Том 13. Стихотворения

Вианден, 25 июня 1871

" Вот пленницу ведут. Она в крови. Она "

Вот пленницу ведут. Она в крови. Она Едва скрывает боль. И как она бледна! Ей шлют проклятья вслед. Она, как на закланье, Идет сквозь ненависть дорогою страданья. Что сделала она? Спросите крики, тьму И яростный Париж, задохшийся в дыму. Но кто она? Как знать… Ее уста так немы! Что для людей — вина, то для ума — проблема. Мученья голода? Соблазн? Советчик злой, Внушивший ей любовь и сделавший рабой? — Достаточно, чтоб пасть душе простой и темной… Без умолку твердят — и случай вероломный, И загнанный инстинкт, влечений темных ад, Отчаянье души, толкнувшее в разврат, — Все то, что вызвано жестокою войною В столице, где народ задавлен нищетою: «Одни имеют все, а у тебя что есть? Лохмотья на плечах! Тебе ведь надо есть!» — Вот корень страшный зла. Кто хлеба даст несчастным? Не много надобно, чтоб стал бедняк «опасным»! И вот сквозь гнев толпы идти ей довелось. Когда ликует месть, когда бушует злость, Что окружает нас? Победы злоба волчья, Ликующий Версаль. Она проходит молча. Смеются встречные. Бегут мальчишки вслед. И всюду ненависть, как тьма, что гасит свет. Молчанье горькое ей плотно сжало губы; Ее уж оскорбить не может окрик грубый; Уж нет ей радости и в солнечных лучах; В ее глазах горит какой-то дикий страх. А дамы из аллей зеленых, полных света, С цветами в волосах, в весенних туалетах, Повиснув на руках любовников своих, Блестя каменьями колечек дорогих, Кричат язвительно: «Попалась?.. Будет хуже!» — И пестрым зонтиком с отделкою из кружев, Прелестны и свежи, с улыбкой палачей, В злорадной ярости терзают рану ей. О, как мне жаль ее! Как мерзки мне их лица! Так нам отвратны псы над загнанной волчицей!

6 июня

" Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "

Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, Но дочь заплакала, и крепче я прижала Ее к груди: боюсь — услышат детский крик. У восьмимесячной и голос не велик, И силы, кажется, не больше, чем у мухи… Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке Хрипела девочка, царапала, рвала Мне грудь ручонками, а грудь пуста была. Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее. Мы сели у ворот, потом ушли в аллею. А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь. Смерть мужа моего искала. В эту рань Притихла девочка. Потом совсем охрипла. И занялась заря, и, сударь, все погибло. Я лобик тронула — он холоден как лед. Мне стало все равно, — пускай хоть враг убьет, И выбежала вон из парка как шальная. Бегу из города, куда — сама не знаю. Вокруг прохожие… И на поле пустом, У бедного плетня, под молодым кустом, Могилу вырыла и схоронила дочку, Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку. Кто выкормил дитя, тот и земле предал». Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.

" За баррикадами, на улице пустой, "

За баррикадами, на улице пустой, Омытой кровью жертв, и грешной и святой, Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний. «Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» — «Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел. Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев. Внезапно он сказал, отваги не утратив: «Позвольте матери часы мне отнести!» — «Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти, Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана». И возвратиться он поклялся капитану. «Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» — Расхохотался взвод над бегством паренька. С хрипеньем гибнущих смешался смех победный. Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный Предстал им, гордости суровой не тая, Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!» И устыдилась смерть, и был отпущен пленный. Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной, Смешал добро со злом, с героем подлеца, — Что двинуло тебя сражаться до конца? Невинная душа была душой прекрасной. Два шага сделал ты над бездною ужасной: Шаг к матери один и на расстрел — второй. Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой. К ответственности звать тебя никто не вправе. Но утренним лучам, ребяческой забаве, Всей жизни будущей, свободе и весне — Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене. И слава вечная тебя поцеловала. В античной Греции поклонники, бывало, На меди резали героев имена, И прославляли их земные племена. Парижский сорванец, и ты из той породы! И там, где синие под солнцем блещут воды, Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин. И дева юная, свой опустив кувшин И мощных буйволов забыв у водопоя, Смущенно издали следила б за тобою.

