Том 13. Стихотворения

Альтвис, 27 сентября

ВО МРАКЕ

Старый мир

Волна! Не надо! Прочь! Назад! Остановись! Ты никогда еще так не взлетала ввысь! Но почему же ты угрюма и жестока? Но почему кричит и воет пасть потока? Откуда ливень брызг, и мрак, и грозный гул? Зачем твой ураган во все рога подул? Валы вздымаются и движутся, как чудо… Стой! — я велю тебе! Не дальше, чем досюда! Все старое — закон, столбы границ, узда, Весь мрак невежества, вся дикая нужда, Вся каторга души, вся глубь ее кручины, Покорность женщины и власть над ней мужчины, Пир, недоступный тем, кто голоден и гол, Тьма суеверия, божественный глагол, — Не трогай этого, не смей сдвигать святыни! Молчи! Я выстроил надежные твердыни Вкруг человечества, прочна моя стена! Но ты еще рычишь? Еще растешь, волна? Кипит водоворот, немилосердно воя. Вот старый часослов, вот право вековое, Вот эшафот в твоей пучине промелькнул… Не трогай короля! Увы, он утонул! Не оскорбляй святых, не подступай к ним близко! Стой — это судия! Стой — это сам епископ! Сам бог велит тебе — прочь, осади назад!.. Как! Ты не слушаешь? Твои валы грозят Уничтоженьем — мне, моей ограде мирной?

Волна

Ты думал, я прилив, — а я потоп всемирный!

1871

РАСТЛЕНИЕ

Германия честна, и Франция отважна. Но горе той стране, в которой власть продажна. Сумеет всю страну растлить один подлец, Началу славному постыдный дав конец. Что мученик народ, а государь мучитель — Известно; но когда и душ он развратитель — Тогда прощенья нет! Проклятие тому, Кто солнце погрузить старается во тьму! Я чту ваш бранный труд, германские солдаты; Свой выполняя долг, вы в том не виноваты, Что лавры храбрецов похитил наглый вор. Честь доблестным войскам! Их королю позор! Я старый друг солдат. Мне дорога их слава. Мелодия войны мрачна, но величава; Сраженья гул зловещ, и лязг оружья груб, Но мужество звучит в победных кликах труб. И горько сознавать мне, сыну ветерана, Что стала армия игрушкою тирана. Пусть во дворцах живет уродливый недуг: Насилье деспотов и раболепье слуг; Но гадко мне, когда примешан яд растленья И к торжеству побед и к скорби пораженья; Проказа мерзкая пятнает шелк знамен И превращает в сброд геройский легион. Где добродетели, которыми природа Отметила в веках два гордые народа? Один из них творит бесчинства и разбой, И бегством от врага спасается другой. В анналы наших лет, история, впиши ты: Два императора постыдно знамениты — Грабительством один и трусостью другой; Под скипетрами их утратив блеск былой, Лишенные огня, величия, порыва — Бесчестна Пруссия, и Франция труслива.

из книги «ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ» 1877

VICТОR SED VICTUS [2]

Я был непримирим. Во дни лихих годин На многих деспотов я шел войной один; Я бился с полчищем содомской гнусной рати; Валы морских глубин, валы людских проклятий Рычали на меня, но я не уступал, И видел под собой я не один провал; Я объявлял войну бурлящему прибою И преклонял главу пред силой роковою Не больше, чем скала под натиском волны; Я не из тех, кому предчувствия страшны, Кто, полны ужаса пред смертью беспощадной, Боятся глянуть в пасть пещеры непроглядной, Когда в меня бросал презрительный тиран Гром гнева черного и молнии таран, И я метал свой стих в зловещих проходимцев, Я королей клеймил и подлых их любимцев. Ложь всех религий, всех идеологий ложь, Трон императора и эшафота нож, И меч наемника, и скиптр самодержавья — Все это делал я добычею бесславья, И каждый великан — будь то король иль князь — Мной не единожды ниспровергался в грязь! Со всем, чему кадят, пред чем склоняют выи, Со всеми, кто в миру вершит судьбы мирские, Я дрался сорок лет, с опасностью шутя! И кто же, кто теперь меня сразил? — Дитя!

2

Побежденный победитель (лат.)

