Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Тишина. Поля глухие, За оврагом скрип колес… Эх, земля моя Россия, Да хранит тебя Христос! 1916

НА ЛИТВЕ

Докторша *

I

Шумит, поет и плещет Вилия. Качается прибрежная пшеница… У отмели — сырая колея, А в чаще дом — приземистая птица. Я поведу вас узкою тропой,— Вы не боитесь жаб и паутины? — Вдоль мельницы пустынной и слепой, Сквозь заросли сирени и малины… Вот здесь, за яблоней, уютно и темно: Под серым домом борт махровой мальвы. Игрушка детская уставилась в окно, А у порога щит с приветом «Salve» [1] Скорее спрячьте в яблоню лицо! На песню пчелок в липовых сережках Ребенок пухлый вышел на крыльцо, Качаясь робко на неверных ножках. Как хорошо жужжит в траве родник! Как много в небе странной синей краски! И вдруг свинье, взрывающей цветник, Смеясь, грозит кистями опояски… А мать сквозь сад идет на шум в овин, В высоких сапогах, в поблекшем платье, Спешит, перелезает через тын,— Хранит свое добро от местных братьев. Грубеют руки, сердце и душа: Здесь сад, там хлев, и куры, и коровы. Старуха нянька бродит, чуть дыша, И все бубнит, вздыхая, о Тамбове… Муж пал в борьбе с мужицким сыпняком. Одна среди полей и печенегов, Она, как волк, хранит дитя и дом От злых поборов и лихих набегов… Продаст — обманут, купит — проведут, За каждый ржавый гвоздь тупая свара,— Звериный быт сжал сердце, словно спрут, Все дни в грызне — от кухни до амбара. Но иногда, как светлый добрый гость, Зайдет кузнец иль тихая крестьянка — И вот, стыдясь, бежит из сердца злость… Войдут, вздохнут. В платочке меду банка. О муже вспомнят: как он их лечил. Посетуют на новые затеи. Кузнец серьезный, — руки в сетке жил, Тугой платок прильнул к воловьей шее… Комод раскроет, зазвенев замком, Даст кузнецу пакет грудного чая, А гостье лифчик с синим пояском — И вновь в окно засмотрится, скучая. Клубясь, плывут над садом облака. Работа ждет: все злей торопит лето… В стекло стучится детская рука С багряно-желтой кистью бересклета.

1

«Здравствуй» (лат.).

II

Уходит в даль грядой литовский лес. Внизу полотна розовой гречихи. Сквозь клочья сосен мреет глубь небес, А в бурой чаще бродит ветер тихий… Клокочет ключ, студеная вода. На мшистом пне, к струям склонивши плечи, Сидит она, сбежавши от труда, И жадно ловит плеск болтливой речи. Вода звенит о радости земной, Вода шумит о вечности мгновенья. На ярких мхах горит веселый зной, И муравьи бегут у ног в смятенье. У пня в лукошке пестрый клад грибов: Лимонные в оборочках лисички, Моховики — охапки толстых лбов И ветка лакированной бруснички. Она встает, вздыхая, и идет: Спешит сквозь лес к полям и огороду, Теленка приласкает у ворот И бросит в будку хлеба псу-уроду. Табак подсох, на нижних листьях пыль, Пора срывать, развешивать вдоль крыши… Под грушу грузную, кряхтя, воткнет костыль, Шугнет свиненка из балконной ниши… Пройдет к реке и долго смотрит вдаль: Там, далеко, за виленской землею, Угрюмо бродит Русская Печаль В пустых полях, поросших лебедою. Там близкие: сестра, и брат, и мать. Но где? Но живы ль? Нет путей оттуда… Когда б их всех под этот кров собрать, Вся жизнь вокруг здесь расцвела б, как чудо! Проснулся б серый дом и огород… Что ей одной и кровля и избыток! И труд бы стал ей радостью забот, И плыл бы день за днем, как светлый свиток… Она глядит: вдоль бора ожил путь, В песке клячонки напрягают ноги, Плетутся беженцы. В глазах тупая жуть. В телегах скарб, лохматый и убогий. Так каждый день: как будто из могил, Они бредут за шагом шаг оттуда,— И каждый ей желанен был и мил, Как старый гость среди чужого люда. Бежит, — расспросит… Горек их ответ. Телеги завернет к своей калитке: Идет в чулан, и вмиг готов обед, И все, что есть, спеша раздаст до нитки… И вот опять в долину новых бед, Скрипя, ползут невзрачные повозки. Она стоит и молча смотрит вслед. Шумит река. Качаются березки.