Вианден, 27 июня

РАССТРЕЛЯННЫЕ

Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера, Подобная «война» полна убийств без меры. В ней победивший — зверь. Я слышу здесь и там Крик: «С недовольными пора покончить нам!» Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста. Да! Всюду — только смерть. И жалобам нет места. Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, — Народ!.. Его ведут к подножию стены. Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!» И женщина: «Мой муж убит — с ним жизнь моя. Он прав иль виноват — не знаю. Знаю я, Что с ним все пополам в несчастье мы делили. Мы общей связаны судьбой. Его убили, — Пускай умру и я. Одна, в тоске своей, Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!» И трупы множатся на каждом перекрестке… Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки. Они поют; у них невинный, гордый вид. Толпа в смятении. Прохожий говорит, Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?» И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела». Все время катится в казармах мрачный гром; Что ни раскат, то смерть — все чаще, день за днем; И трупы всё растут. Но не слыхать рыданий — Как будто людям смерть уже мила заране, Как будто, навсегда покинуть мир спеша, — Ужасный этот мир! — ликует их душа. Их шаг так тверд, хоть всем стать у стены придется. Вот внук и рядом дед. Старик еще смеется, Дитя с улыбкою кричит: «Огонь, друзья!» В презренье, в смехе их так много слышу я. О, пропасть страшная! О, мудрецу загадка! Им жизнь не дорога. Не так уж, значит, сладко Жилось тому, кто шел спокойно умирать! И это в майский день, когда легко дышать, А людям суждено любить, лить счастья слезы! Всем этим девушкам срывать бы надо розы, Ребенку — тешиться веселою игрой, И таять — старости, как тает снег весной! Должны бы полниться их души, как кошницы, Дыханием цветов, жужжаньем пчел; и птицы Должны б им песни петь в чудесный день весны, Когда сердца любви дыханием полны. В прекрасный этот май, пронизанный лучами, Террор, ты — смерть сама, вдруг вставшая над нами, Слепец, на чьем челе — жестокости печать. О, как бы надо им, дрожа в тоске, кричать, Рыдать, на помощь звать Париж для дел отмщенья, Всю Францию, всех тех, кто полон отвращенья К жестокости врагов, к убийствам впопыхах! Как надо было бы в отчаянье, в слезах Им умолять штыки, и пушки, и снаряды, Цепляться за стены, просить себе пощады, Искать в толпе того, кто б смерть остановил, И в ужасе бежать от этих рвов-могил, Крича: «Нас гибель ждет! На помощь! Где же жалость?» Но нет! Они чужды всему, что с ними сталось, И все идут на смерть, с презреньем, может быть, — Она уж их ничем не может удивить. Им помышлять о ней уже привычно было, И вырыта давно у них в душе могила. «Приди же, смерть, скорей!» Им тяжко жить средь нас. Идут. И чем помочь мы можем им сейчас? И мы обличены. Что ж мы такое сами, Раз с легкостью такой они расстались с нами, Совсем не жалуясь, не плача ни о чем? Нам надо плакать, нам! Им страх был незнаком. Что наша жалость им? Какое заблужденье! Чем помогли мы им, чтоб отвратить мученье? Спасли ли женщин мы? И на груди своей Сумели ли укрыть от ужаса детей? Нашли ль работу им? Читать их научили? Невежество ведет к безумью, к черной силе. Заботу и любовь несчастным дали мы? Могли ли их спасти от голода и тьмы? Вот почему пылал пожар в дворцовом зале. Я говорю за тех, кого вы расстреляли! Свободен я и чужд всех ваших благ земли, И мне ребенка жизнь дороже Тюильри. Они сейчас страшны для вас и умирая — Тем, что уж слез не льют, что их душа живая Смеется вам в лицо, что с гордостью она Сама идет на смерть, презренья к вам полна. Размыслим же! У тех, кто пал под вашей властью, Отчаянья уж нет, — жить не пришлось им в счастье. У всех своя судьба. Пускай живет народ В довольстве, — а не то и вверх гроза пойдет! Научим жизнь любить того, кто знал лишь стоны. Вот равновесие! Порядок неуклонный, Характер мирный, честь, и гордость, и закон — Все есть у бедняка, когда доволен он. Ночь — тайна. Ключ же к ней дает нам звезд сиянье. Проникнем в души! Их раскроет нам страданье. И сфинкс под маскою нам явит облик свой; В нем справа только ночь, а слева — свет дневной. Загадка темная окно нам приоткрыла: В нем грозных бед видна бушующая сила. Подумаем о тех, кто встретит смерть сейчас. Попробуем понять! Да, общество у нас Не может мирно жить, пока есть эти тени, И смех ужасный их — одно из проявлений Того, что вас страшит, и вы должны дрожать Пред тем, кто так легко уходит умирать!

