточал свой пыл, — Ты был могучим львом, ты властелином был! Но вот Империя другим сменилась веком, И лев становится обычным человеком… Жить стало нелегко, и все же нужно жить, И с голодом притом не хочется дружить. Обиды всё больней, всё горше неудачи; Дойдешь в конце концов до конуры собачьей! И, вот сегодня ты, увенчанный герой, Солиден, строг и сух, в ливрее золотой, Когда идут во храм сановные старушки, За ними шествуешь с болонкой на подушке И смотришь, как слюной собачий брызжет зев, А в сердце у тебя рычит имперский лев.

13 мая 1843

" Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ,"

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-титан восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий!

ДВЕ СТОРОНЫ ГОРИЗОНТА

Как при вторженье войск, огромные просторы Переполняет гул, все ближе, все слышней… Какой-то странный шум до верха залил горы, Какой-то странный шум идет из-за морей. Откуда этот шум? И чайку с океана, Могучего орла поэт к себе зовет: «Там не лавина ли, скажи, орел Монблана? Не ураган ли там, о чайка бурных вод?» И чайка вольная, услышав зов поэта, Явилась, и орел с Альпийских гор летит. Ответствует орел: «Нет, не лавина это». «Не буря это, нет», — мне чайка говорит. «Ужели, птицы, то не смерч, не волн кипенье, Не спутник верный ваш — свирепый аквилон?» — «Нет, за горами, там, мир потерпел крушенье». — «А за морем, вдали, — там мир другой рожден». И говорит поэт: «Летите, с вихрем споря, О птицы, вьющие над пропастью свой дом: Ты — в горы возвратись, ты — возвращайся в море, — А мы с тобой, господь, поговорим вдвоем. Ты видишь, гибнет Рим! Твой Рим, что был от века! Мир хочет за собой Америка вести! Не извратится ли природа человека, И не собьется ли он с верного пути? Америка — страна с душой оледенелой; Нажива — цель ее во всех мирских делах. Звезда ж Италии, что ныне побледнела, Огнем поэзии пылала в небесах! Материки звездой холодной озарятся, И Филадельфия, где властвует купец, Изгонит римских муз, кем был любим Гораций И Микеланджело — ваятель и певец. Пусть так! Но знай, господь: то значит — закоснеет Дух человеческий в тяжелом долгом сне; Сгустятся сумерки, мир сразу потускнеет. Угасший солнца свет не возместить луне!»

9 апреля 1840

" Царила в городе жестокая вражда "

Царила в городе жестокая вражда Три мрачных дня. В реке багровая вода Кишела мертвыми телами. Голодный, нищий ткач, нуждою разъярен, Восстал, спалил станки, — и задрожал Лион: Зажглось войны гражданской пламя! На брата поднял брат кощунственный клинок; Солдат рабочего сшибал прикладом с ног, Стрелял рабочий в грудь солдата. Забыли все о том, что кровь у них одна. И только мудрецы стонали: «О, страна! О, век наш! Горькая расплата!» Три ночи страшные, огнем войны объят, Не ведал город сна. Зловеще бил набат; А по утрам, когда молитвы Творит обычно люд и улицы пусты, Орудья с грохотом неслись через мосты, Спеша к местам кровавой битвы. В величии своем природа и господь, Смотря, как страждет дух и мучается плоть, Не положили злу предела… И вот события чредою грозной шли; О, рок! Лион пылал, как факел, а вдали Громада Альп зарею рдела…

4 сентября 1841

VIRO MAIOR [5]

