Том 2. Стихотворения и поэмы 1904-1908

1 августа 1908

Город (1904–1908)

Последний день

Ранним утром, когда люди ленились шевелиться Серый сон предчувствуя последних дней зимы, Пробудились в комнате мужчина и блудница, Медленно очнулись среди угарной тьмы. Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи, Оплывший огарок маячил в оплывших глазах. За холодным окном дрожали женские плечи, Мужчина перед зеркалом расчесывал пробор в волосах. Но серое утро уже не обмануло: Сегодня была она, как смерть, бледна. Еще вечером у фонаря ее лицо блеснуло, В этой самой комнате была влюблена. Сегодня безобразно повисли складки рубашки, На всем был серый постылый налет. Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки, Всех ужасней в комнате был красный комод. И вдруг влетели звуки. Верба, раздувшая почки, Раскачнулась под ветром, осыпая снег. В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки, И внизу стал слышен торопливый бег. Люди суетливо выбегали за ворота (Улицу скрывал дощатый забор). Мальчишки, женщины, дворники заметили что-то, Махали руками, чертя незнакомый узор. Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье. Там, на грязной улице, где люди собрались, Женщина-блудница — от ложа пьяного желанья — На коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь… Высоко — над домами — в тумане снежной бури, На месте полуденных туч и полунощных звезд, Розовым зигзагом в разверстой лазури Тонкая рука распластала тонкий крест.

3 февраля 1904

Пётр

Евг. Иванову

Он спит, пока закат румян. И сонно розовеют латы. И с тихим свистом сквозь туман Глядится Змей, копытом сжатый. Сойдут глухие вечера, Змей расклубится над домами. В руке протянутой Петра Запляшет факельное пламя. Зажгутся нити фонарей, Блеснут витрины и троттуары. В мерцаньи тусклых площадей Потянутся рядами пары. Плащами всех укроет мгла, Потонет взгляд в манящем взгляде. Пускай невинность из угла Протяжно молит о пощаде! Там, на скале, веселый царь Взмахнул зловонное кадило, И ризой городская гарь Фонарь манящий облачила! Бегите все на зов! на лов! На перекрестки улиц лунных! Весь город полон голосов Мужских — крикливых, женских — струнных! Он будет город свой беречь, И, заалев перед денницей, В руке простертой вспыхнет меч Над затихающей столицей.

22 февраля 1904

Поединок

Дни и ночи я безволен, Жду чудес, дремлю без сна. В песнях дальних колоколен Пробуждается весна. Чутко веет над столицей Угнетенного Петра. Вечерница льнет к деннице, Несказа́нней вечера. И зарей — очам усталым Предстоит, озарена, За прозрачным покрывалом Лучезарная Жена… Вдруг летит с отвагой ратной — В бранном шлеме голова — Ясный, Кроткий, Златолатный, Кем возвысилась Москва! Ангел, Мученик, Посланец Поднял звонкую трубу… Слышу ко́ней тяжкий танец, Вижу смертную борьбу… Светлый Муж ударил Деда! Белый — черного коня!.. Пусть последняя победа Довершится без меня!.. Я бегу на воздух вольный, Жаром битвы утомлен… Бейся, колокол раздольный, Разглашай весенний звон! Чуждый спорам, верный взорам Девы алых вечеров, Я опять иду дозором В тень узорных теремов: Не мелькнет ли луч в светлице? Не зажгутся ль терема? Не сойдет ли от божницы Лучезарная Сама?

22 февраля 1904

Обман

В пустом переулке весенние воды Бегут, бормочут, а девушка хохочет. Пьяный красный карлик не дает проходу, Пляшет, брызжет воду, платье мочит. Девушке страшно. Закрылась платочком. Темный вечер ближе. Солнце за трубой. Карлик прыгнул в лужицу красным комочком, Гонит струйку к струйке сморщенной рукой. Девушку мани́т и пугает отраженье. Издали мигнул одинокий фонарь. Красное солнце село за строенье. Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь. Будто издали невнятно доносятся звуки… Где-то каплет с крыши… где-то кашель старика… Безжизненно цепляются холодные руки… В расширенных глазах не видно зрачка… · · · · · Как страшно! Как бездомно! Там, у забора, Легла некрасивым мокрым комком. Плачет, чтобы ночь протянулась не скоро — Стыдно возвратиться с дьявольским клеймом… Утро. Тучки. Дымы. Опрокинутые кадки. В светлых струйках весело пляшет синева. По улицам ставят красные рогатки. Шлепают солдатики: раз! два! раз! два! В переулке у мокрого забора над телом Спящей девушки — трясется, бормочет голова; Безобразный карлик занят делом: Спускает в ручеек башмаки: раз! два! Башмаки, крутясь, несутся по теченью, Стремительно обгоняет их красный колпак… Хохот. Всплески. Брызги. Еще мгновенье — Плывут собачьи уши, борода и красный фрак… Пронеслись, — и струйки шепчутся невнятно. Девушка медленно очнулась от сна: В глазах ее красно-голубые пятна. Блестки солнца. Струйки. Брызги. Весна.