Вианден, 20 июня

ТЕМ, КОГО ПОПИРАЮТ

Я с вами! Мне дано то сумрачное счастье. Все угнетенные и попранные властью Влекут меня. Как брат, тех защищаю я, Кого в дни их торжеств разила мысль моя. Там, где для всех лишь тьма, могу я видеть ясно, Забыть угрозы их, забыть их гнев ужасный, Их ненависть, какой бывал я заклеймен. Мне враг уже не враг, когда несчастен он. Ведь то народ, — пред ним в долгу мы неоплатном, Народ, что перестал быть смирным и приятным, Союз несчастных жен, мужей, детей, отцов! Их труд, права и скорбь я защищать готов. Я защищаю тех, кто слаб, кто заблуждался, Кто без защиты в тьме, гнетущей их, остался И впал в безумие в трагические дни, — По темноте своей жестоки так они. Увы! Мне повторять вам, сытым, надоело, Что опекать народ — прямое ваше дело, Что беднякам Париж отдать бы долю мог, Что в вашей слепоте — их слепоты залог. Скупыми были вы для них опекунами, И в них нашли то зло, что вырастили сами. Взяв за руку, вы их не вывели из тьмы, И правого пути не знают их умы. Вы в лабиринте их оставили скитаться, Для вас в них ужас, но и вас они боятся. Они, кому от вас давно участья нет, Блуждают, а душе, как пища, нужен свет. Все чувства добрые заглушены в них тьмою. Как проблеск им найти за пеленой густою И мрачной, словно лес под пологом ветвей? Где свет? Уж нету сил, а ночь еще темней. Как может мыслить тот, чья жизнь — одно мученье? Кружась в одном кругу, дойдешь до отупенья. За колесом нужды мрачнеет Иксион. Вот почему хочу, отринув ваш закон, Я требовать для всех жилища, хлеба, света… Не черный вандемьер, в дым пушечный одетый, Не ядра летние, не бомбы майских дней Погасят ненависть, излечат боль скорбей. Чтоб разрешить вопрос, помочь родному краю, К народу я иду. С любви я начинаю. И все наладится. Я с вами потому, Что добрым быть хочу наперекор всему. Я говорю: нет! нет! Довольно наказаний! Ты, сердце старое мое, дрожишь заране При виде слез скупых, отчаянья мужей, Убитых скорбью жен и плачущих детей. Когда в беременных вонзают штык солдаты, И руки из земли видны во рвах проклятых, И в плен захваченных подводят к тем же рвам, Не надо говорить: «Я изгнан, жертва сам. Что наши горести пред бездной их мучений? Они прошли весь ад и мук и оскорблений, Они развеяны по ветру, чтобы прах, Как в черной пропасти, рассеялся впотьмах. Где? Разве знает кто? Они к нам тянут руки; Но уж встают из тьмы понтоны — область муки — С их трюмом сумрачным, где огражден больной От бездны лишь бортов дрожащею стеной. Не встанешь во весь рост. Качает в океане. Руками надо есть из общей всем лохани, Гнилую воду пить, стирая жаркий пот, Пока волна тюрьму плавучую несет, А море бьет в борта, и в трюме всё мрачнее Орудия свои вытягивают шеи. Мне этот мрачный ад уже давно знаком. Никто не хочет зла, — а столько зла кругом! О, сколько душ сейчас дрожат в тисках угрозы На море стонущем, под небом, льющим слезы, Перед неведомым, пред страшной крутизной! Быть брошенным сюда с тревогою, с тоской, Песчинкой быть в толпе, от ужаса дрожащей, В тумане и грозе, средь пустоты мертвящей, Средь всех и одному, без помощи, без сил, С сознаньем, что любовь жестокий рок разбил. Где я? Поблекло все, пришло в оцепененье. Все распадается, везде опустошенье. Земля уходит, с ней из глаз и мир исчез. И превращается вдруг вечность в дикий лес. Из боли, праха я. Во всем непостоянство. Нет дела никому здесь до меня. Пространство — И бездна! Где же те, с кем я делил покой? Как страшно чувствовать себя во тьме ночной! Для самого себя я стал лишь сном напрасным. Невинных столько душ под бременем ужасным Обмана гнусного и кары без конца! «Как! — говорят они. — То небо, что сердца Нам грело, отнято? Отчизны нет нам боле? Верните мне мой дом, мое хозяйство, поле, Жену мою, детей! Верните радость дня! Что сделал я, чтоб так вам отшвырнуть меня В жестокий вой стихий и моря пену злую? Кто прав меня лишил на Францию родную?» Как, победители! Не