Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908

10 октября 1905

«Вися над городом всемирным…»

Вися над городом всемирным, В пыли прошедшей заточен, Еще монарха в утре лирном Самодержавный клонит сон. И предок царственно-чугунный Всё так же бредит на змее, И голос черни многострунный Еще не властен на Неве. Уже на до́мах веют флаги, Готовы новые птенцы, Но тихи струи невской влаги, И слепы темные дворцы. И если лик свободы явлен, То прежде явлен лик змеи, И ни один сустав не сдавлен Сверкнувших колец чешуи.

18 октября 1905

«Еще прекрасно серое небо…»

Еще прекрасно серое небо, Еще безнадежна серая даль. Еще несчастных, просящих хлеба, Никому не жаль, никому не жаль! И над заливами голос черни Пропал, развеялся в невском сне. И дикие вопли: «Свергни! О, свергни!» Не будят жалости в сонной волне… И в небе сером холодные светы Одели Зимний дворец царя, И латник в черном не даст ответа, Статуя на кровле Зимнего дворца Пока не застигнет его заря. Тогда, алея над водной бездной, Пусть он угрюмей опустит меч, Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной За древнюю сказку мертвым лечь…

18 октября 1905

«Ты проходишь без улыбки…»

Ты проходишь без улыбки, Опустившая ресницы, И во мраке над собором Золотятся купола. Как лицо твое похоже На вечерних богородиц, Опускающих ресницы, Пропадающих во мгле… Но с тобой идет кудрявый Кроткий мальчик в белой шапке, Ты ведешь его за ручку, Не даешь ему упасть. Я стою в тени портала, Там, где дует резкий ветер, Застилающий слезами Напряженные глаза. Я хочу внезапно выйти И воскликнуть: «Богоматерь! Для чего в мой черный город Ты Младенца привела?» Но язык бессилен крикнуть. Ты проходишь. За тобою Над священными следами Почивает синий мрак. И смотрю я, вспоминая, Как опущены ресницы, Как твой мальчик в белой шапке Улыбнулся на тебя.

29 октября 1905

Перстень-страданье

Шел я по улице, горем убитый. Юность моя, как печальная ночь, Бледным лучом упадала на плиты, Гасла, плелась, и шарахалась прочь. Горькие думы — лохмотья печалей — Нагло просили на чай, на ночлег, И пропадали средь уличных далей, За вереницей зловонных телег. Господи боже! Уж утро клубится, Где, да и как этот день проживу?.. Узкие окна. За ними — девица. Тонкие пальцы легли на канву. Локоны пали на нежные ткани — Верно, работала ночь напролет… Щеки бледны от бессонных мечтаний, И замирающий голос поет: «Что́ я сумела, когда полюбила? Бросила мать и ушла от отца… Вот я с тобою, мой милый, мой милый… Перстень-Страданье нам свяжет сердца. Что́ я могу? Своей алой кровью Нежность мою для тебя украшать… Верностью женской, вечной любовью Перстень-Страданье тебе сковать».

30 октября 1905

Сытые

Они давно меня томили: В разгаре девственной мечты Они скучали, и не жили, И мяли белые цветы. И вот — в столовых и гостиных, Над грудой рюмок, дам, старух, Над скукой их обедов чинных — Свет электрический потух. К чему-то вносят, ставят свечи, На лицах — желтые круги, Шипят пергаментные речи, С трудом шевелятся мозги. Так — негодует всё, что сыто, Тоскует сытость важных чрев: Ведь опрокинуто корыто, Встревожен их прогнивший хлев! Теперь им выпал скудный жребий: Их дом стоит неосвещен, И жгут им слух мольбы о хлебе И красный смех чужих знамен! Пусть доживут свой век привычно — Нам жаль их сытость разрушать. Лишь чистым детям — неприлично Их старой скуке подражать.

10 ноября 1905

«Лазурью бледной месяц плыл…»

Лазурью бледной месяц плыл Изогнутым перстом. У всех, к кому я приходил, Был алый рот крестом. Оскал зубов являл печаль, И за венцом волос Качалась мерно комнат даль, Где властвовал хаос. У женщин взор был тускл и туп, И страшен был их взор: Я знал, что судороги губ Открыли их позор, Что пили ночь и забытье, Но день их опалил… Как страшно мирное жилье Для тех, кто изменил! Им смутно помнились шаги, Падений тайный страх, И плыли красные круги В измученных глазах. Меня сжимал, как змей, диван, Пытливый гость — я знал, Что комнат бархатный туман Мне душу отравлял. Но, душу нежную губя, В себя вонзая нож, Я в муках узнавал тебя, Блистательная ложь! О, запах пламенный духов! О, шелестящий миг! О, речи магов и волхвов! Пергамент желтых книг! Ты, безымянная! Волхва Неведомая дочь! Ты нашептала мне слова, Свивающие ночь.

