Том 2. Стихотворения 1909-1917

10 июня 1915

Бурково

Каждый день

Каждый день поминайте молитвой умильной Тех, кто молится нынче на ратных полях, Там, где Смерть веселится поживой обильной, Блуждая с косой в руках; Где рассвет, проступая, скользит меж развалин, Эхо вторит раскатам мортир без числа; Где блуждающий ветер, угрюм и печален, Ласкает в траве тела; Где валы, баррикады, окопы, редуты Перерезали ниву, прорезали лес; Где германский пропеллер считает минуты, Грозя с голубых небес; И где фейерверк ночью, безмерен, невидан, Одевает просторы в стоцветный наряд, — На полях, где лежит, беспощадно раскидан, Стальной и свинцовый град! Долю ратников вашим уютом измерьте, Вашей негой домашней, при свете, в тепле… Поминайте в салонах, в театре, в концерте, — Кто ныне в снегах и мгле! Поминайте ушедших молитвой умильной, Всех, кто должен молиться на ратных полях, Там, где Смерть веселится поживой обильной, С тяжелой косой в руках!

Август 1915

Москва

Там, на западе

Там, на Западе, брезжит мерцание…

Ф. Тютчев

Западный фронт

От Альп неподвижных до Па-де-Кале Как будто дорога бежит по земле; Протянута лентой бесцветной и плоской, Прорезала Францию узкой полоской. Все мертво на ней: ни двора, ни куста; Местами — два-три деревянных креста, Местами — развалины прежних строений, Да трупы, да трупы, — тела без движений! От Альп неподвижных до Па-де-Кале Как будто дорога бежит по земле; И справа и слева, — на мили, на мили, — Валы и окопы ее обтеснили. С них рушатся гулко, и ночью и днем, Удары орудий, как сумрачный гром, И мерно сверкают под эти раскаты То белые вспышки, то свет розоватый. От Альп неподвижных до Па-де-Кале Как будто дорога бежит по земле; Прошла, разделила две вражеских рати И стала дорогой вражды и проклятий. Сменяются дни; но, настойчиво, вновь Здесь блещут штыки, разливается кровь, И слушают люди, сгрудясь в миллионы, Лязг сабель, свист пуль и предсмертные стоны.

30 ноября 1914

Варшава

Фламандцам

Народ Верхарна! не напрасно вещий Тебя прославил: жив твой мощный дух! Он молнией в дыму сражений блещет, Он в громе пушек нам вещает вслух! И, кажется, опять восстал Карл Смелый Иль Бодуэн Железная Рука. Бой храбрецов с врагом остервенелым Следят, дивясь величию, века. Нам не забыть, как ты в любимом Льеже Свою свободу гордо ограждал. Твои сыны, как в славном прошлом, — те же: Поэт дал клятвы, ты их оправдал. Не пушки, не оружие стальное Нас делают отважней и сильней: Любовь к отчизне создает героев С дней Марафона вплоть до наших дней.

7 августа 1914

Тевтону

Ты переполнил чашу меры, Тевтон, — иль как назвать тебя! Соборов древние химеры Отметят, губителя губя. Подъявший длань на храмы-чудо, Громивший с неба Notre-Dame, Знай: в Реймсе каменная груда Безмолвно вопиет к векам! И этот вопль призывный слышат Те чудища, что ряд веков, Над Сеной уместившись, дышат Мечтой своих святых творцов. Недаром зодчий богомольный На высоту собора взнес, Как крик над суетой юдольной, Толпу своих кошмарных грез. Они — защитницы святыни, Они — отмстительницы зла, И гневу их тебя отныне Твоя гордыня обрекла. Их лик тебе в дыму предстанет, Их коготь грудь твою пробьет, Тебя смутит и отуманит Их крыльев демонский разлет; И суд, что не исполнят люди, Докончат сонмы скрытых сил Над тем, кто жерлами орудий Святыне творчества грозил.

Сентябрь 1914

Варшава

Синий

В жизни человеческой

В жизни человеческой, в важные мгновенья,

Облики незримые вдруг обозначаются,

В обаяньи подвига, в злобе преступления…

К. Случевский

Синема моего окна

Мир шумящий, как далек он, Как мне чужд он! но сама Жизнь проводит мимо окон, Словно фильмы синема. Проплывут, звеня, трамваи, Прошумит, пыля, авто; Люди, люди, словно стаи Птиц, где каждая — никто! Франт манерный за поддевкой, То картуз, то котелок, И пред девичьей головкой Стал замедленный полок. Плечи, шляпки, взгляды, груди, За стеклом немая речь… Птичья стая, — люди, люди!— Как мне сердце уберечь? Я укрываюсь в одиночество, Я ухожу в пределы книг, Чтоб безысходные пророчества Затмили проходящий миг. Но — горе! — шумы современности Врываются в святую тьму! И нет тюрьмы — моей надменности, Нет кельи — моему уму! Сегодня, визитер непрошеный, Ломает запертую дверь… Ах, убежать на луг некошеный Дремать в норе, как дремлет зверь! Напрасно! жизнь влачит последовательно, Как змей, извилистые кольца, И смотрят на меня выведывательно Виденья дня, как богомольцы.