смея заглянуть В провалы общества, во тьму, что душит грудь, Не изучив до дна то зло, где зреют беды, Не пробуя найти рычаг для Архимеда, Ключ, что открыть нам путь в грядущее готов, Как! — после всех боев и тягостных трудов, Порывов мужества, усилий непреклонных, — Вы видите одно решение — понтоны, И, братья старшие, страны ведущий ум, Несчастных узников швырнули в душный трюм? Приказано изгнать навек — кого же? Тайну! Загадку закрепить декрет дан чрезвычайный. Стал на колени сфинкс, смущавший вам умы? Какие ж старики, какие дети мы! То бред, правители! Во имя государства, Чтобы найти от бед и катастроф лекарство, Чтоб нищету избыть, узлы все развязать, Вопросы разрешить — их надобно изгнать? И, возвратясь к себе, кричать: «Ведь мы министры! Порядок водворен». А где-то мечет искры Из туч, нависнувших над морем, небосвод, И средь угрюмых волн Смерть — рулевой — ведет Под адскою зарей не бриг, несущий грузы, А полный трупами разбитый плот «Медузы». Как! Страхи кончены, беда отвращена, Раз тех, кто побежден, уносит прочь волна? Как! Пропасть им открыть для долгого мученья, Виновных, правых в ад столкнуть без сожаленья, Добро и зло смешать и погрузить во тьму, В разверстый океан, сказав: «Конец всему»? Быть черствыми людьми, чей суд немилосердный — Несправедливый суд — работать рад усердно Вплоть до того, что всех сразил бы грозный меч! Чтоб члены исцелить, ужель их все отсечь? Как! Выхода искать в пучине волн суровых И, позабыв о том, что вы — страны основа, Низвергнуть в бездну все: и мысли, и дела, И грусть, которая нам душу облегла, И правду, и людей с отважными сердцами, Жен, выходивших в бой за братьями, мужьями, Детей, сносивших к ним каменья мостовой! Как! Знак давать ветрам, ища лишь в них покой, И бросить все, что мир нам делает несчастным, На дикий произвол метельщикам ужасным? Что вам могу сказать? Неправы вы стократ! Я слышу стоны жертв, их скорбный вижу взгляд, Морскую бездну, страх, кровь, митральезы, ямы — И я проклятье вам в лицо бросаю прямо. О боже, неужель мы только к злу идем? К чему же призывать и молнии и гром На нищих и слепых, на все их заблужденья? Охвачен страхом я. Ведь эта жажда мщенья Отплаты ярость вам в грядущем принесет! Работать лишь для зла и видеть в нем оплот, Кончать, чтоб завтра же отметить вновь начало, По-вашему, умно? Вас глупость обуяла! Прилив. Отлив. Увы, страданье, месть — одно. Гнетомым угнетать в грядущем суждено. Ужели, виноват невинностью, я снова Укрыться принужден в изгнании сурово И одиночеству обречь себя опять? Ужели надо мной дню больше не сиять, Когда рассвета луч на небе показался? Единый друг теперь вам, бедняки, остался, Единый голос мой — чтоб там, где ждет судья, За вас свидетелями стали Ночь и я. Нет права. Нет надежд. Но разве в мире целом Уж нету никого, кто б мог в порыве смелом Протестовать, сказать, кто вверг вас в тьму и ад? Я в этот грозный год товарищ ваш и брат; Хочу — а для меня немало это значит — Быть тем, кто никогда не делал зла и плачет. Я всем поверженным и угнетенным друг, И сам хочу войти я с вами в адский круг. Вас предали вожди. Истории скажу я Об этом. Я не там, где зло царит, ликуя, Я с тем, кто пал в борьбе. Я, одинок, суров, Не знамя — саван ваш поднять за вас готов. Могилой я раскрыт. Пусть ныне вой протяжный Оплаченной хулы и клеветы продажной, Сарказмов бешеных, лжи свыше всяких мер, Той, что от Мопертюи уже терпел Вольтер, Кулак, что некогда изгнал Руссо из Бьенна, И крик, которому дивилась бы гиена, Гнусней, чем свист бича, чем каркал изувер, Когда к могиле путь свой совершил Мольер, Ирония глупцов, стон злобы неизменной, Смесь бешеной слюны и ядовитой пены, Которой плюнули в лицо Христа, и тот Булыжник, что всегда изгнанника добьет, — Ожесточайтесь же! Привет вам, оскорбленья! Пристали вам и брань, и злоба, и глумленья. А вставшим за народ венка прекрасней нет, Что славою сплетен из ваших же клевет!