Январь 1906

«Твое лицо бледней, чем было…»

Твое лицо бледней, чем было В тот день, когда я подал знак, Когда, замедлив, торопила Ты легкий, предвечерний шаг. Вот я стою, всему покорный, У немерцающей стены. Что́ сердце? Свиток чудотворный, Где страсть и горе сочтены! Поверь, мы оба небо знали: Звездой кровавой ты текла, Я измерял твой путь в печали, Когда ты падать начала. Мы знали знаньем несказа́нным Одну и ту же высоту И вместе пали за туманом, Чертя уклонную черту. Но я нашел тебя и встретил В неосвещенных воротах, И этот взор — не меньше светел, Чем был в туманных высотах! Комета! Я прочел в светилах Всю повесть раннюю твою, И лживый блеск созвездий милых Под черным шелком узнаю! Ты путь свершаешь предо мною, Уходишь в тени, как тогда, И то же небо за тобою, И шлейф влачишь, как та звезда! Не медли, в темных те́нях кроясь, Не бойся вспомнить и взглянуть. Серебряный твой узкий пояс — Сужденный магу млечный путь.

Март 1906

Незнакомка

По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух. Вдали, над пылью переулочной, Над скукой загородных дач, Чуть золотится крендель булочной, И раздается детский плач. И каждый вечер, за шлагбаумами, Заламывая котелки, Среди канав гуляют с дамами Испытанные остряки. Над озером скрипят уключины, И раздается женский визг, А в небе, ко всему приученный, Бессмысленно кривится диск. И каждый вечер друг единственный В моем стакане отражен И влагой терпкой и таинственной, Как я, смирён и оглушен. А рядом у соседних столиков Лакеи сонные торчат, И пьяницы с глазами кроликов «In vino veritas!» [2] кричат. И каждый вечер, в час назначенный (Иль это только снится мне?), Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне. И медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна. И веют древними поверьями Ее упругие шелка, И шляпа с траурными перьями, И в кольцах узкая рука. И странной близостью закованный, Смотрю за темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль. Глухие тайны мне поручены, Мне чье-то солнце вручено, И все души моей излучины Пронзило терпкое вино. И перья страуса склоненные В моем качаются мозгу, И очи синие бездонные Цветут на дальнем берегу. В моей душе лежит сокровище, И ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине.

2

«Истина в вине!» (лат.). — Ред.

24 апреля 1906. Озерки

«Там дамы щеголяют модами…»

Там дамы щеголяют модами, Там всякий лицеист остер — Над скукой дач, над огородами, Над пылью солнечных озер. Туда мани́т перстами алыми И дачников волнует зря Над запыленными вокзалами Недостижимая заря. Там, где скучаю так мучительно, Ко мне приходит иногда Она — бесстыдно упоительна И унизительно горда. За толстыми пивными кружками, За сном привычной суеты Сквозит вуаль, покрытый мушками, Глаза и мелкие черты. Чего же жду я, очарованный Моей счастливою звездой, И оглушенный и взволнованный Вином, зарею и тобой? Вздыхая древними поверьями, Шелками черными шумна, Под шлемом с траурными перьями И ты вином оглушена? Средь этой пошлости таинственной, Скажи, что́ делать мне с тобой — Недостижимой и единственной, Как вечер дымно-голубой?

Апрель 1906 — 28 апреля 1911

«Передвечернею порою…»

Передвечернею порою Сходил я в сумерки с горы, И вот передо мной — за мглою — Черты печальные сестры. Она идет неслышным шагом. За нею шевели́тся мгла, И по долинам, по оврагам Вздыхают груди без числа. «Сестра, откуда в дождь и холод Идешь с печальною толпой, Кого бичами выгнал голод В могилы жизни кочевой?» Вот подошла, остановилась И факел подняла во мгле, И тихим светом озарилось Всё, что незримо на земле. И там, в канавах придорожных, Я, содрогаясь, разглядел Черты мучений невозможных И корчи ослабевших тел. И вновь опущен факел душный, И, улыбаясь мне, прошла — Такой же дымной и воздушной, Как окружающая мгла. Но я запомнил эти лица И тишину пустых орбит, И обреченных вереница Передо мной всегда стоит.

Сентябрь 1906

Холодный день

Мы встретились с тобою в храме И жили в радостном саду, Но вот зловонными дворами Пошли к проклятью и труду. Мы миновали все ворота И в каждом видели окне, Как тяжело лежит работа На каждой согнутой спине. И вот пошли туда, где будем Мы жить под низким потолком, Где прокляли друг друга люди, Убитые своим трудом. Стараясь не запачкать платья, Ты шла меж спящих на полу; Но самый сон их был проклятье, Вон там — в заплеванном углу… Ты обернулась, заглянула Доверчиво в мои глаза… И на щеке моей блеснула, Скатилась пьяная слеза. Нет! Счастье — праздная забота, Ведь молодость давно прошла. Нам скоротает век работа, Мне — молоток, тебе — игла. Сиди, да шей, смотри в окошко, Людей повсюду гонит труд, А те, кому трудней немножко, Те песни длинные поют. Я близ тебя работать стану, Авось, ты не припомнишь мне, Что я увидел дно стакана, Топя отчаянье в вине.