Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908

Сентябрь 1906

В октябре

Открыл окно. Какая хмурая   Столица в октябре! Забитая лошадка бурая   Гуляет на дворе. Снежинка легкою пушинкою   Порхает на ветру, И елка слабенькой вершинкою   Мотает на юру. Жилось легко, жилось и молодо —   Прошла моя пора. Вон — мальчик, посинев от холода,   Дрожит среди двора. Всё, всё по старому, бывалому,   И будет как всегда: Лошадке и мальчишке малому   Не сладки холода. Да и меня без всяких поводов   Загнали на чердак. Никто моих не слушал доводов,   И вышел мой табак. А всё хочу свободной волею   Свободного житья, Хоть нет звезды счастливой более   С тех пор, как за́пил я! Давно звезда в стакан мой канула, —   Ужели навсегда?.. И вот душа опять воспрянула:   Со мной моя звезда! Вот, вот — в глазах плывет манящая,   Качается в окне… И жизнь начнется настоящая,   И крылья будут мне! И даже всё мое имущество   С собою захвачу! Познал, познал свое могущество!..   Вот вскрикнул… и лечу! Лечу, лечу к мальчишке малому,   Средь вихря и огня… Всё, всё по старому, бывалому,   Да только — без меня!

Октябрь 1906

«К вечеру вышло тихое солнце…»

К вечеру вышло тихое солнце, И ветер понес дымки́ из труб. Хорошо прислониться к дверному косяку После ночной попойки моей. Многое миновалось И много будет еще, Но никогда не перестанет радоваться сердце Тихою радостью О том, что вы придете, Сядете на этом старом диване И скажете простые слова При тихом вечернем солнце, После моей ночной попойки. Я люблю ваше тонкое имя, Ваши руки и плечи И черный платок.

Октябрь 1906

«Ночь. Город угомонился…»

Ночь. Город угомонился. За большим окном Тихо и торжественно, Как будто человек умирает. Но там стоит просто грустный, Расстроенный неудачей, С открытым воротом, И смотрит на звезды. «Звезды, звезды, Расскажите причину грусти!» И на звезды смотрит. «Звезды, звезды, Откуда такая тоска?» И звезды рассказывают. Всё рассказывают звезды.

Октябрь 1906

«Я в четырех стенах — убитый…»

Я в четырех стенах — убитый   Земной заботой и нуждой. А в небе — золотом расшитый   Наряд бледнеет голубой. Как сладко, и светло, и больно,   Мой голубой, далекий брат! Душа в слезах, — она довольна   И благодарна за наряд. Она — такой же голубою   Могла бы стать, как в небе — ты, Не удрученный тяготою   Дух глубины и высоты. Но и в стенах — моя отрада   Лазурию твоей гореть, И думать, что близка награда,   Что суждено мне умереть… И в бледном небе — тихим дымом   Голубоватый дух певца Смешается с тобой, родимым,   На лоне Строгого Отца.

Октябрь 1906

Окна во двор

Одна мне осталась надежда: Смотреться в колодезь двора. Светает. Белеет одежда В рассеянном свете утра. Я слышу — старинные речи Проснулись глубоко на дне. Вон теплятся желтые свечи, Забытые в чьем-то окне. Голодная кошка прижалась У жолоба утренних крыш. Заплакать — одно мне осталось, И слушать, как мирно ты спишь. Ты спишь, а на улице тихо, И я умираю с тоски, И злое, голодное Лихо Упорно стучится в виски… Эй, малый, взгляни мне в оконце!.. Да нет, не заглянешь — пройдешь… Совсем я на зимнее солнце, На глупое солнце похож.

Октябрь 1906

«Хожу, брожу понурый…»

Хожу, брожу понурый, Один в своей норе. Придет шарманщик хмурый, Заплачет на дворе… О той свободной доле, Что мне не суждена, О том, что ветер в поле, А на дворе — весна. А мне — какой дело? Брожу один, забыт. И свечка догорела, И маятник стучит. Одна, одна надежда Вон там, в ее окне. Светла ее одежда, Она придет ко мне. А я, нахмурив брови, Ей в сотый передам, Как много портил крови Знакомым и друзьям. Опять нам будет сладко, И тихо, и тепло… В углу горит лампадка, На сердце отлегло… Зачем она приходит Со мною говорить? Зачем в иглу проводит Веселенькую нить? Зачем она роняет Веселые слова? Зачем лицо склоняет И прячет в кружева? Как холодно и тесно, Когда ее здесь нет! Как долго неизвестно, Блеснет ли в окнах свет… Лицо мое белее, Чем белая стена… Опять, опять сробею, Когда придет она… Ведь нечего бояться И нечего терять… Но надо ли сказаться? Но можно ли сказать? И что́ ей молвить — нежной? Что сердце расцвело? Что ветер веет снежный? Что в комнате светло?