Вианден, июнь 1871

" Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий, "

У нас действительно было преувеличенное понятие о силе, возможностях, значении национальной гвардии… Бог мой, вы все видели кепи господина Виктора Гюго, способное дать настоящее о ней представление.

(Генерал Трошю в Национальном собрании 14 июля 1871 г.)

Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий, Чьим добродетелям бесчисленным — в итоге — Грош ломаный цена; испытанный солдат, Хоть слишком отступать спешащий, говорят; Храбрец из храбрецов с христианином в смеси, Готовый услужить отечеству и мессе, — Как видишь, должное тебе я воздаю. Но нынче, изощрив тупую речь свою, Стремглав ты на меня напал, как на пруссака! Осадною зимой, средь холода и мрака, Я был лишь стариком, кто, стоя в стороне, Лишения делил со всеми наравне; Я в меру сил своих старался быть полезным Фортам, что злобный враг разил дождем железным; Но не был все-таки я горе-генерал, — Я города врагу на милость не сдавал! Глянь, лавр в руках твоих становится крапивой. Ты, что же, нас решил сбить вылазкой ретивой? Считали, не охоч ты ввязываться в бой, — Видать, ошиблись: вздут изрядно я тобой. Ты Марну не дерзал оставить за собою, А на меня идешь атакой лобовою! Чем досадил тебе мой головной убор, Что сделал четкам он твоим наперекор? Как! Недоволен ты? Пять месяцев сносили Мы голод, холод, страх, — был каждый полн усилий Предельных и тебя ни в чем не укорял. Воображай, что ты — великий генерал! Не стану возражать. Но если надо войско Вести в поход иль в бой за славою геройской, Я барабанщика простого предпочту. Манина вспоминай и о Дезе мечту Лелей — и пыл умерь. Париж был агонии Ужасной обречен, затем что в дни крутые Не мужество, а честь утратил ты сполна, И о тебе сказать история должна: «Он Францию лишил свободного размаха, И трижды гордый край, вовек не знавший краха, Тот край, что на ноги поставил Гамбетта, — По милости Трошю, постигла хромота».

