Том 13. Стихотворения

Париж, январь 1871

" Твердить все о войне, мир утвердив сперва! "

Твердить все о войне, мир утвердив сперва! «О мудрость, лживые ты говоришь слова! — Сказал мудрец. — Когда ты столь жестокой стала? Иль ты ослеплена, иль разум потеряла? Что с Братством сделано тобою? Ты встаешь, Чтоб Каина убить, вонзить в Аттилу нож». — «Нет, Человек, ты мне поверить можешь смело. Где Скупость начала, кончает Щедрость дело; Нас Ненависть ведет к Любви, зима к весне, Ты вздумал отрицать — и утвердил вполне», Противоречия свои плодя бессчетно, Блуждают истины в таком тумане плотном, Что глубиною их совсем мы смущены. Вот отчего пути судьбы всегда темны. И Ночь, святая Ночь густое покрывало Из мириад светил таинственно соткала.

ЕПИСКОПУ, НАЗВАВШЕМУ МЕНЯ АТЕИСТОМ

Я атеист? Пойми, о поп, не много толку Разыскивать в моей душе такую щелку, Через которую ты разглядеть бы мог, Насколько верю я, что миром правит бог. Шпионить, уличать меня по сплетням, слухам, Подсчитывать грехи по дьявольским гроссбухам — Все это тщетный труд. Мой символ веры прост. Готов перед тобой предстать я в полный рост; Я выложу все сам и ничего не скрою. Да, если бог — старик с предлинной бородою И восседает он, как сказочный король, На троне золотом, как бы играя роль В большой феерии: святой пророк ошую, Голубка на плече, архангел одесную, А на руках Христос… И если этот бог, Един и тройственен, завистлив и жесток, Действительно таков, каким иезуиты — Гаррас ученый, Плюш, Трюбле, Ноннот маститый — Представили его в писаниях своих: Бог, угнетающий свирепо малых сих; Казнящий правнуков за древний грех Адама И разрешающий куренье фимиама В честь царственных убийц; сказавший солнцу: «Стой!», Едва тем не сломав порядок мировой; Весьма посредственный географ и астроном; Бог, созданный людьми и ставший их патроном, Их грозным судией и злобным палачом; Привыкший наобум разить своим мечом; Всегда карающий и редко милосердный; Казнящий часто тех, кто молится усердно; За щедрые дары прощающий блудниц; Владыка, правящий державой без границ И подражающий порокам человека; Тиранами людей терзающий от века; Бог, допускающий злодейства, подлость, ложь… В такого бога я не верю ни на грош! Но если бог — вещей предвечное начало, Обозначение иное идеала, Который хаосу единство придает И в коем мир себя как личность познает; Вселенская душа, чьим пламенем чудесным Возжен бессмертный свет в моем земном, телесном И обреченном в прах вернуться существе; Когда он — Абсолют, с которым я в родстве; Тот голос внутренний, который возвещает, Где истина, и злых деяний не прощает, Дает мне знать, какой из сил враждебных двух Я к действию влеком; свободный ли мой дух, Животный ли инстинкт — мой подлинный водитель; И коль он бытия таинственный зиждитель, Кем полнится душа в неизреченный час, Час взлета к небесам, когда святой экстаз Ей крылья придает и, чуждая метаньям, Стремясь творить добро, готовая к страданьям, Она взмывает ввысь, ветрам наперекор, Чтоб вырваться из туч на голубой простор, Влечется тем сильней, чем тьма черней и гуще, За горизонт, к заре, и славит день грядущий; Коль божий промысел — такая глубина, Которой ни постичь, ни обнаружить дна Не в состоянии попы мастей различных; Коль не разъять его и не расчесть первичных Частей, слагающих понятье «божество»; И в образе людском нам не узреть его — Затем что он есть бог безликий и незримый И в сыне божием отнюдь не воплотимый; Отнюдь не «бог-отец», но жизни всей родник, Источник юности, а не брюзга-старик; Когда он тот, о ком создатели религий Не знают ничего, о ком молчат их книги, Но ведают о ком младенец и мертвец, Которым явлен он, как сущего венец; Коль съесть его нельзя при таинстве причастья; И если он не враг любви, земному счастью; Когда собой он все объемлет существа; Коль он есть Целое, которое едва Помыслить можем мы без головокруженья, Но чувствуем душой в минуты озаренья; Когда его нельзя сковать, вогнать в канон; Коль катехизисом он не узаконен; А речь его слышна нам в грохоте циклона — Не в бормотании с церковного амвона; Коль он в величии своем для нас незрим, Но есть во всем, везде — везде неуловим — В былинке крохотной, в безмерности надзвездной… Коль небо — храм его, вероученье — бездна, Когда им созданы гармония светил И равновесие присущих духу сил И волею его пребудут в постоянстве Добро, Любовь, Мораль — как и миры в пространстве; Когда он столь велик, прекрасен и высок, Что жалким кажется и слабым слово «бог», — Тогда, епископ, мы меняемся ролями! С тобою мы идем различными путями: Тебя влечет во тьму, где смерть, и тлен, и зло, Меня — туда, где жизнь и где всегда светло. Тогда, епископ, ты плутуешь, как картежник; Тогда я верую, а ты вот — злой безбожник!

