Том 2. Поэзоантракт

Лэ II

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан, Цветут в саду такие анемоны, Что друг ее, испанский капитан, Ей предсказал «карьеру» Дездемоны. Не мудрено: их пьяный аромат Всех соблазнит, и, ревностью объят, Наш капитан ее повергнет в стоны. Наш капитан ее повергнет в стоны, Когда микадо, позабыв свой сан, Придет к японке предлагать ей троны, — За исключением своей, — всех стран… И за зеленым чаем с ней болтая, Предложит ей владения Китая: «За поцелуй Китай Вам будет дан». «За поцелуй Китай Вам будет дан», — И Ойя-Сан воздаст ему поклоны, И Ойя-Сан введет его в дурман, В крови царя она пробудит звоны… Сверкая черным жемчугом зубов, Струя ирис под шелк его усов, Она познает негные уроны. Она познает негные уроны, И, солнцем глаз гетеры осиян, Забудет бремя и дефект короны Микадо, от ее лобзаний пьян. Потом с неловкостью произношенья Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье, Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан. Взамен Китая ей пришлет тюльпан Высокий bon vivant [7] «нейтральной зоны», Не любящий в свиданьях «барабан», Ходящий чрез ограды и газоны, Чтоб (как грузины говорят: шайтан!) Придворный не схватил за панталоны, Усердием особым обуян… Усердием особым обуян, Придворный сыщик, желтый, как лимоны, Не постеснится из дворца шантан Устроить на пиру жрецов мамоны И (сплетней, — не буквально!) за штаны Схватить царя, с вспененностью волны Друзьям расскажет «сверх-декамероны»… Друзьям расскажет «сверх-декамероны» Дворцовый шпик — невежда и болван. Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны», Избрал забор микадо-донжуан? Как отдохнет от суеты житейской, Как азиатской, так и европейской, У подданной, у гейши Ойя-Сан. В Японии, у гейши Ойя-Сан, Микадо сам ее повергнет в стоны: «За поцелуй Китай Вам будет дан», — Она познает негные уроны, — Взамен Китая ей пришлет тюльпан. Усердием особым обуян, Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

7

Кутила, весельчак, человек беспечного склада (фр.)

У гейш

Разноцветно поют фонарики, Озеркаленные заливом, И трелят на флейтах арийки Гейши, подобные сливам. В кимоно фиолетово-розовом, Смеющиеся чаруйно, С каждым, волнуемым позывом, Встречаются беспоцелуйно… Уютные домики чайные Выглядят, как игрушки. Моряки, гости случайные, Пьют чай из фарфоровой кружки. И перед гейшами желтыми Хвастают лицами милых На карточках с глазами проколотыми За нарушенье «клятв до могилы»… Японки смотрят усмешливо На чуждых женщин безглазых С душою края нездешнего Вынутых из-за пазух… Шалунья Сливная Косточка Отбросила веер бумажный, И на гостя посыпалась горсточка Вишен, манящих и влажных…

