Том 2. Повести

— Слушай, Гилаго! Да навостри уши как следует. Я тебе сам насвищу песню, что мне по душе. Вертится у меня на уме тут одна, — барон начал насвистывать, но тотчас же оборвал мелодию. — Нет, не то. Надо что-то особенно красивое, о счастье! Барышне играй, старый сыч! Не мое сердце терзай, а ее душеньку мягче масла сделай! Стоп, Гилаго, не шевелись! Сейчас я подскажу тебе!

Барон уронил в ладони свою классически красивую голову, и на его мечтательном челе вспыхнул пламень вдохновения. Душа его поднялась на крыльях и понеслась, понеслась вдаль, к Балинту — Балашше, — ведь они были с ним одного рода-племени. И вот барон уже начал слагать в стихи, переливать в песню то, о чем были его мысли, — еще пока отрывисто, но уже с чувством, сладостным и горьким одновременно:

Гилаго, пусть твой смычок Нежно струн коснется!

(Не касайся, осел, и не шевелись, пока я не кончил петь, не то собьешь меня!)

Пусть о счастье и любви Песня ввысь взовьется.

Гилаго, наклонив вперед свою маленькую лисью головку, подмигнул и, навострив уши, словно ищейка, старательно вслушивался в мелодию песни.

…Сердце пламенем зажги Ты красотке юной, Слушай, милая! Тебя Славят эти струны.

— Ой, до чего же красивые слова! Будто бутончики розовые, целую ручки, ножки! Спойте, ваше сиятельство, еще раз вашими сиятельными устами.

Теперь Гилаго уже подхватил свою скрипку и нота за нотой повторил вслед за Балашшей его песню, вобрав и мелодию и чувства в свой немудреный дощатый инструмент.

— Ну, теперь и я сам ее вам сыграю…

Красиво и нежно звучала новая песня, в ней слышалось и воркование горлицы, и шорох падающей росы, и шум леса, и плеск речки Бадь. Родившаяся в течение минуты в одном-единственном сердце — она будет теперь звучать тысячи лет для многих миллионов сердец.

— Благослови господь твою скрипку, Гилаго! Играй, играй! А ты, красавица, слушай…

Да только что толку, слушала Мими или нет, если мысли ее витали где-то далеко-далеко отсюда? Да и песни этой она к тому же не понимала. А жаль, что не знала она по-венгерски.

С четвертого или пятого раза песню выучили и остальные цыгане-оркестранты. В особенности способным оказался цимбалист. Балашша подпевал им. Уже и вечер спустился на землю, а они все играли и пели «ту, дивную».

— Умница же ты, Гилаго! Молодец, что пришел. И как ты только пронюхал, что здесь я?

— По сигналам.

— По каким таким сигналам, Гилаго?

— По трем дымам, прошу прощения.

— Что за три дыма?

— А те, которыми лес разговаривает.

Балашша поставил на стол бокал и, насупив брови, прислушался внимательней.

— Чепуху ты мелешь, дружище. Как же это может лес и вдруг — разговаривать?

— Разговаривает, ваша милость, не лес, а жители лесные. Даже когда далеко друг от друга! Пусть у меня руки отсохнут, если это не так. Знаки разные друг другу подают, ваша милость…

— Что за жители лесные?

— Разбойники его благородия господина Круди, я думаю.

— Ну и что же ты узнал из этих знаков?

— Три дыма на Хилой означают, что ваше сиятельство здесь находится.

— На какой еще «Хилой»?

— Вершина одна так прозывается, как раз напротив замка вашего она.

— А если нет меня в замке?

— Тогда один дым.

— А еще какие знаки есть? Гилаго покачал головой:

— Я изо всех наук только такое запоминаю, что к моему ремеслу касательство имеет.

— А ну, кто еще из вас какие лесные знаки знает?

Тони Мурка, контрабас, поднял вверх палец и тоже дал некоторые пояснения:

— Один дым у блатницких оврагов — значит, в лесу появились жандармы. Выстрелы под вечер, как солнцу сесть (смотря сколько их), место, куда разбойникам собираться. Свирель в вечерний час в Килицком перелеске — это опять другое означает, смотря по тому, какую песню выводит свирелька! Ну, а уж про костры и говорить не приходится — через них разбойники передают друг другу длинные послания. И на трех листах не уместились бы, если бы их кто на бумагу записать задумал!

— А никто из вас не знает, — спросил он дрогнувшим голосом, — что означает красная лента на вершине высокого дерева?

Мими заметила, как дико заблестели глаза барона, и попробовала по движению губ угадать, о чем он говорит. Как же хорошо, что не понимала она по-венгерски!

Цыгане задумались, заскребли в затылках, за ухом — словно разгадка могла сидеть у них где-нибудь там. В конце концов Гилаго вымолвил мудрое слово:

— А дьявол ее знает…

— Ну тогда играйте еще раз, ту самую…

Барон уронил голову на стол, словно задремал. На самом же деле он, может быть, только задумался. Порой из его груди вырывались вздохи, а свободная рука то сжималась, то разжималась. Видно было, что, если он даже и спал, душа его скиталась в каких-то дальних, неприветливых краях.

Но в конце концов он поднял голову, встал от стола и, облокотившись на подоконник, выглянул в распахнутое окно. Крадучись, приближалась ночь. Прохладный лесной ветерок заиграл за окном с листвой деревьев, и его свежесть была приятна разгоряченной голове. На дворе заседланный конь нетерпеливо рыл копытом дерн. Из болота, прозванного «Лягушатником», доносилось кваканье лягушек.

— Тише, цыгане! Лягушки поют. Я их сейчас слушаю! Красиво поют!

Гилаго оскорбленно заткнул смычок под струны, отчего они жалобно зазвенели.

Между тем слуги внесли в столовую канделябры с зажженными свечами. Балашша обернулся на свет:

— Эй, чей это конь во дворе?

— Вы сами, ваше сиятельство, приказали заседлать коня.

— И верно, пора ехать! Надо ехать, — согласился барон, проведя рукой по лбу. — Меня ждут, я обещал… Хорошо, хорошо! Только прежде выпьем по последней! А, Мими! Веселись и ты, душенька! Кто знает, что ждет нас завтра? Нынче пан, а завтра пропал. Сними-ка, Мими, одну туфельку.

— Ну что, право, за мысли, приходят тебе в голову? — пристыдила барона Мими, которая сидела рядом с ним и что-то вязала.

— Хочу выпить из твоей туфельки!

— Ах, отстань! Как противно!

— Ничего ты не понимаешь. Мой предок Пал Балашша пил в честь Марии Сечи, да не из башмачка, а из сапога. Древние Балашши были покрепче нас, пить умели…

— Кто же она такая была, эта Мария Сечи?

— Красивая женщина, тоже родственницей мне доводилась. Только дальней.

— Твоя родственница и… в сапогах?