" Порой я думаю о мире с омерзеньем, "

Порой я думаю о мире с омерзеньем, Стих из меня идет кипящим изверженьем; Я чувствую себя Тем деревом, что смерч из почвы вырывает; Жжет сердце мне огонь, и камнем застывает Душа моя, скорбя! Где правда? Наша честь насилием разбита, В нарядах женщины, в сутане иезуита — Одно и то же зло; Закон пьет нашу кровь, алтарь благословенье Дает преступникам, а истина в смятенье Потупила чело. Зловещий свет корон над нами полыхает; Храм — как кромешный ад; блеск празднеств затмевает Небес голубизну. Среди бурлящих волн душа челну подобна, И все религии впотьмах принять способны За бога сатану! Ужели же слова засохли и погибли, Что всех коранов ложь и выдумки всех библий Могли б разоблачить? О, если бы мой стих, и бешен и неистов, Строфой железной мог испепелить софистов, Тиранов раздавить! В душе моей бурлит клокочущее пламя, И стаи черных туч шуршащими крылами Мне застят небосклон. Я чую смерть и гниль! Везде — ее угрозу! Повсюду зло царит! Но вот я вижу розу — Я умиротворен…

ВЕСНА

Все блещет, светится, все любит, мир во всем; А птиц тепло и свет свели с ума кругом; И чудится душе в безбрежности улыбка. К чему ссылать и гнать вам, короли? Ошибка! От лета, от цветов ушлете ль вы меня? Возможно ль помешать сиянью, зною дня И ветеркам быть тут, несчетным и свободным, И радовать меня в изгнанье безысходном? Возможно ль умалить приливную волну И пенный океан, безумную весну, Что ароматы вкруг чудесно расточила, И у меня отнять луч щедрого светила? Нет. Я прощаю вас. Живите, чтоб царить И, если можете, век королями быть. Я мародерствую меж тем — срываю ветку, Как вы империю срываете нередко, И уношу цветок, победный мой трофей. Задира ли самец, вверху, среди ветвей, С подругой кроткою своей затеет ссору, — Вмешавшись в их дела, конец кладу раздору: «Потише, господа пернатые, в лесу!» Им примирение я окриком несу: Пугнув любовников, мы сблизим их друг с другом. Нет у меня скалы, ручья с обширным лугом; Лужок мой мал, лежит на берегу морском, И не велик, зато не горек водоем. Мой уголок мне мил: ведь надо мной просторы, А в них парит орел, слепит светило взоры, И бешеный Борей там ширит свой полет. И этот скромный сад и этот вышний свод — Мои; со мной дружат листва и травы сада; Забвенья гордого во мне растет отрада. Хотел бы знать, с какой мне взяться стороны, Чтоб, жителю лесов, мне вспомнить в день весны, Что где-то на земле есть некто, для забавы Ссылающий людей, воюющий без славы: Пред бесконечностью ведь здесь я одинок, И неба вешнего свод надо мной глубок; И слышу — лирному звучанью ветра вторя, Смеются дети здесь, в саду моем у моря.

ОТКРЫТЫЕ ОКНА

УТРО. СКВОЗЬ ДРЕМУ

Голоса… Голоса… Свет сквозь веки… Гудит в переулке На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий. Крик веселых купальщиков: «Здесь?» — «Да не медли, живей!» Щебетание птиц, щебетание Жанны моей. Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше — Раздражающий скреб. Конский топот — то громче, то тише. Свист косы. Подстригают газон у меня под окном. Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром. Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки. Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку — четкий Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас: «Добрый день!» Я заспался, как видно. Который же час? Красношейка моя заливается. На наковальне Молотков перебранка из кузни доносится дальней. Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря С необъятною гладью, с могучим дыханием моря.

" Когда я подошел, она в траве сидела, "

Когда я подошел, она в траве сидела, Задумавшись. «Скажи, чего бы ты хотела?» — Спросил я девочку. Желания детей Люблю я исполнять. Невинность их затей, Проказ и шалостей мила мне несказанно. «Зверей мне покажи!» — пролепетала Жанна. Полз рядом муравей с былинкой на спине. «Смотри!» — я ей сказал. Но Жанна не вполне Была довольна. «Нет! Он зверь не настоящий: Зверь больше, и страшней, и бродит в дикой чаще!» Да! Детская мечта от мира ждет чудес; И бурный океан и полный тайны лес Величием своим ее страшит и манит… «Кто ж из кармана вдруг слона тебе достанет! Ну, попроси еще чего-нибудь, мой друг». — «Вот!» — Жанна молвила, все оглядев вокруг, И нежным пальчиком на небо показала: Там, над землей, луна огромная вставала.