Вианден, июнь 1871

СУД НАД РЕВОЛЮЦИЕЙ

Вершат суровый суд прислужники Фемиды Над революцией; неслыханны обиды, Что нанесла она в свирепости своей Сычам и воронам. Служители церквей — Факиры, дервиши, попы, иезуиты — Все вышвырнуты вон, развеяны, разбиты; Вы, судьи, вне себя. И гнев понятен ваш. Отныне навсегда рассеялся мираж: Нет славных королей, есть бледные убийцы; И нет святых отцов, есть папы-кровопийцы; Сорвал с них ураган обмана яркий плащ! О, горе! Стон стоит среди лесов и чащ. Прожорливая ночь оторвана от пира; В агонии хрипят сыны ночного мира! Ужасно! Брезжит свет, и исчезает мрак; Ничтожным червяком становится светляк; И слепнет нетопырь; и слезы льет лисица; И мечется, крича, жестокая куница; Проносится в лесу протяжный волчий вой; Дрожит зверье, во тьме творящее разбой; Рой призраков взлетел: восходит день, блистая; Кружит стервятников испуганная стая; И если не затмить сияния зари, От голода умрут в могилах упыри. Навек исчадий тьмы стряхнет с себя планета… Что ж, грозный трибунал, суди лучи рассвета.

11 ноября 1871

ЦЕРКОВНЫЕ ВИТИИ

Их диатрибами глаголет сам творец. В них все смешалось: поп, разбойник и писец. Рожденный в дворницкой, их слог пропитан желчью. Под масками святых встречаешь морду волчью. Все их молебствия поддерживает меч, И пуля подтвердит, что благостна их речь. Их плоть, увы, слаба, — не в святости их сила. Они поносят все. Как брызги от кропила, Летит лишь брань из уст, суливших благодать. Они помощника хотели б смерти дать. Ругают палача лентяем, лежебокой. Они готовы кровь разлить рекой широкой. Их бесят новшества, им жаль былых времен. Где Бем? Где Лафемас? Где мрачный Трестальон? Где почитатели Христа и папской власти, Чьей бандой Колиньи разорван был на части? Нет, революция наделала нам бед! Так Карла на престол, взамен ружья — мушкет, А Монтревель пускай хранит покой владыки! Где вы, носильщики из авиньонской клики, Что Брюна теплый труп вдоль Роны волокли? Где трона мясники, меч церкви, соль земли, С которыми Бавиль пытал повстанцев пленных, Любимцы Боссюэ, потевшие в Севеннах? Конечно, пушки есть, но времена не те, И склонен буржуа к опасной доброте. Вид крови вынудил задуматься кретина, Разжалобилась вдруг двуногая скотина: Он Галифе хулит, откушав свой обед! Ох, как бы нужен был нам президент д'Оппед! О, где Лобардемон? Меж радугою мира И саблей сходство есть; таков порядок мира. При всех наркотиках, не обнажив клинка, Не выйдет общество вовек из тупика. И лишь одна теперь незыблема основа: Чтоб самому спастись, отправь под нож другого. Бандит поэтом стал. Продажный виршеплет, Он убивает, льстит, кусает, лает, врет. Он императора лакей, приспешник папы, Он ищет всюду жертв и шлет их смерти в лапы. О, подлые ханжи! Они исподтишка В Рошфора целили, в могучего стрелка, Чьи стрелы помогли свалить колосс имперский. Флуренса вырыв прах, шакал пирует мерзкий! Что им покой гробов, и вдовий плач, и стон? Им голубей чернить да обелять ворон, Дающим кланяться, просящих гнать с порога, В потомке предку мстить, в народе ранить бога, В мужьях позорить жен, а в сыновьях — отцов, И силой мнить своей бесстыдство подлецов!

***

Ты слышишь, мой Париж, какой галдеж в их стане? Так воронье шумит, кружа над полем брани, Так Шаппа телеграф умы смущал порой Движений сбивчивых загадочной игрой. Но нам ясна их цель. Империи холопы! В позоре Франции, в позоре всей Европы — Венец их замыслов. Непогрешимый Рим Прибег, чтоб им помочь, к святым дарам своим, Пустил интриги в ход, и произвол кровавый, И каннибальское божественное право, — Да возвеличатся злодейство и порок! Им — пир, а бедняку — объедки за порог. Изгнанье всех надежд с возвратом всех бастилий — Вот цель их. Чтоб разврат и мерзость победили — В грязь затоптать народ! Убийцы! Их мечта — Варавве дать венец и развенчать Христа. Всех — под давильный пресс! Все превратить в равнину! Кто поднял голову — того на гильотину! Кто первым был — назад! Последнего вперед! Вольтер? Руссо? Долой! На свалку старый сброд! Кто там вздохнул? Катон? В колодки за измену! И, Тацита судьей, Гаво спешит на сцену! Как прошлое вернуть? Вот роковой вопрос. Все годно: клевета, убийство, ложь, донос. Вопи, слюну пускай и вой истошным воем — И к нам хороший вкус вернется с крепким строем!