III. Шорохи интуиции

Поэза упадка

К началу войны европейской Изысканно-тонкий разврат От спальни царей до лакейской Достиг небывалых громад. Как будто Содом и Гоморра Воскресли, приняв новый вид: Повальное пьянство. Лень. Ссора. Зарезан. Повешен. Убит. Художественного салона И пьяной харчевни стезя Совпала по сходству уклона. Их было различить нельзя. Паскудно гремело витийство, Которым восславлен был грех. Заразное самоубийство Едва заглушало свой смех. Дурил хамоватый извозчик, Как дэнди эстетный дурил. Равно среди толстых и тощих Царили замашки горилл. И то, что расцветом культуры Казалось, была только гниль. Утонченно-тонные дуры Выдумывали новый стиль. Они, кому в нравственном тесно, Крошили бананы в икру, Затеявали так эксцессно Флиртующую игру. Измызганно-плоские фаты, Потомственные ромали, Чьи руки торчат, как ухваты, Напакоститься не могли. Народ, угнетаемый дрянью Безмозглой, бездарной, слепой, Усвоил повадку баранью: Стал глупый, упрямый, тупой. А царь, алкоголик безвольный, Уселся на троне втроем С царицею самодовольной И родственным ей мужиком. Был образ правленья беспутен — Угрозный пример для корон: Бесчинствовал пьяный Распутин, Усевшись с ногами на трон. Упадочные модернисты Писали ослиным хвостом Пейзажи, и лишь букинисты Имели Тургенева том. Свирепствовали декаденты В поэзии, точно чума. Дарили такие моменты, Что люди сбегали с ума. Уродливым кактусом роза Сменилась для моды. Коза К любви призывалась. И поза Настойчиво лезла в глаза. И этого было все мало, И сытый желудок хотел Вакхического карнавала Разнузданных в похоти тел. И люди пустились в эксцессы, Какие не снились скотам. Изнервленные поэтессы Кривлялись юродиво там. Кишки обжигались ликером, И похоть будили смешки, И в такт бархатистым рессорам Качелились в язвах кишки. Живые и сытые трупы, Без помыслов и без идей, Ушли в черепашии супы, — О, люди без сути людей! Им стало филе из лягушки Дороже пшеницы и ржи, А яды, наркозы и пушки — Нужнее, чем лес и стрижи. Как сети, ткать стали интриги И, ближних опутав, как рыб, Забыли музеи и книги, В руке затаили ушиб! Злорадно они ушибали Того, кто доверился им. Так все очутилось в опале, Что было правдиво-святым. И впрямь! для чего людям святость? Для святости — анахорет! На подвиги, боль и распятость Отныне наложен запрет. И вряд ли притом современно Уверовать им в интеллект И в Бога. Удел их — надменно Идти мимо «разных там сект»… И вот, под влиянием моды, Святое отринувшей, все На модных ходулях «комоды» Вдруг круг завели в колесе. Как следствие чуши и вздора — Неистово вверглись в войну. Воскресли Содом и Гоморра, Покаранные в старину.

1918 — Х

Борису Верину

В свое «сиреневое царство» Меня зовешь ты в Петроград. Что это: едкое коварство? Или и вправду ты мне рад? Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов, Средь диких выходцев с востока И «взбунтовавшихся рабов»! И как ты можешь, тонкий, стильный, Ты, принц от ног до головы, Жить в этой затхлости могильной, В болотах призрачной Невы? Скелетовидная Холера И пучеглазая Чума Беспутствуют, смеются серо, Ужасные, как смерть сама. И методически Царь Голод Республику свергает в топь… А ты, который горд и молод, Пред ним — опомнись! — не холопь! Беги ко мне, страшись «татарства»! Мой край возник, как некий страж. Твое ж «сиреневое царство» — Болотный призрак и мираж. Не дай мне думать, рыцарь верный, Чей взлет всегда был сердцу люб, Что ты бесчувственный, безнервный, Что ты средь грубых сам огруб.

1918 — XII

Отходная Петрограду

За дряхлой Нарвой, верст за двести, Как окровавленный пират, Все топчется на топком месте Качающийся Петроград. Кошмарный город-привиденье! Мятежный раб! Живой мертвец! Исполни предопределенье: Приемли страшный свой конец! В молитвах твоего литурга Нет о твоем спасеньи просьб. Ты мертв со смертью Петербурга, — Мечты о воскресеньи брось. Эпоха твоего парада — В сияньи праздничных дворцов. Нет ничего для Петрограда: О, город — склеп для мертвецов! Твоя пугающая близость — Над нами занесенный нож. Твои болезни, голод, сырость — Вот чем ты власть свою умножь! Ты проклят. Над тобой проклятья. Ты точно шхуна без руля. Раскрой же топкие объятья, Держащая тебя земля. И пусть фундаментом другому Красавцу-городу гранит Пребудет твой: пусть по-иному Тебя Россия сохранит…

1918 — XII

Конечное ничто

С ума сойти — решить задачу: Свобода это иль мятеж? Казалось, — все сулит удачу, — И вот теперь удача где ж? Простор лазоревых теорий, И практика — мрачней могил… Какая ширь была во взоре! Как стебель рос! и стебель сгнил… Как знать: отсталость ли европья? Передовитость россиян? Натура ль русская — холопья? Сплошной кошмар. Сплошной туман. Изнемогли в противоречьях. Не понимаем ничего. Все грезим о каких-то встречах — Но с кем, зачем и для чего? Мы призраками дуализма Приведены в такой испуг, Что даже солнечная призма Таит грозящий нам недуг. Грядет Антихрист? не Христос ли? Иль оба вместе? Раньше — кто? Сначала тьма? не свет ли после? Иль погрузимся мы в Ничто?

