Том 2. Повести
Шрифт:
Почему, например, башмачок должен принадлежать обязательно Мими? Город близок, мало ли в нем женщин, которые могут носить бархатные башмачки! Как знать, для кого заказал Круди сапожки? Мими, к примеру, и не заставишь их надеть. Смешно! И потом, что могло бы понравиться утонченной красавице Мими в этом грубом разбойнике? И как мог проникнуть Круди в замок, охраняемый самыми верными слугами барона?
Все это так. Но почему же пришли в замешательство Хорвати и Холеци, почему переглядывались исподтишка, будто никак не могли решиться: стоит ли рассказывать барону все из того, что им стало известно? Что, если Мими и в самом деле виновна? По совести говоря, в этом и не было бы ничего удивительного: легкомысленная девица плясала когда-то на канате
Теперь барону вспоминалось многое: оброненное кем-то мимолетное слово, сплетня, услышанная однажды, — все это укладывалось в общую вереницу фактов, одно к другому, словно кусочки детской мозаики в коробку.
Как-то ночью Мишка Гусеница, один из разбойников Круди, пировал в крижноцкой корчме. А кеккёйский мясник Матяш Надь, случайно оказавшийся там же, решил подзадорить его:
— Ах вы, славные разбойники! Видно, только на бедных людей не боитесь вы руку поднимать? А вот когда барон Балашша передал вашему Круди свой ответ, атаман проглотил обиду, смолчал. С бароном связываться вы, видно, боитесь!
— Бросьте, сударь! Кальман — он хитер, как дьявол! — разоткровенничался разбойник. — Он у барона в таком месте крадет, где убыли и через увеличительное стекло не заметишь.
Матяш Надь понимающе подмигнул разбойнику, подумав про себя: «Я ведь тоже в таком месте краду! (Он и в самом деле на тарелку весов со стороны, не видной покупателям, прилеплял кусочек воска, весом в несколько золотников.) Так что вполне вероятно, что этот Мишка Гусеница правду говорит! Много мест есть на белом свете, где можно воровать незаметно!»
Шутка бандита дошла до слуха барона, — вот и ломай теперь голову над ее смыслом.
Госпожа Шибанская — «умная бабка» (как в венгерских деревнях зовут повитух, словно, кроме них, и не бывает на свете других умных женщин) — недавно сплетничала о новинской чабанихе, говорила, что Круди будто бы бросил чабаниху, а та теперь не своим голосом воет по нем, ходила даже в разбойничий стан, где те по ночам краденых баранов на костре жарят. Повитуха, которая через семейство Пери приходится Юдитке теткой, предостерегала уж неосторожную чабаниху:
— Смотри, дочка, не забывай, что один раз тебе уже остригли волосы.
Незначительные сами по себе, эти детали вдруг оказались звеньями одной длинной цепочки, разворачивавшейся сейчас в воображении Балашши. Ревность — замечательная ищейка. У нее самый острый глаз, самый тонкий нюх и преотличнейшая память…
Но вот за дикой яблоней, на которой в сорок восьмом году вице-губернатор Элек Хорват повесил одного строптивого попа, вечная ему память (Элеку Хорвату, разумеется), уже показалась башня рашкинского дворца, и если Мими или кто-нибудь из ее служанок сидят сейчас у окна, то они тотчас же заметят появление барона. А это ни к чему сегодня. Он должен появиться в замке неожиданно, смутить девицу вопросами и таким образом узнать всю правду!
Вот почему Балашша свернул от яблони (которая после упомянутого выше события, словно стыдясь происшедшего, больше не родит и даже не цветет) в лесную чащу, чтобы, попетляв по ней, пробраться в замок с тыльной его стороны и свалиться как снег на голову к ничего не подозревающей любовнице. Настоящий дремучий лес этот уголок. Огромные дубы и буки с их могучими кронами — истинные короли растительного мира, теснились вокруг непроницаемой темной стеной. Пока барон проходит мимо них с безразличным видом, но придет время — и еврей-ростовщик даст за них еще много денег. Есть тут и такие уголки, куда уже сотню лет не заглядывал луч света. Там не растет ничего, кроме болотной тины. А впрочем, и тину нельзя презирать. Она — колдунья среди растений: самая низкая, но и самая независимая. Для ее существования даже и солнца ненадобно.