27 июля

" А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! "

А! Это — дикий бред! Не примиримся, нет! Встань, с яростью в душе, с мечом в руке, средь бед, О Франция! Хватай дреколья, камни, вилы, Скликай сынов, полна решимости и силы! О Франция, тобой отвергнут был Мандрен, — Теперь Аттилу бог послал тебе взамен. Покончить пожелав с народом благородным, В ком род людской явил свой пламенный восход нам, Опять, как искони, орудьем рок берет Чудовищ и зверей невиданных пород О Франция моя, ты ль покоришься? Ты ли Согнешься? Никогда! Конечно, заслужили Мы участь горькую — врагу попасться в пасть! Но горше будет нам, коль скажут: «Мнили пасть, Как некогда Мемфис, Солим, Афины, Троя, — В громах и молниях эпического боя! И — чувствуют себя среди могильной тьмы Немыми жертвами насилия, чумы, Разбоя, голода, — бессмысленны и тупы!» Мы ждали грозных львов, а оказались — трупы!

" О, что за жуть! Народ — палач народа-брата! "

О, что за жуть! Народ — палач народа-брата! А нашего родства издревле узы святы! Из чрева одного мы вышли, и слита Ты с Галлией была в давнишние лета, Германия! Деля и радости и беды, Как братья мы росли — и в том была победа. Росли мы дружною, счастливою четой, И Каин Авеля не донимал враждой. Велик был наш народ, и Тацит не впустую Сказал о нас и вас, германцы, повествуя: «Они горды. У них лишь женщина скорбит, Мужчина ж — учится не забывать обид». Чуть Рим орлов своих вносил в наш край, бывало, Клич вендов боевой подхватывали галлы, И консул погибал, сражен ударом в тыл, И к Ирменсулу Тевт на помощь приходил. Опору верную в столетьях пронесли мы — Удар меча и взмах крыла неукротимый. Пред алтарем одним, во глубине лесов, Распластывались ниц, услыша тайный зов, Бретонцы нантские и кельнские тевтоны. Когда сквозь мрак неслась валькирия смятенно, Одну и ту ж звезду, что на ее груди, Наш Бренн и Герман ваш видали впереди. Высокомерье сбавь, германец, и взгляни-ка На дальний небосвод! Покуда в галла дико Ты всаживаешь нож, победой опьянен, Покуда топчешь ты и право и закон, Венчаясь лаврами отпетого бандита, — Там наши пращуры посмертной дружбой слиты.

