Том 2. Поэзоантракт

1918 — VIII

Секстина V

В моей стране — разбои и мятеж, В моей стране — холера, тиф и голод. Кто причинил ее твердыне брешь? Кем дух ее кощунственно расколот? Надежда в счастье! сердце мне онежь! Я жить хочу! я радостен и молод! Меня поймет, кто, как и я, сам молод, Кому претит разнузданный мятеж. Кто, мне подобно, молит жизнь: «Онежь!» Кому угрозен тиф и черный голод, Кто целен, бодр и духом не расколот, Кому отвратна в государстве брешь. Да, говорит о разрушеньи брешь… Живой лишь раз, единственный раз молод! И если жизни строй разбит, расколот, И если угнетает всех мятеж, И если умерщвляет силы голод, Как не воскликнешь: «Счастье! нас онежь!» Лишь грубому не нужен вскрик: «Онежь!» Ему, пожалуй, даже ближе брешь, Чем целостность: ему, пожалуй, голод Отраднее, чем сытость; он и молод По-своему: вскормил его мятеж, И от рожденья грубый весь расколот. Ужасный век: он целиком расколот! Ему смешно сердечное: «Онежь!» Он, дикий век, он сам сплошная брешь. Его мятеж — разбойничий мятеж. Он с детства стар, хотя летами молод, И вскормлен им царь людоедов — Голод. Но он умрет, обжора жирный Голод, Кем дух людской искусственно расколот! И я, и ты, и каждый будет молод! И уж не мы судьбе, она: «Онежь!» — Воскликнет нам. Мы замуравим брешь И против грабежа зажмем мятеж!

Секстина VI

Эстония, страна моя вторая, Что патриоты родиной зовут; Мне принесла все достоянье края, Мне создала безоблачный уют, Меня от прозы жизни отрывая, Дав сладость идиллических минут. «Вкуси восторг чарующих минут И не мечтай, что будет жизнь вторая; Пей жадно радость, уст не отрывая; И слушай, как леса тебя зовут; Ступай в зеленолиственный уют Принявшего гостеприимно края. Быть может, под луной иного края Когда-нибудь ты вспомнишь песнь минут, Тебе дававших благостный уют, Вздохнешь, что где-то родина вторая, Которую Эстонией зовут, Влечет тебя, от юга отрывая. Тогда приди, в мечтах не отрывая Любви ко мне, от пламенного края На север свой, где все своим зовут Тебя, поэт, чарун святых минут; Ведь творчество твое, как жизнь вторая, Дает нам сказку, счастье и уют». Благословен Эстонии уют, Который, от России отрывая Благочестивою душою края, Как мать, как сон, как родина вторая, Соткал гамак качелящих минут. Минуты те! их творчеством зовут… Но чу! что слышу я? меня зовут К оружию! Прости, лесной уют, И вы, цветы сиреневых минут, Простите мне! Бездушно отрывая От вас, от милых мне, за целость края Жизнь требует мою страна вторая…

Секстина VII

Здесь в Крымскую кампанию жил Фет — В Эстляндии приморской, прибалтийской; Здесь Сологуб, пленительный поэт, Жил до войны с Германией царийской; Здесь я теперь живу, почти семь лет Знакомый с нею, милою и близкой. Здесь жил Бальмонт — в стране, к России близкой, Здесь Брюсов был, изысканный, как Фет, Здесь лейтенант Случевский, в цвете лет, Пел красоту природы прибалтийской, Но, послан в бой по воле злой царийской, У берегов японских пал поэт. Не для боев рождается поэт, А для души, его напеву близкой… Лишь произвол убийственный царийский Мог посылать таких певцов, как Фет, В отряды!.. Но хранил край прибалтийский Талантливых людей в расцвете лет. Тому назад уже тринадцать лет, Как у Цусимы смерть нашел поэт, На «Александре III-м» прибалтийский Край бросивший, воспевший Ревель, близкий Своей душе. Приветь его, о Фет, В обители над солнечно-царийской! Царизм земной отринув, лишь царийский Небесный рай я признаю, где лет, Как и мгновений, нет, где жив поэт, Кто б ни был он: Случевский или Фет, — И вот теперь, к своей кончине близкий, Я рай пою, живя в стране балтийской. Цвети же, край — эстонский, прибалтийский, Отвергнувший, строй низменный, царийский: Моей душе ты родственный и близкий! Цвети же, край, десятки, сотни лет И помни, что мечтал в тебе поэт, Такой поэт, как несравненный Фет!

