Том 2. Стихотворения 1909-1917

1913

Туман осенний

Туман осенний струится грустно над серой далью нагих полей, И сумрак тусклый, спускаясь с неба, над миром виснет все тяжелей, Туман осенний струится грустно над серой далью в немой тиши, И сумрак тусклый как будто виснет над темным миром моей души. Как будто ветлы стоят над речкой, как будто призрак дрожит близ них… Иль только клубы дрожат тумана над серой далью полей нагих? Как будто птица, качая крылья, одна мелькнула в немой тиши… Иль только призрак мелькнул былого над темным миром моей души? Здесь было солнце! здесь были нивы! здесь громкий говор жнецов не тих! Я помню счастье, и поцелуи, и мной пропетый звенящий стих! Туман осенний, плывущий грустно над серой далью нагих полей, Свое бесстрастье, свое дыханье, свое молчанье в меня пролей!

1913

Опалила

Сухие листья

Сухие листья, сухие листья, Сухие листья, сухие листья Под тусклым ветром кружат, шуршат. Сухие листья, сухие листья, Под тусклым ветром сухие листья, Кружась, что шепчут, что говорят? Трепещут сучья под тусклым ветром; Сухие листья под тусклым ветром Что говорят нам, нам шепчут что? Трепещут сучья, под тусклым ветром, Лепечут листья, под тусклым ветром, Но слов не понял никто, никто! Меж черных сучьев синеет небо, Так странно-нежно синеет небо, Так странно-нежно прозрачна даль. Меж голых сучьев прозрачно небо, Над черным прахом синеет небо, Как будто небу земли не жаль. Сухие листья шуршат о смерти, Кружась под ветром, шуршат о смерти: Они блестели, им время тлеть. Прозрачно небо. Шуршат о смерти Сухие листья, — чтоб после смерти В цветах весенних опять блестеть!

Октябрь 1913

Опалиха

Красный

Под улыбкой солнца

И для них весною красной,

Под улыбкой солнца ясной,

Распускалися цветы.

К. Фофанов

В том же парке («И в том же парке, давнем, старом…»)

И в том же парке, давнем, старом, Где, отрок, ранний свой восход Я праздновал, вверяясь чарам Бестрепетных озерных вод, Где я слагал впервые песни, С мечтой неверной о любви, Где жизнь все слаще, все чудесней Шептала в ветре мне: «Живи!» Я прохожу чрез годы, — годы, Исполненные бурь и смут, А вкруг — все тот же блеск природы, Все тот же мерный бег минут! Как будто не было безумий, Позорных и блаженных лет: Я узнаю в июльском шуме Былой, божественный привет. И мил мне чей-то взор манящий, И алость чьих-то близких губ, И дождь, чуть слышно моросящий, И зелень острохвойных куп. Вы живы, царственные ели! Как вы, жива душа моя! Напрасно бури тяготели Годин шумящих бытия! Я — тот же отрок, дерзко-юный, Вся жизнь, как прежде, впереди, И кедра сумрачные струны Мне под дождем поют: «Иди!» Иду я, полон прежней веры, К безвестным далям, к новым снам, И этот день, туманно-серый, Векам покорно передам. Он был, он есть, — без перемены Он будет жить в стихе моем. Как имя нежное Елены, Сплетенное с мелькнувшим днем.

6–7 июля 1912

Петровское-Разумовское

Сказка

Я учусь быть добрым, я хочу быть ласковым. Вы, стихов поющих верные хранители: Это будет песня, это будет сказка вам! Нежные признанья выслушать хотите ли? В тайный бор дороги конному и пешему Дикими кустами строго загорожены. Там русалки вторят звонким смехом лешему; Карликов заморских — норы вдоль изложины; Там, на курьих ножках, есть изба Ягиная; Плачет, заблудившись, Гретхен с юным Гензелем; В чаще, где не молкнет песня соловьиная, Там высокий терем, с древнефряжским вензелем. В горнице тесовой, у окна открытого, Ждет меня царевна, Нелли светло-русая. К ней, от жизни мерной, мира домовитого, На коне волшебном вдруг переношуся я. Маленькие руки я ласкаю длительно, Аленькие губки я целую, радостный; Смех ее ответный нежит так целительно, Взор ее мне светит: тихий, милый, благостный. За окном Жар-Птица пролетит, вся в пламени, Рюбецаль киркою простучит с участием… Нам не нужно лучших, непреложных знамений: В тереме мы дышим волшебством и счастьем! О чудесном лесе буду песни складывать, Расскажу про терем сказку — правду мудрую. Вам, друзья напевов, — слушать и разгадывать: Где я взял царевну, Нелли светлокудрую!