ПОСЛАНИЕ ГРАНТА

Как! Провозвестница невиданной весны, Ты, кем Франклин, и Пени, и Фультон рождены, Страна, где воссиял свободы свет когда-то, Приветствия шлешь тьме? С бесстыдством ренегата Благословляешь ты немецкую картечь И в ризы белые пытаешься облечь Чернейшие дела, отступница свободы! Зачем же некогда фрегат французский воды Атлантики рассек и храбрый Лафайет На помощь поспешил к повстанцам в Новый Свет? Ты, факел погасив, во тьме провозгласила: «Кулак — вот божество! Всего превыше — сила! Мы отменяем всю историю земли. Растоптанный прогресс пусть корчится в пыли! Мы перл создания: народом-эгоистом Нам подобает быть. Меж чистым и нечистым Нет грани никакой, и кто силен, тот прав, Свободу, долг, закон и истину поправ. Пусть, прусским кованым примята сапожищем, Стенает Франция над горьким пепелищем. Все выбросить пора: Вольтера и Христа… Пусть правит солдафон ударами хлыста!» О ты, чей эшафот своей зловещей тенью Затмил Америку, обрек ее крушенью, Джон Браун, мученик, веревку палача Сорви с себя, воспрянь и отхлещи сплеча Того, кто, сея зло измен и преступлений, Навеки заклеймен проклятьем поколений! Да! Франция пришла Америку спасти: Свой обнажила меч и вольность обрести Ей братски помогла в суровую годину. Америка же ей кинжал вонзила в спину! Допустим, что дикарь, издав победный клич, Скальпировал врага, подбитого как дичь, И, человечины дымящейся отведав, Пред прусским королем, главой всех людоедов, Простерся ниц; его я оправдать готов: У них один закон — закон глухих лесов. Когда же человек, в котором воплощенье Мы видим истинно гуманного правленья, Который озарен сиянием лучей Америки — страны прославленной своей, На брюхе ползает пред скипетром державным, Пятная Новый Свет деянием бесславным; Великий свой народ постыдно предает И Франции в лицо бессовестно плюет; Когда он делает народ свой сопричастным Победам мерзостным и торжествам ужасным; Когда — убийцам друг и честным людям враг — Он втаптывает в грязь свободы гордый флаг; Когда Америку он делает блудницей; Когда она, склонясь пред гнусной колесницей, Целует сапоги злодея-короля, — То содрогается от ужаса земля! Встревожены в гробах борцов великих тени: Костюшко гонит рой чудовищных видений; Волнуется Спартак, и стонет Джефферсон; Линкольн сегодня вновь злодейски умерщвлен! Америка! К твоей я совести взываю! Я тяжко оскорблен. Я плачу, я рыдаю… Я слишком горячо любил тебя всегда. Светила миру ты, как юная звезда, — Нет, не одна звезда, а целое созвездье! Поруган звездный флаг! Он требует возмездья! Когда-то Вашингтон пустил коня в галоп, И где он проскакал, там искр блестящих сноп Взметнулся до небес; на знамя искры пали, И вот — тринадцать звезд над миром засверкали! Теперь, увы, их свет почти совсем померк… Проклятье же тому, кто вероломно вверг Народ Америки в пучину дел позорных И знамя превратил в созвездье пятен черных!

ПУШКЕ «ВИКТОР ГЮГО»