III

Седая ночь из сада смотрит в дом. Шуршат кусты, и сонно стонут ставни. Спираль обоев свесилась винтом, Под ней на стенке — замок стародавний. Горит свеча. На тонкое лицо Дрожащий свет упал косым румянцем. На рваной скатерти домашнее винцо, И чай, и сыр, и булки с темным глянцем. У докторши сегодня пир горой: И дом другой, и вся она другая — Сегодня утром в тишине сырой К ней постучалась путница чужая. С большим мешком на худеньких плечах, Косясь сквозь сад на алые амбары, Она, сияя в утренних лучах, Спросила: «Где дорога в Кошедары?» И как-то так, как в поезде порой, Они разговорились незаметно,— Ребенок рассмешил ее игрой, И яблони кивнули ей приветно… И вот осталась. В поздний темный час, Как две сестры, они шептались тихо, И пальцы их сплетались много раз, А ночь в окно смотрела, как волчиха: Россия — заушенье — боль — и стыд, И лисье бегство через сто рогаток, И наглый бич бессмысленных обид, И будущее — цепь немых загадок… Вплетая в шепот все растущий плеск, В саду запел дорожный колоколец. Беспечный смех — и черных веток треск, И лай собак из всех глухих околиц… Трещит крыльцо. Влетают впопыхах Веселые, как буйные цыганки, С кульками и пакетами в руках Три гостьи, три знакомых хуторянки. Под темным небом толстый самовар Опять гудит и мечет к звездам пламя, А в комнате раздолье и угар,— Хохочет докторша, трясется замок в раме… Журчит-звенит болтливый разговор: «В обмен на соль добыли две холстины, И воз жердей купили на забор! И насушили куль лесной малины!..» Мужчины там…Вернутся ли назад? Воюют? Сгинули? С востока нет ни слова. А жизнь не ждет — и хлев, и луг, и сад Зовут к работе властно и сурово. Ни книг, ни нот… Движенья их резки, И руки жестче дланей амазонок… Смеются, пьют. К свече летят жуки. В соседней спальне кротко спит ребенок.

IV

Проходят дни… В аллее свет и тень, Под липами лениво пляшут блики. Тяжелый жернов, вдвинутый на пень, Оброс вокруг усами ежевики… В конце аллеи севший на бок склеп: За ржавой грудью выгнутой решетки Портрет врача, венок, истлевший креп, И глаз лампадки, розовый и кроткий. Кричит петух. В колодезной бадье Полощутся лохматые утята. Сквозь сеть малины промелькнул в ладье Старик-кузнец, отчаливший куда-то. Перед крыльцом понурый пегий конь, В тележке куль: мука — одежда — птица… Раскрыла двери смуглая ладонь, И вышла докторша и новая жилица. Опять на Запад, к новым берегам,— Напрасно та всю ночь ее молила Остаться здесь, где кров и птичий гам, Поля и труд, и гладь речного ила… Нельзя! На Запад! Где-то там отец, Она его напрасно ищет с мая… Ее знакомый, виленский купец, Видал его в Дармштадте у трамвая… Возница влез на козлы и молчит. Уходит гостья в дом обнять ребенка, Вернулась, села, — мягкий гул копыт, И вот опять в кустах нырнула лошаденка… Опять одна… Веранда спит в лучах. В окне играет мирно с нянькой Лиза. Собака спит на старых кирпичах, И тмин висит у пыльного карниза. Пошла полоть в дремучий огород, За ней гурьбой вихлястые утята… Но труд постыл, — и снова от ворот Идет в поля на зов реки косматой. Слетелись галки к отмели косой. За Вилией штыки на солнце блещут… Хлеба под ветром льются полосой, И волосы из-под платка трепещут. Вдали у бора снова цепь телег: Скрипят-ползут печальным длинным рядом. Безудержный, мятущийся набег Из русского бушующего ада. Она стоит и смотрит: не понять!.. Тучнеет хлеб в томлении ленивом, Синеет даль. Стрижей веселых рать Влетает в гнезда под речным обрывом. У отмели — сырая колея. Ребята плещутся. Щенок за уткой мчится… Шумит, поет и плещет Вилия, Качается прибрежная пшеница. <1922>

Оазис *

Они войдут в сады эдемские, по которым текут реки: там для них все, чего ни захотят.