1912

Москва

В лодке

Завечерело озеро, легла благая тишь. Закрыла чашу лилия, поник, уснул камыш. Примолкли утки дикие; над стынущей водой Лишь чайка, с криком носится, сверкая белизной. И лодка чуть колышется, одна средь темных вод, И белый столб от месяца по зыби к нам идет. Ты замолчала, милая, и я давно молчу: Мы преданы вечерней мгле и лунному лучу. Туманней дали берега, туманней дальний лес; Под небом, чуть звездящимся, мир отошел, исчез… Я знаю, знаю, милая, — в священной тишине Ты снова, снова думаешь печально — обо мне! Я знаю, что за горестной ты предана мечте… И чайка, с криком жалобным, пропала в темноте. Растет, растет безмолвие, ночь властвует кругом… Ты тайно плачешь, милая, клонясь к воде лицом.

24 июля 1912

Сенежское озеро

Дождь и солнце

Муаровые отблески сверкают под лучом. Мы вновь на тихом озере, как прежде, мы вдвоем. Дождь легкий, дождь ласкающий кропит, кропит листву… Мне кажется, что снова я в далеком сне живу. И солнце улыбается, как было год назад, И пестрые жемчужины отряхивает сад. Всё то же, что томило нас: и парк, и дождь, и пруд, И сосны острохвойные наш отдых стерегут! Любви порыв ликующий, как странно ты живуч! Сквозь дождь, сквозь небо серое сверкает вещий луч! За сеткой — даль туманная, пузырится вода… О Солнце! победителем останься, как тогда!

1913

После скитаний

После скитаний, далеких и труддых, вдали заблистали, В нежном тумане, лугов изумрудных знакомые дали! В море шумящем, под ропоты бури, манило вернуться — К зарослям-чащам, к неяркой лазури, — над речкой проснуться, Слыша мычанье быков и призывы родимой свирели… Кончив блужданье, усталый, счастливый, вот я — у цели!

1915

В буйной слепоте

Как, в буйной слепоте страстей,

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Ф. Тютчев

Итак, это — сон…

Итак, это — сон, моя маленькая, Итак, это — сон, моя милая, Двоим нам приснившийся сон! Полоска засветится аленькая, И греза вспорхнет среброкрылая, Чтоб кануть в дневной небосклон. Но сладостны лики ласкательные, В предутреннем свете дрожащие, С улыбкой склоненные к нам, И звезды, колдуньи мечтательные, В окно потаенно глядящие, Приветствия шепчут мечтам. Так где ж твои губы медлительные? Дай сжать твои плечики детские! Будь близко, ресницы смежив! Пусть вспыхнут лучи ослепительные, Пусть дымно растаю в их блеске я, Но память о сне сохранив!

1912

Москва

«Сумрак тихий, сумрак тайный…»

Сумрак тихий, сумрак тайный, Друг, давно знакомый мне, Безначальный и бескрайный, Призрак, зыблющий туманы, Вышел в лес и на поляны, Что-то шепчет тишине. Не слова ль молитвы старой, Древней, как сама земля? И опять, под вечной чарой, Стали призрачной химерой Скудный лог, орешник серый, Зашоссейные поля. Давний, вечный сон столетий, В свете звезд, опять возник: И вся жизнь — лишь ветви эти, Мир — клочок росистый луга, Где уста нашли друг друга, Вечность — этот темный миг!

Июль 1912

Подольск

«Безумие белого утра смотрело в окно…»

Безумие белого утра смотрело в окно, И было все странно-возможно и все — все равно. И было так странно касаться, как к тайным мечтам, К прозрачному детскому телу счастливым губам. Но облачный день засветился над далыо лесной, Все стало и ясно, и строго в оправе дневной. Ночные безумные бездны, где все — все равно, Сменило ты, солнце, сменило ты, Бородино! Вот снова стоит император, и грозный призыв Мне слышен на поле кровавом, меж зреющих нив: «Что страсти пред гимном победы, пред зовом Судьбы! Мы все „увлекаемся Роком“, все — Рока рабы!» Свет солнца, даль нив, тень былого! Как странно давно Безумие белого утра смотрело в окно!

Июль 1912

Бородино

«Это чувство — странно-невозможного…»

Это чувство — странно-невозможного, Вдруг обретшего и кровь и плоть, В миг воспоминания тревожного Я стараюсь тщетно побороть! Помнятся, и видятся, и движутся Вымыслы безудержной мечты. Словно перлы сказочные нижутся В ожерелье жуткой красоты! И глазам так больно от слепительной Вспышки перепутанных огней… Но — все было в жизни ли действительной, Иль в игре сновидящих теней? Здесь я — тайн достигший иль обманутый Сладостным предчувствием чудес? И боюсь, чтоб перлов блеск с протянутой Нити, лишь проснусь я, не исчез! Ах, как знак призвания не ложного С неба кинь мне светлую милоть, Ты, виденьям странно-невозможного Даровавшая и кровь и плоть!