Внимай. Придет пора — твое услышу слово. Орудие! Гроза! Боев герой суровый! Дракон неистовый, чей раскаленный рот Однажды пламенем и грохотом рванет! Громада грузная, отлитая из молний, — Слепую смерть пошли и строгий долг исполни: Мой город охрани. Вот мой завет тебе! В братоубийственной безмолвствуя борьбе, С родного рубежа — рычи! Вчера из горна Ты вышло, гордое, сверкая непокорно. «Красавец!» — женщины тебе шептали вслед. Тевтоны под стеной. Из блеска их побед Ползет позор. Париж, великий брат свободы, Князьям грозит призвать в свидетели народы. Нам предстоит борьба. Приди, мой сын! Припав Друг к другу, мы с тобой в один сольемся сплав, Мы обменяемся с тобою, мститель черный: Мне в сердце бронзу дай, влей в медь мой дух упорный! Он близок — день: с валов твоя раздастся речь. В зарядном ящике уже лежит картечь. Гремя по мостовой за восьмерной упряжкой, Меж радостной толпы, ты повлечешься тяжко Среди разрушенных домишек бедноты — Занять почетный пост, где высятся форты, Где, саблю сжав, Париж встречает натиск вражий. Там непреклонно стой на неусыпной страже! И так как я всегда, насколько было сил, Прощал, и снисходил, и кротостью лечил; И между буйных толп, — бродя ль в изгнанье сиро, На форум ли придя, — я сеял зерна мира Под вечный спор людской, средь гула и тревог; И цель великую, что дал нам кроткий бог, Я всем указывал, смеясь или печалясь; И мне, мечтателю, кто ведал скорбь, казались Единство — библией, евангельем — любовь, — Ты, страшный тезка мой, лей беспощадно кровь! Ведь перед ликом зла любовь должна стать злобой: Не может светлый дух склониться пред утробой, Не может Франция стать варварству рабой; Величье родины — вот идеал святой! Теперь он стал, наш долг, столь ясным и великим — Быть непреклонными пред ураганом диким И охранить Париж — и всю Европу с ним — Своею твердостью и мужеством своим! Ведь если Пруссия избегнет должной кары, На все прекрасное падут ее удары: На братство, равенство, надежду и прогресс; Кто Францию громит, тот гонит свет с небес И тигру отдает народ на растерзанье! И надо возвести, во тьме заслышав ржанье Аттилиных коней, несущих смерть и плен, Вокруг души — кольцо несокрушимых стен! Так Рим, чтоб мир спасти, стоящий под ударом, Быть должен божеством, Париж — титаном ярым! Вот почему, строфой лазурной рождены И лирой встречены, орудия должны Направить на врага зияющие глотки; Вот почему поэт, задумчивый и кроткий, Творить зловещее из блеска принужден; Пред злобой королей, лакеев бездны, он, Желая мир спасти от наступленья ада, Узнал, что не мечтать сейчас, а драться надо, Сказал: борись, рази, разбей, громи, гори! — И создал молнию из трепета зари!

ФОРТЫ

Как свора верных псов, наш город сторожат Могучие форты: ведь мог же гнусный гад Порою доползать до самых стен Парижа! Хитер опасный враг; его орда все ближе. Их девятнадцать здесь, на кручах, на холмах; Тревожно ждут они, врагу внушая страх, И, чтоб не удались коварные затеи, Всю ночь вытягивая бронзовые шеи, Бессонно стерегут людей, объятых сном, И в легких бронзовых клокочет смертный гром. По временам холмы внезапно в тьму густую Бросают молнии — одну, потом другую. И снова ночь, — но вот почуяли они Угрозу в тишине, в покое — западни. Напрасно кружит враг, — он лишь теряет время; Они же — бдительны и сдержат вражье племя Орудий, рыщущих вдали, сквозь плотный мрак. Париж — могильный склеп, темница, бивуак, Средь мира темного безмерно одинокий, Стоит, как часовой, покуда сон глубокий Его не свалит с ног. Покой объемлет всех — Мужчин, детей и жен. Стихают плач и смех, Стихают площади, мосты, колеса, топот И сотни сотен крыш, откуда сонный шепот Исходит — голоса надежды, что твердит О вере, голода, который говорит О смерти. Смолкло все. О, сны! О, души спящих! Тишь, забытье… Но их не усыпить, грозящих. И вот внезапно ты очнулся… Страх и дрожь… Прислушался едва дыша — и узнаешь Густой, глубокий гул, как будто стонут горы; Селенья вздрогнули, внимает мрачный город, И вот на первый гром ответствует второй — Безжалостный в своей угрюмости, глухой, И новые во тьме раскаты возникают, И громы тяжкие друг друга окликают. Форты! В густых зыбях полночной темноты Отчетливы для них зловещие черты: Они заметили орудий очертанья, Заметили в лесу, чье мертвое молчанье Нарушил птиц ночных встревоженный полет, Передвижение чужих полков и рот, Огни в кустарниках — как волчьи злые очи… Вы славно лаете, форты, во мраке ночи!