Коран, гл. 16, ст. 33

Когда душа мрачна, как гроб, И жизнь свелась к краюхе хлеба, Невольно подымаешь лоб На светлый зов бродяги Феба,— И смех, волшебный алкоголь, Наперекор земному аду, Звеня, укачивает боль, Как волны мертвую наяду…

Любой зеленый летний день, Домишко, елка у оврага, Добряк-приятель, зной и тень — Волнуют небывалой сагой… Сядь, Муза, вот тебе канва,— Распутай все шелка и гарус, И пусть беспечные слова Заткут узором вольный парус! …………………………………………………… Матвей Степаныч, адвокат, Владелец хутора под Вильно, Изящно выгнув торс назад, Сказал с улыбкою умильной: «Ну что ж, задумчивый поэт, Махнем-ка к тетушке на хутор? Там воздух сладок, как шербет, Там есть и сыр, и хлеб, и буттер…» И вот пошли. Плывут поля… Гудит веселый столб букашек. Как паруса вдоль корабля, Надулись пазухи рубашек. Бормочет пьяный ветерок, От елок тянет скипидаром. Степаныч жарит сквозь песок, А я за ним плетусь омаром. Пришли! Внизу звенит река Живой и синенькой полоской. Вверху с ужимкой старика Присел на горке домик плоский. На кухне тетушка стучит. В столовой солнце — древний пращур… Матвей Степаныч ест, как кит, А я, как допотопный ящур! Еда — не майский горизонт И не лобзание русалки, Но без еды и сам Бальмонт В неделю станет тоньше палки… Господь дал зубы нам и пасть (Но, к сожаленью, мало пищи),— За целый тощий месяц всласть Наелись мы по голенище!.. Ведро парного молока! Горшок смоленской жирной каши, Бедро соленого быка И две лоханки простокваши!!! Набив фундамент, адвокат Идет, икая, на крылечко. Я сзади, выпучив фасад, Как растопыренная печка. Перед крыльцом свирепый пес Раскрыл зловеще глазенапы, Но вдруг раздумал, поднял нос И положил на грудь мне лапы. Сирень, как дьявол, расцвела! Глотаю воздух жадной глоткой. Над носом дзыкает пчела, И машет липа мощной щеткой. Пошли в лесок и сели в тень. Степаныч сунул в рот былинку, Надвинул шляпу набекрень И затянул свою волынку: «Интеллигентный блудный сын, К сосцам земли припал я снова… Как жук, взобравшийся на тын, Душа в лазурь лететь готова! Старик Руссо вполне был прав: Рок горожан ужасно тяжек… Как славно средь коров и трав Дня три прошляться без подтяжек! Поесть, поспать, пойти в поля, Присесть с пастушкой возле ели… Земля! Да здравствует земля!.. Какого черта, в самом деле!..» «Какой, вздохнул я, там Руссо! Здесь — хутор, в городе — клиенты. Лицо, как круглое серсо… Бывают, брат, милей моменты: Пиджак редеет, как вуаль, В желудке — совестно поведать…» Племянник, пасть уставив вдаль, Орет нам издали: «О-бе-дать!» Опять едим! О, суп с лапшой, Весь в жирных глазках, желтый, пылкий… На стул трехногий сев пашой, Степаныч ест, как молотилка… «Что слышно в городе?» — «Угу». Напрасно тетушка спросила: Кто примостился к пирогу, Тот лаконичен, как могила… В гостиной — рыхлая софа, На дне софы — живот и пятки. Дымится трубочка. Лафа! Синьор, уснули? — Взятки гладки. Как морж, храпит мой визави, На лбу колышется газета, И мухи в бешенстве любви, Жужжа, флиртуют вдоль жилета.