Секстина VIII

Мой дом стоит при въезде на курорт У кладбища, у парка и у поля. Он с виду прост, но мною дом мой горд; Он чувствует — там, где поэт, там воля. В нем за аккордом я беру аккорд, Блаженствуя, мечтая и короля. Привыкни, смертный, жить, всегда короля, И в каждой деревушке видь курорт, Буди в своей душе цветной аккорд, Люби простор и ароматы поля, — И, может быть, тебя полюбит воля, И будешь ты ее любовью горд. Безличный раб — и вдруг ты будешь горд, Средь окружающих рабов короля!.. Познаешь ли, что означает воля?… Не превратишь ли в свальный ров курорт?… Не омерзишь ли девственного поля?… Не соберешь ли ругань всю в аккорд?… Аккорд аккорду рознь. Звучи, аккорд Лишь тот, что упоителен и горд; Аккорд лесов, ручьев, морей и поля! Над толпами властительно короля, Озвучь своим бряцанием курорт И покажи, как сладкозвучна воля! Да здравствует всегда и всюду воля И вольный, волевой ее аккорд! Кто слушал песню воли, будет горд. Пусть вольные сберутся на курорт, Над плотью духом солнечно короля, Свободу растворяя в воле поля. Не оттого ли и мой дом у поля, Где на просторе поля бродит воля? Не оттого ль душа моя, короля, Берет свободный, огненный аккорд? Не оттого ль моим воспетьем горд И мне самим заброшенный курорт?…

Секстина IX

Две силы в мире борются от века: Одна — Дух Тьмы, другая — Светлый Дух. Подвластна силам сущность человека, И целиком зависит он от двух. И будь то Эсмеральда иль Ревекка, У них все тот же двойственный пастух. На пастуха восстал другой пастух. Для их борьбы им не хватает века. Для Эсмеральды точит нож Ревекка — То ею управляет Злобный Дух. Когда ж победа лучшей сил из двух, Тогда прощают люди человека. Кто выше — оправданья человека?! Когда блюдет стада людей Пастух В одежде белой, грешницы, из двух Оправданными будут обе: века Ограда и надежда — Светлый Дух, И как ты без него жила б, Ревекка? Нет, ты не зла злых вовсе нет, Ревекка, Но горе причинить для человека Тебе легко: так хочет Черный Дух… Но светозарный не уснул Пастух: Он зло твое рассеял вихрем века, — И ты невинна, как дитя лет двух. Но так как ты во власти грозных двух Великих сил, ничтожная Ревекка, Но так как ты и облик человека Имеешь данный Силами, то века Тебе не переделать: Злой Пастух В тебя опять вмещает грешный дух. Издревле так. Но будет день — и Дух В одежде солнца и луны, из двух Планет сотканной, встанет как Пастух И Духа тьмы, и твой, и всех, Ревекка! Господь покажет взору человека, Что покорен Бунтующий от века!..

Секстина Х

Мне кажется, что сердце биандрии, Идейной биандрии — виноград. Она стремится в зной Александрии, Лед Мурмана в него вместиться рад. Ему отраден запах малярии, Ему набатны оргии трибад. Влиянье винограда на трибад, Как и на сердце пламной биандрии, Утонченней миазмов малярии. Да, в их телах блуждает виноград, Он опьянять безумствующих рад Экваторьяльностью Александрии. Причин немало, что в Александрии Гораздо больше чувственных трибад, Чем в Швеции: способствовать им рад Там самый воздух. Но для биандрии И выльденный шипучий виноград На севере — намек о малярии… В Батуме — там, где царство малярии, Гордятся пальмы, как в Александрии, У рощ лимонных вьется виноград, Зовя к себе мечтания трибад. Он, родственный инстинктам биандрии, Припасть к коленям, льнущим к страсти, рад. О, как турист бывает ярко рад, Когда ему удастся малярии Избегнуть, или в зной Александрии Умерить льдяным взором биандрии Кокетливой, иль в хохоте трибад Пить дышущий поляром виноград… Не для мужчин трибадный виноград, — Его вкусив, не очень будешь рад: В нем смех издевкой девственных трибад… Страшись и биандрийной малярии, То веющей огнем Александрии, То — холодом распутной биандрии…