20 ноября 1870

ФРАНЦИИ

Кто за тебя? Никто! Все в сговоре! Гладстон Спасибо говорит твоим убийцам. Он Не одинок — есть Грант и Банкрофт есть, которым Привычно поносить, клеймить тебя позором. Один — трибун, другой — солдат; а там — судья, Там — поп: на севере, на юге; и твоя Кровь растекается, и, на кресте распятой, Тебе плюют в лицо. Но в чем ты виновата Перед народами? Рыдавшим в мире зла, Слова Надежды ты всем нациям несла: То — Мир и Радость. Ты взывала благородно: «Цвети, Америка! Будь, Греция, свободной! Италия! Ей вновь великой стать пора. Я этого хочу». Ты отдала, щедра, Той — золото, той — кровь; для всех была ты светом, Прав человеческих защитницею; в этом Ты видела свой долг пред каждою страной, Как с водопоя бык бредет к себе домой, Так люди собрались под кровлею одною, Тобою слитые, великой их сестрою, Твоей заботою, твоей борьбой за них. Ах, знак их низости — неблагодарность их! Да что там! Слышен смех — довольна их орава, Что горе у тебя, что на ущербе слава И ты, обнажена, под молотом невзгод И кровью залита, взошла на эшафот. Французов им не жаль — сынов, которым надо Краснеть за мать свою. У палачей досада, Что ты не умерла, что быть тебе живой. Склонила в темноте ты лик лучистый свой. Ночной орел твою расклевывает печень И, побежденную, тебя прикончит, встречен Восторгом королей — убийц с больших дорог, — Европы, мира… Ах, когда б я только мог Не быть французом, чтоб во дни мученья злого Я, Франция, тебя мог предпочесть и снова Провозгласить, что ты, чья бурно льется кровь, Мой край, мой гордый лавр и вся моя любовь.

НАШИ МЕРТВЫЕ

Простерты на земле безгласной и суровой, Они лежат в крови запекшейся, багровой. Живот распоротый им вороны клюют. Огонь сражения, чудовищен и лют, Обуглил их — прямых, давно окоченевших И черных среди трав, завянуть не успевших. Снег белым саваном облепит всех зимой Вот череп — как валун, холодный и слепой. Рука сраженного — она еще готова Зажатой шпагою пронзить кого-то снова. За ночью ночь они, без речи и без глаз, Оцепенелые, валяются сейчас. И столько ран на них и рваных сухожилий, Как будто лошади их рысью волочили. Переползают их червяк и муравей. Тела в земную твердь врастают — вглубь морей Так погружается корабль, терпя крушенье. Над бледными костьми и сумрак и гниенье, Как Иезекииль изрек о мертвецах. Они лежат везде — то в сабельных рубцах, То в ранах ядерных, то в штыковых, багряных. Над крошевом их тел в увечиях и ранах — И моросящий дождь и ветер ледяной. Завидую тому, кто пал за край родной!

1-е ЯНВАРЯ

О внуки, скажут вам, что дедушка когда-то Вас обожал, что он был долгу верен свято, Знал мало радостей и много горьких бед, Что были вы детьми, когда был стар ваш дед; Что он, добряк, не знал слов гнева и угрозы, Что он покинул вас, лишь распустились розы, И умер в дни весны беззлобным стариком, Что в трудный, черный год, под вражеским огнем, Через ночной Париж, где громыхали пушки, Он пробирался к вам и нес с собой игрушки — Паяцев, куколок, в корзинку уложив. Вздохните же о нем в тени могильных ив…

ПИСЬМО К ЖЕНЩИНЕ (Отправлено воздушным шаром 10 января 1871 г.)

