Том 2. Повести

— Нет, не думаю, — возразил Холеци. — Башмачок я сам видел, в одном из сапог…

— Что за бархатный башмачок? — безразличным голосом спросил барон.

Холеци хотел уже было рассказать и про это, но Хорвати остановил его движением бровей (может быть, этого-то ему как раз и не следовало делать!).

— А так, ничего! Пару сапог нес Фильчик для Кальмана Круди. Уверял, что повесит сапоги на какое-то дерево в лесу, у самого города, и там же, мол, в гнезде, найдет деньги за работу.

— А при чем же здесь башмачки? — оживленно перебил писаря барон.

Писарь и управляющий многозначительно переглянулись, что, разумеется, не ускользнуло от внимания Балашши.

— Что? Или тайна какая-нибудь? — недовольно спросил он. — Почему вы не хотите рассказать?

— Нет, что вы! — поспешно запротестовал смущенный управляющий. — Ерунда это. Мой друг Холеци заметил, что сапоги те на женскую ножку шиты, он как раз сейчас и говорил об этом. Не так ли, Холеци?

— Точно так.

— Ну, а дальше?

— Фильчик рассказал нам, что якобы однажды ночью Круди принес ему бархатный башмачок и просил сшить такого же размера сапожки.

Тут новинская чабаниха вскрикнула, как ужаленная.

— Что с тобой, сестренка?

— Конь ваш чуть было не укусил меня, — отвечала молодушка, побледнев как полотно и выпустив поводья из рук.

— Уж не твой ли это башмачок, Юдит?

— Ну что вы, ей-богу! — заскрежетав зубами, пробормотала чабаниха и вдруг заплакала. — К чему на меня наговаривать-то? Пусть по колено ноги отсохнут у той, чей тот башмачок.

— Глупости, — потемнев в лице, пробормотал Балашша и в замешательстве сунул в стремя вместо левой ноги правую. — Этот Фильчик неисправимый негодяй, господа! — добавил он, уже вспрыгнув на коня и через силу улыбаясь. — Н-но, Семирамида!

И барон поскакал прочь, мимо карликовых яблонек, расцветавших вдоль дороги. Казалось, они покрылись тысячами розовых юбочек, в которые собирались нарядиться крохотные барышни-пчелки. Целой тучей сновали трудолюбивые насекомые между цветами, довольно и ласково жужжа, а затем, нагруженные добычей, тяжело уплывали в сторону леса.

С запада налетел прохладный ветерок, он освежил разгоряченную голову барона и прошумел в лесной чаще, словно маня за собой…

«Ну что же, коли ты зовешь меня, я приду!..» Резко повернув коня вспять, Балашша снова подскакал к кошаре и подозвал к себе управляющего:

— Садитесь-ка на мою лошадь, Хорвати. Семирамида — резвая лошадка, вы еще догоните Фильчика. А если и нет, то найдите хоть бы те сапоги на дереве в лесу. Выньте из них бархатный башмачок и привезите мне. Словом, постарайтесь найти этот самый башмачок!

— Слушаюсь. Только как же вы-то, ваше сиятельство? Пешим останетесь?

— Об этом не беспокойтесь! А как с башмачком все устроите, заверните в гостиницу «Зеленое Дерево». Там должен был остановиться барон Балдачи или его адвокат. Передайте, чтоб не ждали меня к обеду. В лучшем случае я приеду к ним вечером и привезу с собой то, чего они дожидаются.

— Понятно, ваше сиятельство!

— Отлично, тогда поторапливайтесь!

В седло вскочил новый наездник. Балашша вынул из кобуры один пистолет и, сунув его в ягдташ, направился по пешеходной тропинке в сторону Рашкинского леса, вверх по течению речушки Бадь.

