Том 2. Повести

— Как будто вы не знаете? — со злобной горечью огрызнулся Петраш.

— Ослепнуть мне, Петраш, если я когда-нибудь видел его.

Вообще старый барон был очень милостив к женщинам, однажды переступившим порог его спальни. Это был наикратчайший путь в церковь под венец (хотя церковь и находилась в стороне от замка). Для таких красавиц барон сам подыскивал мужа. И, как правило, находил. Потому что словаки — умный народ: знают, отчего мед сладок и как хорошо ходить в милости у хозяина кеккёйского замка.

Да и о чем в конце концов идет речь? Упала какая-то одна крохотная жемчужинка с невестиного кокошника. Ну, подумаешь, великое дело!

Поэтому двери «кожухариума» стали все чаще открываться с медлительным и уверенным скрипом, а проходившие по коридору лакеи слышали в такие часы загадочный шорох юбок… Ох, лучше бы и не видеть и не слышать… Ну, будет назавтра в «кожухариуме» одной шубкой меньше, — так что ж из того!

Ох и шельма же был покойный барон! Знал, где сладко! И если в его годы, может быть, еще и не были написаны известные строки: «В каждый час твой не зевай, каждый час цветок срывай!» — он уже и тогда следовал этому совету, хоть и в несколько измененном виде: «На один лишь час срывай ты цветок — и не зевай!»

Для сего занятия к его услугам имелся огромный цветник. Куда ни кинь взор, от бастионов Кеккё вниз по долине Кюртёша до самой комитатской столицы, носящей имя Балашши *, простирался этот сад. И вверх по долине, до самых чащоб Лопатинского леса, — всюду жили крепостные Балашшей, обитавшие в разбросанных кучками белых мазанках.

В палоцких селах с покрытыми жестью колокольнями цвели стройные, сухощавые смуглянки, а на склонах гор и холмов — белокурые, краснощекие словачки. Если их рассматривать издали, в телескоп, то во время работы в поле они в своих красных платочках кажутся алыми маками во ржи. А уж чтоб самых красивых выбрать, нужно подойти поближе. На это есть Церкви и воскресные мессы в них. Ведь каждая из окрестных церквей считает Балашшу своим покровителем. А это обязывало барона навещать их. И как только, бывало, приглянется ему какая-нибудь красотка, избраннице тотчас передают барский приказ: «Пусть приходит за полушубком!»

Число полушубков в «кожухариуме», таким образом, с каждым днем уменьшалось. Но одновременно начала падать и их былая слава. Мало-помалу тайна «кожухариума» просочилась за стены баронского замка, слухи о нем стали распространяться все шире и шире, потому что и слуги болтали, и тетушка Шафраник, по-видимому, не очень-то старалась держать свой язык за зубами. Да и сами жертвы не отличались молчаливостью. В конце концов все как есть всплыло на свет божий, и Крипушкины полушубки сделались теперь предметом насмешек. Даже те, кто приобрел эти шубки в свое время честным путем, на рынке, теперь уже стеснялись их надевать. И если какая-нибудь стройная девушка осмеливалась появиться на люди в полушубке со знакомыми всем гвоздичками и роскошными тюльпанами, — на нее со смехом показывали пальцами.

Некоторые добрые старушки еще и на словах поясняли:

— Ай-ай, доченька! Значит, и ты уже успела побывать в кеккёйском замке?

Глупенькая девчоночка краснела, недоумевая: что бы это могло означать. Неужто такой большой грех — бывать в кеккёйеком замке?

И она до тех пор допытывалась у людей, пока кто-нибудь не объяснял глупенькой, в чем дело. После этого девушка не согласилась бы надеть своей шубки ни за какие сокровища на свете.

Вскоре никто не хотел носить их, кроме разве что нескольких богом обиженных стареющих женщин, согласных даже на дурную славу, лишь бы хоть кому-нибудь понравиться. Вот как закатилась звезда шедевров Крипушки!

А ровно через год, на Михайлов день, возвратившись домой с ярмарки, меховщик Петраш заявился под вечер к кеккёйскому барону.