1918 — XII

Монолог императрицы

Я, вдовствующая императрица, Сажусь на свой крылатый быстрый бриг И уплываю в море, чтоб укрыться От всех придворных сплетней и интриг. Мой старший сын, сидящий на престоле, И иноземная его жена В таком погрязли мрачном ореоле, Что ими вся страна поражена. Его любовниц алчущая стая, Как разъяренных скопище пантер, Рвет мантию его из горностая Руками недостойными гетер. Его жена, от ревности свой разум Теряя, зло и метко мстит ему. И весь народ, подверженный заразам, Грузится в похоть, пьянство, лень и тьму. Им льстит в глаза разнузданная свита, Куя исподтишка переворот. О, паутинкой цепкою повита Интрига та, ползущая в народ. Ни с кем и ни о чем не сговориться В стране, пришедшей к жалкому нолю. Бездействующая императрица, Спешу уплыть к соседу-королю.

К воскресенью

Идут в Эстляндии бои, — Грохочут бешено снаряды, Проходят дикие отряды, Вторгаясь в грустные мои Мечты, вершащие обряды. От нескончаемой вражды Политиканствующих партий Я изнемог; ищу на карте Спокойный угол: лик Нужды Еще уродливей в азарте. Спаси меня, Великий Бог, От этих страшных потрясений, Чтоб в благостной весенней сени Я отдохнуть немного мог, Поверив в чудо воскресений. Воскресни в мире, тихий мир! Любовь к нему, в сердцах воскресни! Искусство, расцвети чудесней, Чем в дни былые! Ты, строй лир, Бряцай нам радостные песни!

Во имя искусства

Они идут на Петроград Спасти науку и искусство. Всей полнотой, всей ширью чувства Поэт приветствовать их рад. Печальный опыт показал, Как отвратительна свобода В руках неумного народа, Что от свободы одичал. Царь свергнут был. Пустой престол Привлек немало претендентов, И в выкрашенных кровью лентах На трон уселся Произвол. А ты, поэт-идеалист, В свободу веривший так свято, Постиг, что ею нагло смято Все то, чем мира взор лучист. Ни президента, ни царя, — Или обоих сразу вместе! Лишь бы была на прежнем месте Святая ценность алтаря.

Газэлла Х

В эти тягостные годы сохрани меня, Христос! Я тебе слагаю оды, — сохрани меня, Христос! Каюсь: грешен. Каюсь: вспыльчив. Каюсь: дерзок. Каюсь: зол. Но грешней меня народы. Сохрани нас всех, Христос! Я в тебя, Господь мой, верил. Я всегда тебя любил. Я певец твоей природы: сохрани меня, Христос! Пусть воскреснут, оживая, исцеляясь, мир хваля Все калеки и уроды, — сохрани их всех, Христос! Помни: я твой рыцарь верный, твой воспевец, гений твой — Человеческой породы, — сохрани меня, Христос! Словом добрым, делом мудрым, отпущением грехов, В наших душах, где невзгоды, сохрани себя, Христос!

Секстина IV («Ингеборг» Келлермана)

Кто смерть, на жизнь напавшую, отторг Своей любовью, — бархатной рапирой, — Какой тому пришлось вкусить восторг! Как он воспет вселенской вечной лирой! Бессмертен Аксель, спасший Ингеборг Своей любви благоуханной миррой! Чье чувство распустилось в сердце миррой, Тот, победив стихию, смерть отторг, Пусть вероломна память Ингеборг И пусть измены свежею рапирой Она пронзила Акселя, пусть: лирой Воспетые, их имена — восторг. Любовь всегда должна будить восторг, Благоухая терпко-пряной миррой, Звучать волшебно-звонко-пламной лирой, И горе тем, кто светлую отторг: Проклятье поразит его рапирой, — Так проклята вовеки Ингеборг. О, радость жизни! солнце! Ингеборг! Будившая вокруг себя восторг! Разившая сердца взорорапирой! Упившаяся сердцем друга, — миррой, — Чей, как не твой, взор — Акселя отторг, Прославленного пламенною лирой! О бедный князь! взамен воспетья лирой — Ты возвратил бы лучше Ингеборг… Но нет, но нет! души твоей восторг, Которым смерть ты от нее отторг, Не понят ею. Не кадить бы миррой Изменнице, — пронзить ее рапирой. Благословен, не тронувший рапирой: Он не был бы воспет вселенской лирой. Благословенна вспыхнувшая миррой Для Акселя, и ты, ты, Ингеборг, Проклятая, исторгшая восторг В его душе, что смерть твою отторг!