Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Нам остается перевернуть последнюю страницу эмигрантской эпопеи Саши Черного — самую светлую и самую печальную. Мы начали с того, что полное освобождение поэт испытывал только в единении с природой. Все эти годы он мечтал сменить городскую оседлость, поселиться где-нибудь в мирной и живописной глуши. Удивительно, но на склоне лет его надеждам почти суждено было исполниться. Приобретен был клочок земли близ Средиземного моря, в Ла Фавьере, где обосновалась колония русских эмигрантов (художников, ученых, общественных деятелей). Вскоре на холме, откуда открывался чудесный вид на море и долину, вырос домик, ставший последними пенатами поэта. Здесь поэт мог наконец предаться простым земным отдохновениям и трудам в окружении близких и симпатичных ему людей. Когда-то, давным-давно, еще в России Саша Черный в стихотворном цикле «Мои желания» признался в самом затаенном и казавшемся несбыточным:

Жить на вершине голой, Писать простые сонеты…

Сбылось: почтовыми путями полетели отсюда в Париж, на газетную полосу, стихи из «Летней тетради», напоенные звоном цикад, шумом прибоя и солнечным зноем. Но этот полет, как выстрелом, был оборван внезапной смертью поэта. Так получилось, что в номере с траурной рамкой опубликовано стихотворение «С холма», ставшее, как бы в подтверждение своего названия, вершинным достижением поэта. Оно представляется своеобразным «памятником», имевшим сугубо прикладной, земной и одновременно запредельный характер — что так похоже на музу Саши Черного. Это… скамейка, которую на вершине холма смастерил сам поэт:

В дар любому пилигриму, Чтоб присел, забыв земное, И, попыхивая трубкой, Всласть смотрел, как парус в море Дышит гоголем над шлюпкой…

Сколько сказано о высокой простоте, к которой приходят истинные поэты в конце пути. Видимо, это действительно так. По крайней мере судьба Саши Черного — тому подтверждение: словно само Провидение вело поэта. Когда-то, на взлете славы, он отказался от всего, что так нравилось публике, — от яркой образности и эксцентричности стиха. Правда, одного волевого решения, как видно, было недостаточно — нужно было еще пройти через горнило потерь, страданий, изгнания, чтобы в конце концов обрести ту моцартианскую легкость, которой ведома вся сложность и трагичность жизни. Талант его не потерпел ущерба от тяжести лет. Напротив — приобрел прозрачную отстоенность мудрости и просветленную оптику поэтического видения: отсюда, с вершины, «вдруг стало видимо во все концы света», любо с мудрой и снисходительной улыбкой созерцать человеческую комедию. И еще: какая-то грустная прощальность чудится в этой улыбке, в угасании последней строки, оборванной как бы на полуфразе…

* * *

Несколько слов о кончине поэта. Произошло это 5 августа 1932 года. Саша Черный помогал тушить лесной пожар (что было не редкостью в Провансе в жаркую пору). Усталый и взволнованный, он после этого еще трудился на своем участке — на самом солнцепеке, не прикрыв голову неизменной шляпой-канотье. Соседские ребята заметили, что он упал, внесли его в дом, где Александр Михайлович скончался до прибытия доктора. Тихо отошел он в ту страну, откуда никто не возвращается. Так неожиданно оборвалась жизнь, с которой было связано еще столько надежд и чаяний.

Эта трагическая развязка как бы предсказана еще на заре века Андреем Белым. Ему был ведом удел поэта-солнцепоклонника.

Золотому блеску верил, А умер от солнечных стрел.

Хоронили Сашу Черного всем поселком — русские, дети и взрослые, и местные фермеры-французы, с которыми он был дружен. Всеми, кто близко был знаком с поэтом и кто знал его только по книгам, эта утрата была воспринята как личное горе.

…Настоящая фамилия Саши Черного — Гликберг, что означает «счастливая гора». Горестный парадокс судьбы: действительно, в конце пути была «гора», показавшаяся поэту счастливой и в земле которой он навеки успокоился. М. А. Осоргин, сам полжизни бродивший по путям и перепутьям зарубежья, сказал в прощальном слове о Саше Черном: «Счастья ему эта чужая земля дать не могла, как никому из нас не дала и не дает».

И все же фортуна, подарившая поэту «счастливую» фамилию, думается мне, не была слепа. Ибо, несмотря на все превратности судьбы, Саша Черный состоялся как поэт. И сегодня его книги возвращаются из эмигрантского небытия на родину — трудно и не так быстро, как хотелось бы, но они входят в наш духовный обиход.