***

Над скорбью Франции глумиться — что гнусней? Все, чем она горда, в вину вменяют ей. Что человечеству свободу подарила; Что Спарту из руин Содома сотворила; Что у работника отерла пот с чела; Что ярким светочем и бурею была; Что, поднята зарей и жаворонка пеньем, Над миром вспыхнула сияющим виденьем, Народы повела к заветным берегам И тем, чей в Риме бог, сказала: «Он не там»; Что с мертвой догмою живой столкнула разум; Что робкий луч во тьме прозрела зорким глазом, Поняв, что для добра, для счастья нет границ, Когда раскроются все двери всех темниц; Что нас звала: «Вперед!», когда, ликуя, шли мы Низвергнуть все ярма, все старые режимы; Что подняла весы недрогнувшей рукой, Держа на чаше долг и право — на другой; Что превратила в прах, в бесформенные груды Те стеньг, где вотще искали брешь Латюды; Что рабство изгнала, — о, это ль не вина? Что маяком была для всей земли она; Что столько звезд зажгла для тысяч поколений, — Средь них — мудрец Мольер, насмешки острый гений, Паскаль, Дидро, Дантон, — их всех не перечесть; Что красоту несла, добро и правду, честь; Что революцией весь мир преобразила И повела вперед, не выпустив кормила, Пересоздав людей и дав им новый свет, Хотя уж были — кто! — Христос, Кекропс, Яфет! И что ж, за это все преследовать хулами Отчизну, ангела с орлиными крылами? Она в крови, в слезах…» Долой! — они орут. — Долой ее борьбу, надежды, славу, труд! Всех ужасов и зол лишь в них причина скрыта!» Ее, бессмертную, лягают их копыта; Она для них глупа, нелепа и смешна; Слезами тяжких бед их веселит она. Да как посмели вы, шут, негодяй, тупица, Над матерью своей, над родиной глумиться? Но час возмездия уже недалеко. Как! Желчью платите вы ей за молоко? Чтоб раны растравлять, поите ядом слово? Отцеубийцы — нет вам имени другого. Когда ж устанет зло творящая рука? Уничтожает миг, что сделали века. Но мне их жаль, глупцов: история их слышит. О муза мщения! Твой голос гневом дышит, Узнай же, грозная, великого судьбу. Героев волокут к позорному столбу; Народ, как прежде, стал и жертвой и добычей, И тысячи на казнь ведут, блюдя обычай. Но спят Вольтер и Локк в тиши могильных плит. В нечистом воздухе наш век других плодит: Монлюки, Санчесы, Фрероны и Таванны, — Их больше, чем травы на пастбищах саванны. Нет! Карликам на зло ты все ж велик, народ. Воскреснет Франция, тот славный день придет! И, новый Прометей, воссев на Апеннинах, Ты молнии за Рейн метнешь из глаз орлиных; Ты в блеске юных зорь, могуч и невредим, Грозою явишься могильщикам твоим И грянешь, точно гром, звучащий с небосвода: «Жизнь! Милосердие! Надежда! Мир! Свобода!» Тогда близ Арно Дант и в Аттике — Эсхил, Чтобы тебя узреть, восстанут из могил, Гордясь и радуясь, как бы сказать желая, Что здесь Италия иль Греция былая. Ты крикнешь: «Мир земле — отныне и вовек!» Мы все — один народ, единый Человек! Един наш бог! О мать! О Франция святая! Как все потянутся к тебе, благословляя! Ни гидра, ни змея, ни всех нечистых рать Тебе в твоем труде не смогут помешать. Еще французы мы! Еще, тая тревогу, Мир ждет — какую же мы изберем дорогу? Пусть гул срываемых оков еще не стих, Она зашелестит, листва дубов святых!