Гигантскую резню, Париж на смертном ложе, Истерзанный народ ты видела, — и что же Ты говоришь, решив свой подвиг совершить? «Я убивала. Вы должны меня казнить». Охвачена душа великим полыханьем. Слова твои звучат высоким состраданьем. Из страшных небылиц плетешь зловещий миф. Дочь Рима Аррия, библейская Юдифь Рукоплескали бы, гордясь твоею речью. Ты говоришь: «Дворцы готовилась поджечь я. Я убивала — пусть расправятся со мной!» Для попранной толпы ты речь ведешь — для той, Что слушает тебя в немом благоговенье. Ты гордо на себя возводишь обвиненье; А судей жжет твой взор и кровь их леденит; Ты кажешься одной из грозных эвменид. И смерти тень вошла и встала за тобою. Зал в ужасе молчит. Израненный войною, Кровоточит народ. Полна тяжелых дум, Столицы слышишь ты многоголосый шум И постигаешь в нем ход жизни неуклонный, Над миром вознесясь душою отрешенной. Мысль у тебя одна: когда же он придет, Час торжества, и ты взойдешь на эшафот? Ты на себя хулу и пытки навлекаешь И муку смертную бесстрашно приближаешь. А судьи шепчутся: «Казнить ее! Она — Чудовище». Но ты стоишь, озарена Сияньем святости. И дрогнул суд надменный: Его поколебал твой облик вдохновенный. Ни «да», ни «нет» они не смеют произнесть. Кто ведает, что твой закон единый — честь, Что, если спросит бог: «Откуда ты, такая?» — Ответишь ты: «Иду из мрака, где, страдая, Влачится род людской. Я видела беду. Мой долг меня ведет. Из бездны я гряду»; Кто трепет знал стихов твоих неизъяснимый И то, как, обо всех заботою томима, Ты не щадишь себя, не ешь, не спишь ночей; Кто знал огонь твоих неистовых речей И кто видал твое суровое жилище С остывшим очагом, со скудной, грубой пищей; Кто оценил в тебе величье простоты И понял, что любовь под гневом прячешь ты, Что извергов разишь ты взглядом, как кинжалом, Но, как родная мать, нежна с ребенком малым, — Тому, о женщина, ни твой угрюмый вид, Ни складка горькая, что возле губ лежит, Ни вопли злобные, от имени закона, Хулителей твоих бесчестных — не препона; Он с возмущением воскликнет: «Клевета! Не коршун хищный ты! Как голубь ты чиста!» Пусть спорят о тебе. Твои не слышат уши Потока слов. Но нас всегда пленяют души, Что как лазурь ясны, хоть сотканы из гроз; Нас изумляет звезд бесчисленный хаос, Что в сердце честном скрыт — большом, неукротимом, Пылающем в огне, и все ж — неопалимом!

5

Более великая, чем муж (лат.).

Декабрь 1871

" Сколько неги и покоя! "

Сколько неги и покоя! Поглядите: в этот грот Дафнис мог прийти за Хлоей, За Психеею — Эрот! Ритм природы здесь лишь найден В сладкозвучии своем: Глюк хрипит, фальшивит Гайдн По сравненью с соловьем. Небо, поле, стих веселый — Что за трио! Чудеса! Слышишь, в ласточкино соло Хор кузнечиков влился? Песни утренние эти Вьются с птицами, паря, — Вот уж шесть тысячелетий, Как диктует их заря. Эти травы полевые Пышным садом прорастут, Чтобы гости городские Отдохнули славно тут. Облицованные скалы Теплотою просквозят. Даже воробьи-нахалы, Стали скромны, не дерзят. Вот июнь за светлым маем Следом шествовать готов. Мы едва лишь различаем Колокольчики коров, Да когда стучит крестьянин Башмаками из коры, И летают мошек стаи, Ошалевши от жары. А когда настанет вечер, Бог, пройдясь по небесам, Зажигает всюду свечи И вечерню служит сам. Мы забудем в этой куще Опыт долгих неудач — То, что людям так присуще: Глупый смех и горький плач. Только здесь вниманья, к счастью, Я могу не обращать, Если Францию на части Делит швабская печать.

25 июня 1859

К ГЕРНСЕЮ

Все в этих скалах есть: пленительность, и мрачность, Обрывы, небеса, глубоких бездн прозрачность, Гул волн, что иногда звучит как гимн святой, Терпение — нести безмерность над собой; Душа пред далью вод, не скованных границей, Расправив два крыла, взлетает гордой птицей.

НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ

Вот вечер близится, час молчаливый, мирный; Сверкает дельта солнц в безбрежности эфирной И бога имени заглавный чертит знак; Венера бледная блестит сквозь полумрак; Вязанку хвороста таща в руках сухого, Мечтает дровосек, как у огня живого Веселый котелок согреет свой живот, — И радостно спешит. Спит птица. Скот идет. Ослы прошли домой под ношей необъятной. Потом смолкает все, и только еле внятно Лепечут стебли трав и дикого овса. Все стало силуэт: дома, холмы, леса. Там черные кусты медлительно трепещут Под ветром ночи; там, в тени, озера блещут, И лилии болот, цветы волшебных фей, И ирисов цветы, и стебельки нимфей, Склоняясь и дрожа, зрачками глаз прекрасных Глядятся вглубь зеркал таинственных и ясных.