Том 2. «Жизнь идиота» и другие новеллы
Шрифт:
Дзюкити всегда обедал с о-Судзу и Такэо за маленьким столом. За обедом бывало оживленно, хотя последнее время к оживленности примешивалась натянутость. Причиной тому была сиделка Коно, поселившаяся в доме для ухода за Гэнкаку. Правда, Такэо шалил и при «Коно-сан» так же, как и без нее. Нет, при ней он шалил даже больше. О-Судзу иногда хмурила брови и сердито поглядывала на расшалившегося сына. Но Такэо с невинным видом усиленно помешивал рис в своей чашке. Дзюкити же, поскольку он был начитан в романах, видел в шалостях Такэо проявление чисто мужских наклонностей, и это ему было несколько неприятно. Но чаще всего он, только улыбнувшись, продолжал молча есть.
Такэо, которому приходилось вставать очень рано, да и Дзюкити с женой почти всегда ложились спать
Как-то раз после полудня, когда перестал идти снег и небо прояснилось, в кухне дома Хорикоси, из окна которой виднелось голубое небо, появилась женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти, державшая за руку худенького мальчика в белом свитере. Дзюкити, конечно, дома не было. О-Судзу, которая как раз шила на машине, хотя и предвидела это, все-таки пришла в легкое замешательство. Но, как бы то ни было, она поднялась со своего места у хибати и пошла навстречу гостье. Войдя в кухню, гостья переставила с места на место свою обувь и ботинки мальчика. По одному этому было заметно, что она робеет. И не без причины. Это была о-Йоси, прежняя их служанка, которая пять-шесть лет назад, переселившись в пригород Токио, открыто стала содержанкой Гэнкаку.
О-Судзу удивилась тому, как сильно о-Йоси постарела. И не только лицом. Раньше у нее были мягкие, пухлые руки, но годы иссушили их так, что сквозь кожу просвечивали вены. И ее одежда... Дешевенькое колечко на пальце свидетельствовало о стесненных обстоятельствах.
— Вот это брат велел мне принести барину.
И о-Йоси, прежде чем войти в чайную комнату, робко положила в углу кухни газетный сверток. Служанка о-Мацу, которая еще раньше принялась за стирку, проворно двигая руками, то и дело искоса с неодобрением поглядывала на о-Йоси, чьи волосы на ушах были кокетливо уложены в узлы. При виде свертка ее лицо выразило еще большее неудовольствие: от него исходил неприятный запах, так не вязавшийся с плитой новейшего образца, изящными блюдами и чашками. О-Йоси не смотрела на служанку, но, заметив, как изменилась в лице о-Судзу, объяснила:
— Там чеснок. — Затем обратилась к мальчику: — Ну, малыш, поклонись же.
Мальчик, разумеется, был Бунтаро, сын о-Йоси от Гэнкаку. О-Судзи было неприятно, что о-Йоси назвала этого мальчика «малыш». Но здравый смысл сразу подсказал ей, что с этой женщиной как-никак приходится мириться. И она как ни в чем не бывало угощала мать с сыном, сидевших в углу, чаем и оказавшимся под рукой печеньем, рассказывала о здоровье Гэнкаку, расспрашивала о Бунтаро...
Когда Гэнкаку содержал о-Йоси, он, не тяготясь пересадкой с электрички на электричку, непременно раза два в неделю ездил к ней. О-Судзу первое время питала из-за этого к отцу отвращение. «Следовало бы ему хоть немного считаться с матерью», — думала она не раз. Правда, о-Тори, видимо, со всем примирилась. Но о-Судзу поэтому-то еще больше жалела мать, и когда отец уезжал к содержанке, беззастенчиво врала матери: «Сегодня он пошел на встречу стихотворцев», — и тому подобное. Она и сама знала, что эта ложь бесполезна. Но иногда, видя на лице матери что-то близкое к холодной усмешке, раскаивалась в том, что соврала... и не то чтобы раскаивалась, просто она видела в парализованной матери какую-то жесткость, которая не вызывала в ней сочувствия.
