Том 2. Стихотворения 1961–1972

ПЕРЕСУД

Ворошат слежавшиеся вороха. Уже с лженаук, к примеру, с астрологии отдирают ту приставку «лже», что клеймила их столетья многие. Перепромывают горы руд, что считались тыщу лет промытыми. Ярлыки меняют над забытыми: может, врут? Пересматривают все дела, даже дело Каина и Авеля. Сажа — допускают — вдруг бела? Может — очернили и охаяли. Всякий суд идет на пересуд. Всякую концепцию трясут. Кается, и топчется, и мечется, и отмыться хочет человечество.

ЗАКОННЫЕ ТРЕБОВАНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Недоспало, недоело, недобрало свое людье, а теперь ему надоело. Подавайте ему житье. Подавайте ему отдельное. Подавайте ему скоромное. Эти требования — дельные, эти просьбы — законные, скромные. Человечество — нечеловеческое совершило, весь род людей. Просьбы выполнило отеческие и философов и вождей. Отработали все авралы и устали их одобрять. Человечество недобрало. А теперь желает добрать.

ПОЛЕЗНОЕ ДЕЛО

Впервые в людской истории У каждого есть история. История личная эта Называется — анкета. Как Плутарх за Солона, Описываешь сам И материнское лоно, И дальнейший взлет к небесам. Берешь этот листочек, Где все меньше вопросов, И тонкие линии точек Покрываешь словами. Ежели в грядущем Человечество соскучится, Оно прочитает Твои ответы, А ежели в грядущем Человечество озябнет, Оно истопит Анкетами печку.

«Что за необычная зима!..»

Что за необычная зима! Все провозглашенные морозы не коснулись ни стиха, ни прозы, не вошли в семейства и дома Кошки не хотят ловить мышей — в мировой истории впервые. Не пугают больше малышей, не желают больше — домовые. Злые псы — теперь не злые псы, и дощечка на заборе вывешена для красы, уберут ее, наверно, вскоре. На турнирах в шахматы и шашки все теперь играют в поддавки. И пришли из рая ходоки, чтобы наши перенять замашки.

«Жалко молодого президента…»

Жалко молодого президента: пуля в лоб. Какая чепуха! И супругу, ту, что разодета Пуля в лоб — и все. А был красивый И — богатый. И счастливый был. За вниманье говорил спасибо. Сдерживал свой офицерский пыл. Стала сиротою Кэролайн, девочка, дошкольница, малютка. Всем властителям, всем королям страшен черт: так, как его малюют. Стала молодой вдовой Жаклин Белый Дом меняет квартиранта. Полумира властелин упокоен крепко, аккуратно. Компасная стрелка снова мечется меж делений мира и войны. Выигрыш случайный человечества промотали сукины сыны.

«Все было на авосе…»

Все было на авосе. Авось был на небосе. Все было оторви да брось. Я уговаривал себя: не бойся. Не в первый раз вывозит на авось. Полуторки и те с дорог исчезли, телеги только в лирике везут, авось с небосем да кабы да если, спасибо, безотказные, везут. Пора включить их в перечень ресурсов, я в этом не увижу пережим — пока за рубежом дрожат, трясутся, мы говорим: «Авось!» — и не дрожим.

«Единогласные голосования…»

Единогласные голосования, и терпеливые колесования голосовавших не едино, и непочтенные седины, и сочетание бесстрашия на поле битвы с воздетыми, как для молитвы, очами (пламенно бесстыжие), с речами (якобы душевные), и быстренькие удушения инаковыглядящих, инако глядящих, слышащих и дышащих. В бою бесстрашие, однако, готовность хоть на пулеметы, хоть с парашютом не сопрягается, не вяжется, не осмысляется, не веруется. Еще нескоро слово скажется о том, как это дело делается.

СЫН НЕГОДЯЯ

Дети — это лишний шанс. Второй — данный человеку богом. Скажем, возвращается домой негодяй, подлец. В дому убогом или в мраморном дворце — мальчик повисает на отце. Обнимают слабые ручонки мощный и дебелый стан. Кажется, что слабая речонка всей душой впадает в океан. Я смотрю. Во все глаза гляжу — очень много сходства нахожу. Говорят, что дети повторяют многие отцовские черты. Повторяют! Но — и растворяют в реках нежности и чистоты! Гладит по головке негодяй ни о чем не знающего сына. Ласковый отцовский нагоняй излагает сдержанно и сильно: — Не воруй, не лги и не дерись. Чистыми руками не берись за предметы грязные. По городу ходит грязь. Зараза — тоже есть. Береги, сыночек, честь. Береги, покуда есть. Береги ее, сыночек, смолоду. Смотрят мутные его глаза в чистые глаза ребенка. Капает отцовская слеза на дрожащую ручонку. В этой басне нет идей, а мораль у ней такая: вы решаете судьбу людей? Спрашивайте про детей, узнавайте про детей нет ли сыновей у негодяя.

«Полюбил своей хладной душой…»

Полюбил своей хладной душой, то есть был услужлив и верен, знал, докуда за ней бы дошел, где бы бросил, если велено. Все же это была любовь, чувство, страсть были в этом все же, и она была подороже чувства, страсти всякой любой. Полюбил и ждал от нее той же верности, той же страсти в тех же рамках закона и власти, регулирующих бытие.

«А ты по-прежнему точен…»

А ты по-прежнему точен: входишь с боем часов. И голос твой все жесточе среди иных голосов. А ты по-прежнему вежлив, как современный король, и хамствуешь только, ежли так предписала роль. А ты по-прежнему скромен, ровен, тих. В меру постноскоромен твой аккуратный стих. А я по-прежнему тоже ненавижу тебя до дрожи. Все между нами ясно, точно, понятно, слова не скажем напрасно, и это очень приятно.

«Женщины, с которыми — ты…»

Женщины, с которыми — ты, те же, что у гения. Но ему — чистота их красоты, чудные мгновения. Тебе достанутся рост и масть и ничего особенного. А гений имеет власть — класть печать. Своего, особенного. Гении ходят с ними в кино, слушают те же банальности. Гениям ничего не дано, кроме их гениальности. Нет, дано. Женщину ту, виданную, перевиданную, люди увидят сквозь мечту, увидят его видением. И вот берется Анна Керн и добавляется чуть в нее. Все остается с подлинным верно и все же — мгновение чудное.