Удивительный, своеобразный это мир — лесная чаща, с ее особенными растениями, жучками,
бабочками. Это и был тот самый лес, с именем которого связано столько легенд. Вот на стволе одного из его дубов вырезано имя «Кристина». Заботливые окрестные жители на протяжении вот уже многих веков оберегают эту надпись на груди дуба-великана, обросшего губкой и узловатыми желваками, потому что она сделана рукой воина-поэта Балинта Балашши *, грозы турок, «…в лето тысяча пятьсот восьмидесятое от рождения Христова…». И что самое удивительное здесь, — это маленькие цветы-искорки! Изо всего леса они выбрали подножие именно этого дуба и с верностью влюбленных растут только вокруг него. Цветы эти точно такие же синие, как глаза Кристины Добо * на ее портрете в кеккёйской картинной галерее.В этом же лесу фантазия палоцев поселила и «Вечного ворона». Говорят, что он живет где-то здесь в дупле, но не приведи господь увидеть его: это сулит верную смерть через семь дней, а то и семь часов. В день Страшного суда сей чудо-ворон возговорит человечьим голосом и перечислит все грехи, содеянные родом Балашшей.
Видно, всей власти благородного комитата и даже самого палатина недостаточно было, чтобы обуздать Балашшей, поэтому хитроумные палоцы еще и ворона назначили на должность «буки», которой можно было бы припугнуть баронов.
Да разве перечислишь все, что нам ведомо про этот лес. А того, про что и мы не ведаем, — еще больше! Вот если бы те длиннохвостые белочки, то взбегающие на дерево при звуке шагов, то спускающиеся вниз, если бы они рассказали нам о том, что слышали от своих отцов!..
Ну, а все, что я сам узнал от своего отца, я вам расскажу. Когда мой отец был еще мальчишкой, старший лесничий Балашшей, ныне покойный Янош Киш, приказал спилить здесь большое дерево. Окрестные жители еще и поныне показывают его ствол. Дерево выбирал барский бондарь, собиравшийся что-то смастерить из него. Пилили, пилили дерево — и вдруг выпадает из него мертвый солдат с ружьем, кивером и патронташем. Императорский солдат. Старые умные люди так объяснили этот случай: бедняжка, будучи, вероятно в дозоре, чтобы осмотреть местность, вскарабкался на дерево, до расселины. А дерево было гнилое, дуплистое. Вот солдат, как был, в мундире, с оружием, и провалился в дупло (тут уж сам император не поможет), да и остался там на целых сто двадцать лет. Приказал Янош Киш вырыть солдату на этом самом месте могилу, вызвать балашшадярматского священника и похоронить солдата…
Балашша перешагнул через гнилой пень дерева-гроба, вокруг которого с жужжанием вились дикие пчелы, и, пробравшись через плети ежевики и кусты можжевельника, очутился на красивой, покрытой шелковистой травой лужайке. В голове у него шумело. Барон снял шляпу и, строя всякие планы, шел как хмельной, спотыкаясь о камни, валежник и пни.
Ему было ясно, что самое главное сейчас — разузнать о бархатных башмачках. Это diabolus rotae. [61] Что скажет он Мими? Надо бы придумать что-нибудь очень хитрое. Лучше всего, если он сначала сделает несколько комплиментов насчет ее маленьких ножек, а затем равнодушным голосом добавит: «Отчего же ты, моя Мими, не носишь никакой другой обуви?!» Она, наверное, спросит: «Ну, например?»
61
Дьявольский круг (лат.).
«Мне кажется, — скажет Балашша, — что для твоих ножек очень подошли бы черные бархатные башмачки».
Мими возмутится:
«Ах, что ты понимаешь! Ну, кто же сейчас их носит, кроме больных подагрой старух?»
«И что ж, у тебя нет таких?»
«Никогда и не было…»
Вероятно, и покойный Крипушка не разукрашивал столь щедро своих шубок, как расписывал мысленно барон Балашша предстоящий разговор с возлюбленной: он представлял себе даже жесты Мими, выражение ее лица. Вдруг он споткнулся обо что-то.