7 декабря 1906

Пожар

Понеслись, блеснули в очи   Огневые языки, Золотые брызги ночи,   Городские мотыльки. Зданье дымом затянуло,   То́лпы темные текут… Но вдали несутся гулы,   Светы новые бегут… Крики брошены горстями   Золотых монет. Над вспененными конями   Факел стелет красный свет. И, крутя живые спицы,   Мчатся вихрем колесницы, Впереди скакун с трубой   Над испуганной толпой. Скок по камню тяжко звонок, Голос хриплой меди тонок, Расплеснулась, широка, Гулкой улицы река. На блистательные шлемы Каплет снежная роса… Дети ночи черной — где мы?.. Чьи взывают голоса?.. Нет, опять погаснут зданья, Нет, опять он обманул, — Отдаленного восстанья Надвигающийся гул…

Декабрь 1906

«На серые камни ложилась дремота…»

На серые камни ложилась дремота, Но прялкой вилась городская забота. Где храмы подъяты и выступы круты, — Я видел вас, женщины в темных одеждах, С молитвой в глазах и с изменой в надеждах — О, женщины помнят такие минуты! Сходились, считая ступень за ступенью, И вновь расходились, томимые тенью, Сияя очами, сливаясь с тенями… О, город! О, ветер! О, снежные бури! О, бездна разорванной в клочья лазури! Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!

Декабрь 1906

«Ты смотришь в очи ясным зорям…»

Ты смотришь в очи ясным зорям, А город ставит огоньки, И в переулках пахнет морем, Поют фабричные гудки. И в суете непобедимой Душа туманам предана… Вот красный плащ, летящий мимо, Вот женский голос, как струна. И помыслы твои несмелы, Как складки современных риз… И женщины ресницы-стрелы Так часто опускают вниз. Кого ты в скользкой мгле заметил? Чьи окна светят сквозь туман? Здесь ресторан, как храмы, светел, И храм открыт, как ресторан… На безысходные обманы Душа напрасно понеслась: И взоры дев, и рестораны Погаснут все — в урочный час.

Декабрь 1906

На чердаке

Что́ на свете выше Светлых чердаков? Вижу трубы, крыши Дальних кабаков. Путь туда заказан, И на что — теперь? Вот — я с ней лишь связан… Вот — закрыта дверь… А она не слышит — Слышит — не глядит, Тихая — не дышит, Белая — молчит… Уж не просит кушать… Ветер свищет в щель. Как мне любо слушать Вьюжную свирель! Ветер, снежный север, Давний друг ты мне! Подари ты веер Молодой жене! Подари ей платье Белое, как ты! Нанеси в кровать ей Снежные цветы! Ты дарил мне горе, Тучи, да снега… Подари ей зори, Бусы, жемчуга! Чтоб была нарядна И, как снег, бела! Чтоб глядел я жадно Из того угла!.. Слаще пой ты, вьюга, В снежную трубу, Чтоб спала подруга В ледяном гробу! Чтоб она не встала, Не скрипи, доска… Чтоб не испугала Милого дружка!

Декабрь 1906

Клеопатра

Открыт паноптикум печальный Один, другой и третий год. Толпою пьяной и нахальной Спешим… В гробу царица ждет. Она лежит в гробу стеклянном, И не мертва и не жива, А люди шепчут неустанно О ней бесстыдные слова. Она раскинулась лениво — Навек забыть, навек уснуть… Змея легко, неторопливо Ей жалит восковую грудь… Я сам, позорный и продажный, С кругами синими у глаз, Пришел взглянуть на профиль важный, На воск, открытый напоказ… Тебя рассматривает каждый, Но, если б гроб твой не был пуст, Я услыхал бы не однажды Надменный вздох истлевших уст: «Кадите мне. Цветы рассыпьте. Я в незапамятных веках Была царицею в Египте. Теперь — я воск. Я тлен. Я прах». — «Царица! Я пленен тобою! Я был в Египте лишь рабом, А ныне суждено судьбою Мне быть поэтом и царем! Ты видишь ли теперь из гроба, Что Русь, как Рим, пьяна тобой? Что я и Цезарь — будем оба В веках равны перед судьбой?» Замолк. Смотрю. Она не слышит. Но грудь колышется едва И за прозрачной тканью дышит… И слышу тихие слова: «Тогда я исторгала грозы. Теперь исторгну жгучей всех У пьяного поэта — слезы, У пьяной проститутки — смех».