Лэ III

Покаран мир за тягостные вины Свои ужаснейшей из катастроф: В крови людской цветущие долины, Орудий шторм и груды мертвецов, Развал культуры, грозный крах науки, Искусство в угнетеньи, слезы, муки, Царь Голод и процессии гробов. Царь Голод и процессии гробов, Пир хамов и тяжелые кончины, И притесненье солнечных умов, И танки, и ньюпор, и цеппелины, И дьявол, учредивший фирму Крупп, Испанская болезнь, холера, круп — Все бедствия, притом не без причины… Все бедствия, притом не без причины: От деяний, от мыслей и от слов. Еще порхают ножки балерины, Еще не смолкли ветерки стихов, Еще звучат цветения сонат, Еще воркуют сладко адвокаты, — А мир приять конец уже готов. Да, мир приять конец уже готов В когтях нечеловеческой кручины, Пред судным ликом массовых голгоф И пред разверстой пропастью трясины. Но жизнь жива, и значит — будет жив И грешный мир — весь трепет, весь порыв! Он будет жить, взнесенный на вершины! Он будет жить, взнесенный на вершины, В благоуханном шелесте дубров, В сияньи солнца, в звуках мандолины, В протяжном гуде северных ветров, В любви сердец, в изнежии малины, В симфониях и в меди четких строф. Мир исполин — бессмертны исполины! Мир исполин, — бессмертны исполины! Он будет до скончания вдов Самим собой: тенеты паутины Ему не страшны — богу из богов! Да здравствует вовек величье мира! Да славит мир восторженная лира! Да будет мир и радостен, и нов! Да будет мир и радостен, и нов! Греми, оркестр! Цветите, апельсины! Пылай, костер! Я слышу жизни зов! Перед глазами — чарные картины, И дали веют свежестью морской. Но помни впредь, безбожный род людской: Покаран мир за тягостные вины. Покаран мир за тягостные вины: Царь Голод и процессии гробов — Все бедствия, притом не без причины, И мир приять конец уже готов, Но будет жить, взнесенный на вершины, Мир исполин, — бессмертны исполины! Да будет мир и радостен, и нов!

Лэ IV

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, — Так что же есть тогда на этом свете?! Чье нераденье, леность, чья вина Поймали нас в невидимые сети? Надолго ль это? близок ли исход? Как будет реагировать народ? — Вопросы, что тоскуют об ответе. Вопросы, что тоскуют об ответе, И даль, что за туманом не видна… Не знаю, как в народе, но в поэте Вздрожала раздраженная струна: Цари водили войны из-за злата, Губя народ, а нам теперь расплата За их проступки мстительно дана?! За их проступки мстительно дана Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете… А мы молчим, хотя и нам ясна Вся низость их, и ропщем, точно дети… Но где же возмущенье? где протест? И отчего несем мы чуждый крест Ни день, ни год — а несколько столетий?! Ни день, ни год, а несколько столетий Мы спины гнем. Но близкая волна Сиянья наших мыслей, — тут ни плети, Ни аресты, ни пытка, что страшна Лишь малодушным, больше не помогут: Мы уничтожим произвола догмат, — Нам молодость; смерть старым суждена. Нам молодость. Смерть старым суждена. Художник на холсте, поэт в сонете, В кантате композитор, кем звучна Искусства гамма, репортер в газете, Солдат в походе — все, кому нежна Такая мысль, докажут пусть все эти Свою любовь к издельям из зерна. Свою любовь к издельям из зерна Докажет пусть Зизи в кабриолете: Она всем угнетаемым верна, Так пусть найдет кинжальчик на колете И бросит на подмогу бедняку, Чтоб он убил в душе своей тоску И радость в новом утвердил завете. Так радость в новом утвердил завете И стар, и мал: муж, отрок и жена. Пусть в опере, и в драме, и в балете Свобода будет впредь закреплена: Пускай искусство воспоет свободу, И следующий вопль наш канет в воду: «Нет табаку, нет хлеба, нет вина!» Нет табаку, нет хлеба, нет вина — Вопросы, что тоскуют об ответе. За «их» поступки мстительно дана, — Ни день, ни год, а целый ряд столетий, — Нам молодость. Смерть старым суждена! Свою любовь к издельям из зерна Пусть радость в новом утвердит завете.