ВЕЧЕРНЕЕ

Сыроватый туман, вересняк сероватый. К водопою отправилось стадо быков. И внезапно на черную шерсть облаков Лунный диск пробивается светлой заплатой. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Путник шествует. Степь так темна, неприютна. Тень ложится вперед, сзади стелется тень, Но на западе — свет, на востоке — все день, Так — ни то и ни се. И луна светит мутно. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Ткет паук паутину. Сидит на чурбане Вислогубая ведьма, тряся головой. Замерцал на болотных огнях домовой Золотою тычинкою в красном тюльпане. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Пляшет утлая шхуна в бушующем море, Гнутся мачты, и сорваны все невода; Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда! Крики, вопли. Никто не поможет их горю. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Из Авранша в Фужер едет почта — и резкий И, как молния, быстрый расхлопался кнут. И, усилены мраком, растут и растут Еле внятные шорохи, смутные трески. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово Обветшалый погост на пригорке… Где ты Умудрился, господь, столько взять черноты Для скорбящих сердец и для мрака ночного? Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. На отлогих песках серебристые пятна. Опустился орлан на обрыв меловой. Слышит старый пастух улюлюканье, вой, Видит — черти летают туда и обратно. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Дым стоит над трубой пышно-серым султаном. Дровосек возвращается с ношей своей. Слышно, как, заглушая журчащий ручей, Ветви длинные он волочит по бурьянам. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон. Бродят волки, бессонные от голодовки, И струится река, и бегут облака. За окном светит лампа. Вокруг камелька Малышей розоватые сбились головки. Я не помню, когда, я не помню, где он На волынке поигрывал, дядя Ивон.

" Известный граф Бюффон, достойнейший старик, "

Известный граф Бюффон, достойнейший старик, Затем лишь создавал роскошный сей цветник, Где кажется медведь ученым из Сорбонны, Чтоб Жанне в нем гулять в сопровожденье бонны. Бюффон предвидел все, и он имел в виду, Что в этом, так сказать, тигрическом саду, — Где трудно отличить, кто зверь, кто посетитель, — Для Жанны райская откроется обитель. Ведь у детей глаза настолько широки, Что лес находят там, где только цветники. И вот отец Бюффон, используя свой гений Для удовольствия тех маленьких творений, Чей вид и в ангеле бы зависть пробудил, Устроил этот сад, где даже волк так мил. Я старика могу понять. Ведь наши дети Нередко видят то, чего и нет на свете, И истинный мудрец рад воплотить их сны. Здесь лета признаки особенно ясны: Блистает здесь июнь, цветы благоуханны, И здесь ворчит медведь. Здесь я, и Жорж, и Жанна! Тут будто собраны красоты всей земли: Так захотелось ей — и мы сюда пришли. Ей это нравится — и спорить тут излишне! Тут предо мною рвы, и дети, и всевышний, Писк новорожденной, и вольный взмах творца, И все великое без края и конца, И все мельчайшее: одна и та же сила Живет в людской душе и в ярости светила. Я слышу здесь в тени Бюффоновых лиан Бурчанье буйволов, безумства обезьян; Здесь предо мной набор живейших безобразий, Но богу я прощу размах его фантазий. Ведь, что ни говори попы или жрецы, Бог может сделать все, смешать все образцы; Он может приказать, чтобы ручей журчащий Мартышку сторожем приставил к дикой чаще: Он создает мещан, похожих на собак (О, горе псам!). Еретики учили так: Господь не кто иной, как Сатана с изнанки; Небесный промысел порабощен Ананке; Природе не всегда дается верный путь: Зло хочет от Добра хоть малость отщипнуть! Ведь Правда искони для Лжи была добычей: Слепой природою был создан сей обычай. И тут бессмыслица без края и конца! Немало мы найдем заскоков у творца. Не знает меры он в смешенье разных планов; Он уток делает и создает орланов; Он истинный чудак, и не претит ему, Что Колардо Лагарп препроводит в тюрьму. Он сам себе позволил все! Кто с ним сравнится? Предела нет ему, и нет ему границы. Он сорнякам поля запакостить велит, Чтоб не был урожай столь пышен и велик; Он создал ястребов суровых, мощнокрылых; Он выдумал рога и всем распределил их — От рогачей-жуков до рогачей-мужей; Он спорит с логикой, дурит он, ей же ей; Когда захочет он, подложит он свинью нам: Вот мы глядим на мир, и с упоеньем юным Мы восхищаемся творенья красотой, И шкурой тигровой пятнистой золотой, И антилопою со взором светло-синим, И оперением изысканным павлиньим, — А он, создатель наш, мешает всю игру И сталкивает нас нежданно с кенгуру! Бог ищет и мудрит, он лезет вон из кожи. То негры у него на обезьян похожи; Тут создает он рысь, а там, глядишь, кота; В одном лесу столкнет бандита и шута, Мартышку и слона, орла и попугая, И, песнь высокую с насмешкой сочетая, Он здесь в лесу ведет их волею своей Среди разлапистых уродливых ветвей. Все это так сплелось, что нам и не дознаться, Пристало ль нам дрожать, иль смехом заливаться, Когда нам солнца луч иль молния блеснет Иль призрак гибельный лукаво вдруг моргнет. Я думаю, господь привык работать спешно. Но обвинять творца не следует, конечно, — Его, который, всем вниманье уделя, Сумел изобрести цветенье миндаля И радугу взметнул над укрощенным Понтом, Коль ставит колибри он рядом с мастодонтом. Сказать по правде, вкус плохой у старика. То гидру прячет в ров, то в яму червяка, И Микеланджело божественный и жуткий Перекликается с раблезианской шуткой. Таков господь. Таким его я признаю. А что касается детей, то я стою На том же: ведь на них печати нет сословья, И часто малыши от полноты здоровья В хорошем обществе ведут себя не так. Я этим не смущен. Все это кавардак — Львы и служители, малютки и мамаши; Все здесь мне кажется еще сильней и краше. Здесь великанов я и карликов нашел, Здесь в уши мне жужжат мильоны звонких пчел, Здесь деду предстоит апостольская мука — Приходится терпеть от внучки и от внука! Я все вбираю: писк ребят, и птиц помет, И злобное зверей рычание — и вот, Я чувствую, что я в саду чудесном этом Меж детским лепетом и девственным расцветом. Смотря на этот блеск, пленяясь их игрой, Мирюсь с создателем, а также с детворой.