Проводив отца, о-Судзу, в думах о семье, не раз останавливала швейную машину. Гэнкаку никогда не был для нее «хорошим отцом», даже до того, как завел содержанку. Но будучи мягкой по характеру, она не роптала. Ее беспокоило лишь, что отец стал уносить в дом к содержанке книги, картины
и другие художественные ценности. Пока о-Йоси была служанкой, о-Судзу не считала ее дурной женщиной. Она даже находила ее более застенчивой, чем другие. Но она не знала, что замышляет ее брат, хозяин рыбной лавки на окраине Токио. В глазах о-Судзу он был хитрым человеком. Свои тревоги о-Судзу иногда изливала Дзюкити. Но тот не обращал на ее слова никакого внимания. «Не годится мне говорить с отцом», — отвечал он, и о-Судзу оставалось только промолчать.— Вряд ли отец полагает, что о-Йоси хоть что-нибудь смыслит в картинах Ло Лян-фэна, — как будто мимоходом говорил иногда Дзюкити теще. Но о-Тори, подняв на него глаза, с горькой улыбкой отвечала:
— Такой уж отец человек. Он и меня, бывало, спрашивал: «Ну, как эта тушечница?» — или что-нибудь в этом роде.
Однако сейчас все эти беспокойства казались просто пустяком. Гэнкаку, чье здоровье с зимы ухудшилось, не мог больше посещать содержанку, и когда Дзюкити завел с ним разговор о том, чтобы порвать с ней (впрочем, надо сказать, что условия разрыва были разработаны о-Тори и о-Судзу), он неожиданно сразу же ответил согласием. Согласился и брат о-Йоси, которого о Судзу так боялась. О-Йоси должна была получить в виде компенсации тысячу иен и вернуться в родительский дом где-то на побережье в провинции Кадзуса, а затем помесячно получать определенную сумму на воспитание Бунтаро, — против таких условий ее брат нисколько не возражал. Мало того, он без всяких уговоров сам принес бывшие в доме содержанки и очень дорогие для Гэнкаку чайные принадлежности. О-Судзу почувствовала к нему особое доброжелательство — особое именно потому, что раньше она относилась к нему с недоверием.
— Кстати, сестра сказала, что если у вас в доме не хватает рабочих рук, она хотела бы приехать ухаживать за больным...
Прежде чем согласиться на эту просьбу, о-Судзу посоветовалась с матерью. Это, несомненно, было ошибкой с ее стороны. Услышав, что она просит совета, о-Тори заявила, что пусть о-Йоси с Бунтаро приходят хоть завтра. О-Судзу, опасаясь, что атмосфера в доме станет тягостной, не говоря уже о настроении самой о-Тори, несколько раз пыталась переубедить мать. (Тем не менее, находясь между отцом, Гэнкаку, и братом о-Йоси, сама она склонялась к тому, чтобы не отказывать брату о-Йоси наотрез.) Но о-Тори никак не поддавалась на ее уговоры.
— Если б до того, как мне стало известно, — дело другое... А так мне неловко перед о-Йоси.
О-Судзу волей-неволей пришлось согласиться на приезд о-Йоси. Может быть, и это тоже было ее ошибкой, ошибкой женщины, не сведущей в житейских делах. В самом деле, когда Дзюкити, вернувшись из банка, услышал от нее обо всем, на его нежном, чисто женском лбу появились морщины неудовольствия.
— Конечно, хорошо, что рабочих рук в доме прибавится, но... следовало бы поговорить с отцом... Если б отказ исходил от отца, ты не была бы за это в ответе, — так он сказал.
О-Судзу, упав духом, отвечала только: «Да-да... так», но советоваться с Гэнкаку... говорить с умирающим отцом, который, конечно, еще тоскует по о-Йоси, для нее и сейчас было невозможным.
...Беседуя с о-Йоси и ее сынишкой, о-Судзу вспоминала все эти перипетии. О-Йоси же, не решаясь даже погреть руки у хибати, запинаясь рассказывала о брате и о Бунтаро. В ее речи некоторые слова звучали по деревенски, как и пять лет назад. И о-Судзу заключила, что на душе у о-Йоси стало легче. В то же время она чувствовала, что мать, о-Тори, которая ни разу даже не кашлянула за фусума, охвачена смутной тревогой.
— Значит, вы пробудете у нас с неделю?
— Да, если вы не против...
— Тогда не надо ли вам переодеться?
— Брат обещал привезти вещи к вечеру. — Сказав так, о-Йоси достала из-за пазухи карамельку и дала скучающему Бунтаро.
— Так я пойду, скажу отцу. Отец очень ослабел. Он простудил то ухо, которое обращено к сёдзи.
Перед тем как отойти от хибати, о-Судзу переставила чайник.
— Мама!
О-Тори что-то ответила. Похоже было по ее хрипловатому голосу, что она только что проснулась.