Лэ V

Они придут — ни эти и не те, Те, что живут теперь и прежде жили, А новые, кто предан Чистоте, С лазурью в каждой вене, в каждой жиле. Безвраждные, не знающие смут, Незлобиво-прекрасные, — придут, Чтоб мы при них глаза свои смежили. Чтоб мы при них глаза свои смежили И отошли, погрязшие в тщете, В свой смертный сон, чтоб больше не вражили В уродстве, зле, грязи и нищете. Мы им уступим место на планете, И наши торжествующие дети Возгрянут гимн добру и красоте. Возгрянут гимн добру и красоте, Зло победят единодушно или Не будут вовсе жить, в своей мечте Узревшие лазоревые были. Пленительным и легким станет труд, Все лучшее себе они возьмут И забожат, как деды не божили. И забожат, как деды не божили, Грядущие, со взором, к высоте Направленным, с которым подружили Луна и звезды в светлой темноте. Они отвергнут спецное гурманство, Они воздвигнут культ вегетарьянства И будут жить в священной простоте. И будут жить в священной простоте, Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе; А духу своему, петь о Христе, О том, как мы Исуса поносили В своей бесчеловечной пустоте, Петь о Его расхолмленной могиле, Петь о Христовом подвижном кресте. Петь о Христовом подвижном кресте Могли б и мы, пока еще мы были Безгрешными, пока на животе Не ползали и не глотали пыли. Но нет: мы тьме сиянье предпочли, Погрязли в злобной тине и пыли, О том, кем быть могли, мы позабыли. О том, кем быть могли, мы позабыли, Предавшись сладострастью, клевете И всем земным грехам, — мы утаили В себе наш дух, в своей неправоте. Пусть нас, разнузданных, без устрашенья, Простить за деянья и прегрешенья Они придут — ни эти и не те. Они придут — не эти и не те, Чтоб мы при них глаза свои смежили, Возгрянут гимн добру и красоте И забожат, как деды не божили. И будут жить в священной простоте, Петь о Христовом подвижном кресте, О том, кем быть могли, мы позабыли.

Финал («Кончается одиннадцатый том…»)

Кончается одиннадцатый том Моих стихов, поющих о бывалом, О невозвратном, сказочном, о том, Что пронеслось крылатым карнавалом. Не возвратить утраченных услад В любви, в искусстве, в solr'ee, в ликерах, — Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назад Смотрите все с отчаяньем во взорах. Пусть это все — игрушки, пустяки, Никчемное, ненужное, пустое!.. Что до того! Дни были так легки, И в них таилось нечто дорогое! Любили мы любовь и пикники, И души вин и женщин тонко знали, Вначале повстречали нас венки, И поношенье хамское — в финале. Мы смели жить! мы смели отдавать Чаруйный долг великолепной моде, Не утомясь, молитвенно мечтать О равенстве, о братстве, о свободе. Вам, «новым», вам, «идейным», не понять Ажурности «ненужного» былого: На ваших лбах — бездарности печать И на устах — слух режущее слово!.. Конечно, я для вас — «аристократ», Которого презреть должна Рассея… Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, — Не я ль достиг в искусстве апогея? Но будет день — и в русской голове Забродят снова мысли золотые, И памятник воздвигнет мне в Москве Изжив «Рассею», вечная Россия!