— Ну, что хорошего скажешь, дорогой братец?

— Пришел, ваше сиятельство, причитающиеся мне двенадцать палок получить.

— Гм! И как же прошла ярмарка?

— Продал я свои полушубки. Все до единого!

— А Крипушка?

— В слезах домой отправился.

— Вот видишь! Говорил я тебе, осел ты этакий? Ну, скажи теперь сам: кто ты есть?!

— Я есть осел, ваше сиятельство!

— Вот теперь верно! Ну что ж, пошли во двор!

И Балашша распорядился принести колоду для порки из дровяного сарая.

— А ну-ка ложись, дорогой братец…

Петраш без возражений подчинился. Хозяин был своему слову: задолжал — плати.

— Позовите сюда Шафраник, — повелел барин. Лежавшего на колоде мужчину передернуло. От стыда он зубами заскрежетал. Надо же было, чтобы именно вдовушка Шафраник видела его в таком виде!

— Ваше сиятельство, — проворчал он глухо, — этого не было в уговоре.

— Не пищи, братец Петраш! Уговор был, что палача я сам по своему выбору назначаю. Вон она уже и идет, твоя Шафраник!

Вдовушка, запыхавшись, спешила к ним из кухни, как была — в белом переднике, раскрасневшаяся, с засученными по локоть рукавами. (Тело и руки у нее все еще были красивы.)

— А ну, душенька Шафраник, возьмите-ка прут да отмерьте ему двенадцать горячих.

Петраш взревел:

— Бабе порку поручать?! Да уж лучше велите меня пороть самому здоровенному из ваших гайдуков и не двенадцать розог — а двадцать четыре!

Вдовушка тоже чуть не обомлела, признав в растянувшемся на колоде человеке Петраша. Глаза ее наполнились слезами, мягкое сердце не выдержало.

— Не могу я этого сделать, ваше сиятельство. Лучше велите мне самой голову отрубить! — воскликнула ключница и с неожиданной решимостью бросилась на колени. — Пощадите, благодетель вы наш!

— При одном условии, — усмехаясь в рыжие усы, отозвался Балашша. — Если сие наказание мы заменим пожизненной каторгой при помощи святого отца.

Петраш украдкой поднял глаза и, увидев ручьями струящиеся из карих очей вдовушки слезы, смягчился и нежным, тихим голосом спросил ее:

— Согласны?

Тетушка Шафраник покраснела, закивала головой и громко заголосила.

Так Дёрдь Петраш на склоне лет, с помощью злой шутки, был загнан в брачное ярмо. Причем он немного от этого выгадал. Разве только, что теперь причитавшиеся ему от вдовушки Шафраник, вернее, уже от госпожи Петраш, удары он получил не сразу, а, так сказать, в рассрочку.

Деревенские жители долго еще вспоминали о разорении бедного Крипушки и о хитром закладе барона. Теперь, если кто попадал впросак, в народе говорили: «Повезло, как скорняку Петрашу: вместо двенадцати телок одну корову получил».

* * *

Однако, как я, право, увлекся и отвлекся! Помимо своей воли, словно во сне! Ну чего я вам о старом бароне рассказываю, когда он никакого отношения-то к нашей истории не имеет?! Недостаток таких вот авторских монологов в том и состоит, что рассказчика никто не перебивает. И прыгает его мысль с борозды на борозду, словно сказочный колобок.

Нынешний Балашша — совсем иного пошиба человек: он не водится с какими-то там скорняками, не выдумывает ради них веселых шуток. Это — важный, утонченный, благоухающий барин, но вместе с тем — добрый, мягкий и всех уважающий человек, который не позволит себе обратиться на «ты» даже к семилетнему крестьянскому мальчишке. Он уже не мучает своих крепостных, не измывается над ними. Прогневавшись на крепостного, он говорит ему: «Вы, Михай Маймош, поступили неправильно и некрасиво по отношению ко мне». В свое время старик барон за такую же провинность влепил бы мужичку двенадцать горячих. И надо сказать, у старика дела шли лучше.