5 марта 1904

«Вечность бросила в город…»

Вечность бросила в город   Оловянный закат. Край небесный распорот,   Переулки гудят. Всё бессилье гаданья   У меня на плечах. В окнах фабрик — преданья   О разгульных ночах. Оловянные кровли —   Всем безумным приют. В этот город торговли   Небеса не сойдут. Этот воздух так гулок,   Так заманчив обман. Уводи, переулок,   В дымно-сизый туман…

26 июня 1904

«Город в красные пределы…»

Город в красные пределы Мертвый лик свой обратил, Серо-каменное тело Кровью солнца окатил. Стены фабрик, стекла окон, Грязно-рыжее пальто, Развевающийся локон — Всё закатом залито. Блещут искристые гривы Золотых, как жар, коней, Мчатся бешеные дива Жадных облачных грудей, Красный дворник плещет ведра С пьяно-алою водой, Пляшут огненные бедра Проститутки площадной, И на башне колокольной В гулкий пляс и медный зык Кажет колокол раздольный Окровавленный язык.

28 июня 1904

«Я жалобной рукой сжимаю свой костыль…»

Я жалобной рукой сжимаю свой костыль. Мой друг — влюблен в луну — живет ее обманом. Вот — третий на пути. О, милый друг мой, ты ль В измятом картузе над взором оловянным? И — трое мы бредем. Лежит пластами пыль. Всё пусто — здесь и там — под зноем неустанным. Заборы — как гроба. В канавах преет гниль. Всё, всё погребено в безлюдьи окаянном. Стучим. Печаль в домах. Покойники в гробах. Мы робко шепчем в дверь: «Не умер — спит ваш близкий…» Но старая, в чепце, наморщив лоб свой низкий, Кричит: «Ступайте прочь! Не оскорбляйте прах!» И дальше мы бредем. И видим в щели зданий Старинную игру вечерних содроганий.

3 июля 1904

Гимн

В пыльный город небесный кузнец прикатил   Огневой переменчивый диск. И по улицам — словно бесчисленных пил   Смех и скрежет и визг. Вот в окно, где спокойно текла   Пыльно-серая мгла, Луч вонзился в прожженное сердце стекла,   Как игла. Все испуганно пьяной толпой   Покидают могилы домов… Вот — всем телом прижат под фабричной трубой   Незнакомый с весельем разгульных часов… Он вонзился ногтями в кирпич   В унизительной позе греха… Но небесный кузнец раздувает меха,   И свистит раскаленный, пылающий бич. Вот — на груде горячих камней   Распростерта не смевшая пасть… Грудь раскрыта — и бродит меж темных бровей   Набежавшая страсть… Вот — монах, опустивший глаза,   Торопливо идущий вперед… Но и тех, кто безумно обеты дает,   Кто бесстрастные гимны поет,     Настигает гроза! Всем раскрывшим пред солнцем тоскливую грудь На распутьях, в подвалах, на башнях — хвала! Солнцу, дерзкому солнцу, пробившему путь, — Наши гимны, и песни, и сны — без числа!..     Золотая игла! Исполинским лучом пораженная мгла! Опаленным, сметенным, сожженным дотла —       Хвала!

27 августа 1904

«Поднимались из тьмы погребов…»

Поднимались из тьмы погребов. Уходили их головы в плечи. Тихо выросли шумы шагов, Словеса незнакомых наречий. Скоро прибыли то́лпы других, Волочили кирки и лопаты. Расползлись по камням мостовых, Из земли воздвигали палаты. Встала улица, серым полна, Заткалась паутинною пряжей. Шелестя, прибывала волна, Затрудняя проток экипажей. Скоро день глубоко отступил, В небе дальнем расставивший зори. А незримый поток шелестил, Проливаясь в наш город, как в море. Мы не стали искать и гадать: Пусть заменят нас новые люди! В тех же муках рождала их мать, Так же нежно кормила у груди… В пелене отходящего дня Нам была эта участь понятна… Нам последний закат из огня Сочетал и соткал свои пятна. Не стерег исступленный дракон, Не пылала под нами геенна. Затопили нас волны времен, И была наша участь — мгновенна.

10 сентября 1904

«В высь изверженные дымы…»

В высь изверженные дымы Застилали свет зари. Был театр окутан мглою. Ждали новой пантомимы, Над вечернею толпою Зажигались фонари. Лица плыли и сменились, Утонули в темной массе Прибывающей толпы. Сквозь туман лучи дробились, И мерцали в дальней кассе Золоченые гербы. Гулкий город, полный дрожи, Вырастал у входа в зал. Звуки бешено ломились… Но, взлетая к двери ложи, Рокот смутно замирал, Где поклонники толпились… В темном зале свет заёмный Мог мерцать и отдохнуть. В ложе — вещая сибилла, Облачась в убор нескромный, Черный веер распустила, Черным шелком оттенила Бледно-матовую грудь. Лишь в глазах таился вызов, Но в глаза вливался мрак… И от лож до темной сцены, С позолоченных карнизов, Отраженный, переменный — Свет мерцал в глазах зевак… Я покину сон угрюмый, Буду первый пред толпой: Взору смерти — взор ответный! Ты пьяна вечерней думой, Ты на очереди смертной: Встану в очередь с тобой!

25 сентября 1904

«Блеснуло в глазах. Метнулось в мечте…»

Блеснуло в глазах. Метнулось в мечте. Прильнуло к дрожащему сердцу. Красный с ко́зел спрыгну́л — и на светлой черте Распахнул каретную дверцу. Нищий поднял дрожащий фонарь: Афиша на мокром столбе… Ступила на светлый троттуар, Исчезла в толпе. Луч дождливую мглу пронизал — Богиня вступила в склеп… Гори, маскарадный зал! Здесь нищий во мгле ослеп.