" Таким мой создан дух, что не смутил ни разу "

Таким мой создан дух, что не смутил ни разу Меня ни человек, ни мысль его, ни разум; Ни библию не чту я в сердце, ни коран, Смешит меня софист и не страшит тиран; И алчность хищная мою не мучит душу, Лишь честь — вожатый мой, и страх меня не душит. Окаменев, стою утесом гордым я; Не сдвинут никогда меня, клянусь, друзья, Вспять — страх, или вперед — корыстное стремленье. Я сильных не щажу, но слабым — снисхожденье. Мирские почести меня не привлекут. Поверьте мне, друзья, я всем доволен тут, И высшее мое исполнено желанье. У неба не прошу иного воздаянья, И божества ко мне добрей быть не могли. О, не завидны мне в пределах сей земли Ни олимпийский лавр, ни славный столп Траяна, Пока передо мной твоя улыбка, Жанна.

ПЕСНЯ НАД КОЛЫБЕЛЬЮ

Усни. Я бодрствую в заботе терпеливой. Пусть ангелов уста смежат твои ресницы. Не надо страшных снов. Пусть сон тебе счастливый Приснится. Меня увидев здесь склоненным над тобою, Изменит ветер вой на лиры звук певучий, И улыбнется ночь зарницей голубою Сквозь тучи. Любя, поэт хранит от страха и угрозы Покой беспомощных, дрожащих колыбелей. Он песни им поет, и песни — словно розы В апреле. Свежей он, чем апрель, рожденный в ароматах, Чем май, из чьих даров гнездо свивает птица, И в голосе его нектар для пчел мохнатых Таится. В восторге трепетном он каждым очарован Атласным гнездышком, что мы свиваем сами. Исполнен нежности, излить ее готов он Слезами. Для вдохновенного, восторженного взора Все радостно кругом. Но если, угрожая, Приходят короли и хищных слуг их свора Большая, И если Ватикан, или Берлин, иль Вена Готовят западню, грозя мечом и словом, — Разгневанный поэт становится мгновенно Суровым. Когда коварный Рим, и злой паук Игнатий, И коршун Бисмарк вновь свершают преступленья, В негодовании он шлет слова проклятий И мщенья. Довольно. Песен нет. Его зовет свобода, Уносит бурный вихрь, где все смешалось вместе. Мечты о будущем и о правах народа, О мести. О Франция, воспрянь! Поэт, свой долг исполни! Освобождение! Еще не перестали Пылать в душе — огонь, во взорах — отблеск молний И стали. И мысль его летит, как в океане птицей Стремительный корабль, как знамя в схватке рьяной, Как зарево зари в крылатой колеснице Багряной.