1914

Портрет («Привык он рано презирать святыни…»)

Привык он рано презирать святыни И вдаль упрямо шел путем своим. В вине, и в буйной страсти, и в морфине Искал услад, и вышел невредим. Знал преклоненья; женщины в восторге Склонялись целовать его стопы. Как змеерушащий святой Георгий, Он слышал яростный привет толпы. И, проходя, как некий странник в мире, Доволен блеском дня и тишью тьмы, Не для других слагал он на псалтири, Как царь Давид, певучие псалмы. Он был везде: в концерте, и в театре, И в синема, где заблестел экран; Он жизнь бросал лукавой Клеопатре, Но не сломил его Октавиан. Вы пировали с ним, как друг, быть может? С ним, как любовница, делили дрожь? Нет, одиноко был им искус прожит, Его признанья, — кроме песен, — ложь. С недоуменьем, детским и счастливым, С лукавством старческим — он пред собой Глядит вперед. Простым и прихотливым Он может быть, но должен быть — собой!

1912

Женский портрет

Что я могу припомнить? Ясность глаз И детский облик, ласково-понурый, Когда сидит она, в вечерний час, За ворохом шуршащей корректуры. Есть что-то строгое в ее глазах, Что никогда расспросов не позволит. Но, может быть, суровость эта — страх, Что кто-нибудь к признаньям приневолит. Она смеяться может, как дитя, Но тотчас поглядит лицом беглянки, Застигнутой погоней; миг спустя Она опять бесстрастно правит гранки. И, что-то важное, святое скрыв На самом дне души, как некий идол, Она — как лань пуглива, чтоб порыв Случайный — тайны дорогой не выдал. И вот сегодня — ясность этих глаз Мне помнится; да маленькой фигуры Мне виден образ; да, в вечерний час, Мне слышен ровный шелест корректуры…

1913

Завещание

Я жизнь прожила безотрадно, бесцельно, И вот, как похмелье от буйного пира, Осталась мне горечь тоски беспредельной И смутная ненависть к радостям мира. Как всем, мне весна, в ликовании ярком, Лучами сверкала, дышала сиренью, И жизнь мне казалась приветливым парком, Где тайно беседки зовут к наслажденью. Нo ранняя буря промчалась над садом, Сломала сирени и завязи яблонь, Наплакалась ливнем, натешилась градом, Цветник мой был смыт, и был сад мой разграблен. И после настало желанное лето, И хмурая осень, и холод под снегом… И не было в сердце на зовы ответа, И не было силы довериться негам. Другим расцветут, с новым маем, фиалки, Другие поплачут у выжженной нивы… Мы — нищи, мы — робки, мы — стары, мы — жалки. Кто мертвый, будь мертвым! живите, кто живы!

1913

На церковной крыше

На церковной крыше, У самого золотого креста (Уже восхода полоски наметились), Как две летучих мыши, Две ведьмы встретились: Одна — стара и толста, Другая — худа и моложе (Лицо с кошачьей мордочкой схоже), И шептались, ветра весеннего тише. — Сестра, где была? — Старуха захохотала. — Тра-ла-ла! Всю ночь наблюдала: Юноша собирался повеситься! Все шагал, писал и смотрел На серп полумесяца, Лицом — как мел. Любовь, как видно, замучила. Ждать мне наскучило, И я, против правил, Подсказала ему: «удавись!» Он в петлю голову вставил И повис. Худая в ответ улыбнулась. — И мне досталось! В грязных номерах натолкнулась, Как девушка старику продавалась. Старичонка — дряхлый и гадкий, Горб, как у верблюда, А у нее глаза — как загадки, И плечи — как чудо. Как был он противен, сестра, А она молчала! Я до утра, Сидя в углу, наблюдала. Так, у золотого креста, На церковной крыше, Как две летучих мыши, Шептались две ведьмы. И та, что была и стара и толста, Прибавила: — Хоть это и против правила, Но будем по утрам встречаться и впредь мы!

1914

Простенькая песня

Ты, в тени прозрачной Светлого платана, Девочкой играла Утром рано-рано. Дед твердил с улыбкой, Ласков, сед и важен, Что далеким предком Был платан посажен. Ты, в тени прозрачной Светлого платана, Девушкой скрывалась В первый час тумана. Целовалась сладко В тихом лунном свете, Так, как целовались Люди ряд столетий. Ты, в тени прозрачной Светлого платана, Женщиной рыдала Под напев фонтана. Горестно рыдала О минутной сказке Опалившей страсти, Обманувшей ласки. Ты, в тени прозрачной Светлого платана, В старость вспоминала Жизнь, как мир обмана, Вспоминала, с грустной Тишиной во взоре, Призрачное счастье, Медленное горе. И, в тени прозрачной Светлого платана, Так же сладко дремлет Прежняя поляна. Ты же на кладбище, Под плакучей ивой, Спишь, предавшись грезе, Может быть, счастливой.

1913

Она

Она любила строй беспечный Мечтаний, уводящих вдаль, Цветы, снежинки, пояс млечный И беспричинную печаль. Она любила, ночью зимней, Невестой медлить у окна, В своих стихах, как в тихом гимне, Твердя безвольно: я — одна! Она ждала, ждала кого-то, Кто, смел, безумен и красив, Всю жизнь отдаст ей без отчета, Всю жизнь сольет в один порыв. Но Рок был странно беспощаден, Не обманул и не свершил. Тот не был жарок, не был хладен, Он и любил и не любил. Его не-пламенные ласки, Его обдуманная речь, Его лицо — как образ маски — Могли овеять, но не сжечь. Стремясь в мятежную безбрежность Она искала крыльев, но Он приносил ей только нежность… И было все предрешено!