Ох, и красива же эта Бадь, наша жемчужинка, наша озорница. То мирно плещется, то гневно рокочет она между разросшимися папоротниками; прыгает со скалы на скалу или смиренно журчит по лужайке, петляя из стороны в сторону в своих зеленых берегах, а то вдруг и назад бросится, словно расшалившийся щенок. Весело шагать рядом с нею. А идти против ее течения — грустно. Вначале кажется, что слышишь ее брюзгливое ворчание, бормотание, жалобы увядших трав, тихий шорох подмытых и теперь осыпающихся берегов. Но постепенно этот шум глохнет, умолкает, а Бадь делается уже подобной маленькой серебряной ниточке, выдернутой из куска парчи. С каждым шагом становится заметнее, как она хиреет, чахнет, съеживается и затихает. Ты идешь дальше вверх, вдоль речушки, но только голос ее стихает здесь до шепота. Кажется, что стоишь у ложа умирающего и видишь, как струйкой утекают его последние силы. Поднимаешься еще выше, и Бадя уже вовсе не слышно, это уже не ручеек, а серебристая змейка извивающаяся среди трав и каменных расселин, чтобы в какой-то миг совсем затеряться между камней.

Идти нужно вместе с рекой… Кто идет с нею вместе, с тем она ласкова и с каждым шагом все разговорчивее. И чего она только не выделывает на своем пути! Вбирает в себя ручейки, бьется грудью о скалы и затем струйками стекает обратно, заглядывает в рачьи норы, орошает лилии и курослеп, растущие на ее берегах, и с каждым шагом меняет свой облик. Вот в нее упала сорванная ветром ветка акации. Речка подхватила ее с торжественным ворчанием, рокотом. На одном из цветков акации все еще сидит ленивый шмель, решивший прокатиться на ветке, словно в паланкине. А Бадь все болтает, хвастается: «Двадцатью километрами ниже я уже мельницу буду вертеть!»

А тебе приходит в голову, что еще через двадцать километров она вольется в другую, большую реку и, утратив собственное имя, исчезнет в мгновение ока, словно милое, озорное дитя, проглоченное уродливой старой ведьмой. Но Бадь смиряется и с этим: таков уж закон природы. Ручьи и реки — все они стремятся к своей цели и достигают ее. И все-таки, почему реке приходится умирать дважды? Ведь все живое и неживое на земле по воле природы умирает один раз. А реке природа определила две кончины: один раз — в устье, а другой — у истоков, где ее и словак лаптем до дна вычерпнуть может. И хоть речка не обращает на это внимания, но такое умирание речки в ее верховьях разрушает всю иллюзию. Словно любимая тобой красивая девушка стала бы вдруг молодеть, сделалась тоненькой и по-детски хрупкой, опять надела бы коротенькие платьица, стала школьницей, затем ползунком и наконец — младенцем в пеленках…

Вот в таком настроении и брел Балашша по лесу. Он видел, как синий туман, словно тонкая кисея, плывет вдали над рекой, а подойдешь поближе — исчезает. И речка — тоже обманщица! И легкомысленна она к тому же: вон на небольшом склоне, за покосом Яноша Макарача, выплеснулась она из берегов, словно не терпелось ее водам найти более скорый путь. Но, проплутав целый час и описав огромную дугу по полю, протока снова возвратилась к основному руслу, какими-нибудь двумя вершками ниже. Что ж, и ручей может иногда сбиться с истинного пути!..

Все виделось Балашше теперь в мрачном свете. Голова его гудела, на сердце жгло. Обычно вежливый и приветливый, барон, однако, был капризен и придирчив. Какой-нибудь пустяк, вроде этой вот истории с башмачком, мог в мгновение ока взбесить его. Видно, немалая толика крови былых олигархов текла еще и в его жилах! Мелкие неприятности жизни он переносил значительно болезненнее, чем подлинные удары судьбы. Велика была не его страсть к Мими — велико было самолюбие. Мими уже почти наскучила ему, и ездил он в рашкинский замок больше потому, что в его век — век доносчиков и императорских ищеек — там он безопаснее всего мог посидеть за столом со своими венгерскими друзьями, залить вином горе под песни цыгана-скрипача Гилаго.

А Мими казалась ему верной и совсем ручной — потому-то она и наскучила ему. Право же, нет ничего скучнее девицы, которая так и виснет у человека на шее и беспрестанно болтает о любви. Но сейчас, когда у барона зародилось подозрение, душу его вдруг охватило чувство горечи и утраты. Ему хотелось теперь какой-то определенности, и он чувствовал, что для этого ему нужно обязательно повидать Мими, поговорить с нею. А до тех пор его мысли сами пустились на поиски истины, — они то обвиняли, то оправдывали.