Париж сражается. Сейчас он весел, страшен, В нем жив народ, жив мир, дух доблестью украшен. Здесь каждый служит всем, не мысля о себе, Хоть и без солнца мы, без помощи в борьбе. Все будет хорошо, хоть сна у нас — ни тени. Пусть публикует Шмитц пустые бюллетени — Эсхила б иезуит так перевел, губя. Семь франков — два яйца! Купил не для себя, Для Жоржа моего и для малютки Жанны. Мы ели лошадей, мышей — и было б странно Иное: ведь Париж зажат в кольцо врагом. Ковчегом Ноевым желудок свой зовем; Нечистой, чистой там уже немало твари: С собачиною кот, пигмей с колоссом в паре, И крыса и осел там рядом со слоном. Бульваров больше нет: срубили топором; Уж Елисейские Поля горят в камине. Мы дрогнем в холоде, всегда на окнах иней, Не развести огня, чтоб высушить белье, Рубашке смены нет. По вечерам в жилье Доходит смутный гул из мрака городского. Там движется толпа ворчливо и сурово: То пенье долетит, то возглас боевой. По Сене медленно плывут за строем строй Обломки тяжких льдин; за канонеркой смелой, Идущей среди них, след остается белый. Живем ничем и всем, не клоним головы, И на столе у нас, где голод ждет, увы, Картофель — это царь, покоившийся в Крипте, А луковица — бог, как некогда в Египте. Угля нет, но зато наш хлеб черней в сто крат. Без газа спит Париж, гасильником прижат. С шести часов темно. Привыкли к гулу, вою, Когда снаряд врага летит над головою. Чернильницей давно осколок служит мне. Но город-мученик не дрогнет в тишине, И горожане здесь на страже у предместий; Под пулями — отцы, мужья и братья вместе; В военной форме все, окутаны плащом, На жестких досках спят иль мокнут под дождем. Да, Мольтке нас бомбит, сулит нам Бисмарк голод, А все ж, как женщина, Париж и свеж и молод. Весь обаяния и силы полный, он С улыбкою глядит, мечтая, в небосклон, Где голубь кружится с воздушным шаром рядом. Беспечность, красота соседствуют в нем с адом. Я здесь. Я тем горжусь, что город мой не взять. Я всех зову любить, с врагом лишь враждовать, С ним биться до конца. Кричу перед другими: «Я больше не Гюго, и Франция — мне имя!» И не тревожьтесь, друг, за женщин. В час беды, Когда все клонится, они у нас горды. Все то, что доблестью считалось в древнем Риме, — И святость очага, и дом, хранимый ими, И ночь за прялкою, и труд, что грубым стал, И мужество, когда так близок Ганнибал, А братья и мужья встречают смерть на стенах, — Все это есть у них. Пруссак, гигант надменный, Париж зажал в кольцо и сердце мира в нем, Как тигр, когтями рвет в неистовстве своем. В Париже, где беда гнетет неотвратимо, Мужчина — лишь француз, а женщина — дочь Рима. Парижа женщины выносят всё: и страх, И гаснущий очаг, и ломоту в ногах, И гнет очередей у лавок ночью черной, Холодный ветер, снег, валящийся упорно, Бой, ужас, голод, смерть — и видят пред собой Одну лишь Родину и долг священный свой. Сам мог бы Ювенал их мужеством гордиться! Врагу огнем фортов ответствует столица. С утра бьет барабан, вдали поет рожок, И гонит сон труба, чуть бросит луч восток. Из тьмы встает Париж, огромный, горделивый; Фанфар по улицам струятся переливы. Все братья — верим мы в победу до конца, Грудь отдаем огню и мужеству — сердца, А город, избранный несчастием и славой, Встречает ужас свой осанкой величавой. Что ж! Стужу, голод — всё мы вынесем сполна. Что это? Ночь. Но чем окончится она? Зарей. Все вытерпим, и это будет чудом. Да, Пруссия — тюрьма, и стал Париж Латюдом. Мужайтесь! Наш народ, как в древности, суров. Лишь месяц — и Париж прогонит пруссаков. Я твердо убежден, что буду с сыновьями В деревне жить, куда поедете вы с нами, И в марте на родной все отдохнем земле, — Когда не будем мы убиты в феврале.