Анатолий Иванов

СЛУХИ *

Ой, как страшно, ой, как жутко… Не лишиться бы рассудка!.. Слухов — тьма, как пыли в поле… Под матрас забраться что ли? Кто их сеет, — страх иль тупость? По базару ходит глупость, То в платке, то в шляпке модной И горланит всенародно: «Новость! Чудо! Новость! Чудо! В Вятке поп родил верблюда, Фиолетового цвета — Не к добру, родные, это. Девять дней все спал да спал он, На десятый промычал он: „Запасайтесь, братцы, чаем,— В сентябре война с Китаем“». А в Воронеже, слыхали, В бане лешего поймали: Влили в глотку керосину И взорвали, словно мину… Комиссара оглушило… Восемь банщиков убило! Прокурор тотчас о лешем Папе в Рим донес депешей. Ой-ли-ой! Под Оренбургом Цеппелин плыл с Гинденбургом, Зацепил крючком за тучу И хохочет, пес линючий… Трубочистов вверх пустили — Еле-еле отцепили! Две старухи от испуга В воду бросили друг друга. А вчера у Петрограда По Неве шел слон без зада: На спине сундук из цинка, В сундуке с замком корзинка,— А в корзинке, вот ведь хитрый, Бывший царь играл на цитре… Навострил к пруссакам лыжи, Да поймали… ишь, бесстыжий! Иль таких рассказов мало? И не то еще бывало… С крыши в печь, из печки в двери Так и бегают, как звери. А вокруг, развесив уши, Все стоят и бьют баклуши, Прибавляют, раздувают И от страха подвывают. <1917>

ЖАЖДА *

ВОЙНА

Песня войны *

Прошло семь тысяч пестрых лет — Пускай прошло, ха-ха! Еще жирнее мой обед, Кровавая уха… Когда-то эти дураки Дубье пускали в ход И, озверев, как мясники, Калечили свой род: Женщин в пламень, Младенцев о камень, Пленных на дно — Смешно!

Теперь — наука мой мясник,— Уже средь облаков Порой взлетает хриплый крик Над брызгами мозгов. Мильоны рук из года в год Льют пушки и броню, И все плотней кровавый лед Плывет навстречу дню. Вопли прессы, Мессы, конгрессы, Жены, как ночь… Прочь! Кто всех сильнее, тот и прав, А нужно доказать,— Расправься с дерзким, как удав, Чтоб перестал дышать! Враг тот, кто рвет из пасти кость Иль — у кого ты рвешь. Я на земле — бессменный гость, И мир — смешная ложь! Укладывай в гроб, Прикладами в лоб, Штыки в живот,— Вперед! <<1913?>> <1923>

Сборный пункт *

На Петербургской стороне в стенах военного училища Столичный люд притих и ждет, как души бледные чистилища. Сгрудясь пугливо на снопах, младенцев кормят грудью женщины,— Что горе их покорных глаз пред темным грохотом военщины?.. Ковчег-манеж кишит толпой. Ботфорты чавкают и хлюпают. У грязных столиков врачи нагое мясо вяло щупают. Над головами в полумгле проносят баки с дымной кашею. Оторопелый пиджачок, крестясь, прощается с папашею… Скользят галантно писаря, — бумажки треплются под мышками, В углу — невинный василек — хохочет девочка с мальчишками. У всех дверей, склонясь к штыкам, торчат гвардейцы меднолицые, И женский плач, звеня в висках, пугает близкой небылицею… А в стороне, сбив нас в ряды, — для всех чужие и безликие, На спинах мелом унтера коряво пишут цифры дикие. 1914

На фронт *

За раскрытым пролетом дверей Проплывают квадраты полей, Перелески кружатся и веют одеждой зеленой И бегут телеграфные нити грядой монотонной… Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес. Отчего так сурова холодная песня колес? Словно серые птицы, вдоль нар Никнут спины замолкнувших пар,— Люди смотрят туда, где сливается небо с землею, И на лицах колеблются тени угрюмою мглою. Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос. Отчего так тревожна и жалобна песня колес?

Небо кротко и ясно, как мать. Стыдно бледные губы кусать! Надо выковать новое крепкое сердце из стали И забыть те глаза, что последний вагон провожали. Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос,— Отчего так нежна колыбельная песня колес? 1914, август

Репетиция *

Соломенное чучело Торчит среди двора. Живот шершавый вспучило,— А сбоку детвора.