Том 3. Стихотворения 1921-1929

Откуда есть пошел «Крокодил» *

В пещере Маабде близ Монфалута, На правом берегу реки Нила, Там, где у Фив он поворачивает круто, Лежат предки нашего «Крокодила». Окутанные пещерного мглою, В полотнах, пропитанных смолою, Древней-предревней тайной запечатленные – Лежат их мумии нетленные. Словом, не имеет нынче земля Такого царя иль короля, Чья бы родословная так далеко заходила, Как родословная нашего «Крокодила». Он, чья слава в эти дни Начинает греметь повсеместно, Был рано оторван от отца и родни. Когда он родился, никому неизвестно. Как жил его отец и на какие средства, Кто были его друзья детства, Кто ему внушал первые начатки знания, – Об этом он сохранил смутные воспоминания. Не будем говорить о Ниле и пирамидах, О всех претерпенных «Крокодилом» обидах, О его упованиях на будущее лучшее, – Об этом расскажем при подходящем случае. Главное то, что в 1883 году Очутился он в питерском Зоологическом саду И – в России такие случаи были нередки – 35 лет не выпускался из железной клетки. Выставленный всем напоказ, Потеха для праздных глаз, Пугало для барынь чувствительных, Сколько претерпел он насмешек язвительных, колько получил плевков и пинков От пьяных озорников, От мещан, в саду очутившихся, На полтину раскутившихся, От почетных и непочетных гостей, От важных и неважных властей, От всех, до городового включительно, Торчавшего у клетки многозначительно, Толстые усы разглаживавшего, Публику осаживавшего: «Осади… Осади!.. Осади!.. Экого чуда не видали!..» Болтаясь, блестели у него на груди Медали, медали, медали… Публика «Крокодилу», бывало, дивится: Ахает дебелая девица. Шустрая барынька рукавом закрывается: «Ужас! Ужас! Ужас!» А лакированный хлыщ за ней увивается: «Похож на вашего мужа-с!» Другой муж с прилизанной внешностью Жену от клетки отводит с поспешностью: «Не гляди!.. Не гляди!.. В твоем положении… („Положение“ ясное: платье не сходится) Будешь иметь крокодила в воображении, Потом крокодил и уродится!!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Был «Крокодил» в унижении, У всех в пренебрежении, Кормили его, чем попало, Колотили по крокодильей коже. Натерпелся он горя немало И насмотрелся тоже. Был для всех он примером безобразия, Издевалась над ним знать и буржуазия, Особливо ж терпел он от мещанства, От мещанского нестерпимого чванства. 35 годиков – шутка! – Не знал он светлого промежутка. Один царь помер, другого – скинули: Казалося, дни беспросветные минули, Но и керенская пора Не принесла «Крокодилу» добра. Только после большевистского переворота Выпустили «Крокодила» за ворота: «Иди, гуляй на полной воле, – Самим есть нечего боле!» И вот наш «Крокодил», везде шатающийся Теперь «Крокодил» самопитающийся, В довольстве и почете, На собственном, как говорится, расчете, Заведя немалую семеечку, Не обходится государству и в копеечку. А польза от него несомненная. «Сторонися, „публика почтенная“!» Не дай бог в его страшную пасть Спекулянту-буржую попасть, А тем паче – проплеванному мещанину: Сделает из них «Крокодил» мешанину – Косточки только – хрусть, хрусть! Вот тебе «Не рыдай» и «Кинь грусть!», Вот тебе эрмитажное увеселение! Вот тебе новобалетное оголение! Вот тебе нэповская литература С откровенным белогвардейским лейтмотивом! Вот тебе волчьи зубы и шкура Под скрыто эсэровским кооперативом! Вот тебе бюрократическая повадка! Вот тебе наглая взятка! Вот тебе хозяйский прижим! Это тебе не старый режим: Заехал в зубы – получи обратно! Хозяйничай, сволочь, аккуратно, Барыши к барышам прикладывай, А в «трудовой кодекс» поглядывай, Потому что не уйдешь от беды: Есть у нас «Крокодил» и суды. В суд попадешь – наскачешься, В «Крокодил» попадешь – наплачешься, От слез твоих каменная отсыреет плита, По всей улице сделается слизко.

* * *

Эй, сторонись, берегись, сволота! «Крокодил» прохаживается близко!

Панские посулы, у холопов болят скулы *

Недавно в Польше, в Каттовицах, было крупное забастовочное движение горнорабочих и металлургических рабочих.

Теперь газета «Речь Посполита» в № 241 публикует объявление о конкурсе главного полицейского управления в Каттовицах на поставку двух тысяч пар наручных кандалов.

Смотри фотографический снимок с этого объявления в питерской «Правде», № 230.

Пилсудский – пан гонористый, Без чести и стыда, Гонористый, напористый, Вояка хоть куда. С Советской властью, с русскою, Он долго воевал. Одежкою французскою Жолнежей одевал. Французскими подарками Жолнежей он дарил И пред боями жаркими Им сладко говорил: «Орлы мои коханые, Вперед на москалей! Большевики поганые Жандармов царских злей. Советскими невежами Плетется вам капкан!» – Так врал перед жолнежами Пилсудский, польский пан! За подвиги военные Заране их хвалил, Награды преотменные За храбрость им сулил. Жолнежи пану верили, – Такой хороший пан! – Шагами версты мерили Под гулкий барабан. Бредя тропами узкими, Тянулись по полям, «Подарками» французскими Грозили москалям. Французскими снарядами Косили их ряды, – Нарядными отрядами Шли супротив «орды». Простившись с рабской долею. Ведя с панами спор, «Орде» пришлось неволею Жолнежам дать отпор. Зафыркали над Вислою Советские коньки. Пилсудский с миной кислою Считал свои деньки. Паны вопили властные Над кучей векселей. Шумели близко красные Знамена москалей! Шли москали с угрозою Шановному дерму. Но Врангель злой занозою Торчал у них в Крыму. Они барона выбили. Сказал он, стерва: «Пас!» Себя не спас от гибели, Зато шляхетство спас. Спаслись вельможи чванные. Пилсудский «бардзо» рад. Жолнежи – хлопы рваные – От пана ждут наград. Ждут год, и два, и более, И дождались «орлы»: «Знай, хлоп! За своеволие – Ручные кандалы! Ты никуда не денешься От панской кабалы, А если взъерепенишься, – Получишь… кандалы!!»

* * *

Что ж? Панство, хлопа мучая, Дождется судных дней! – Хлоп! Упустив два «случая», Будь в третий раз умней!

Социал-мошенники *

Ода (подлежащая переводу на немецкий)

Долой стиннесовскую социал-демократию, выдающую рабочий класс баронам железа и стали!

(Из воззвания Исполкома Коминтерна, 18 окт.)

Лакеи Стиннеса, опьянены изменой, На коммунистов брызжут пеной И, одобрительный ловя хозяйский взгляд, У ног хозяина восторженно скулят. Старайтесь, верные собачки, Авось хозяин ваш удвоит вам подачки! Но не дивитесь, коль потом Придется вам, упав со страху на карачки, Зализывать свои зловонные болячки Под гинденбурговским кнутом!

В той же связи *

Пану Пилсудскому. Мое шанованье! Какое у вас на выборы упованье? Рабочих арестовано много ли? Вы меня окончательно растрогали. Ценю «чистоту» вашей работы: Насчет чести никакой заботы, Хотя б какой-нибудь фиговый листок! Свистите в полицейский свисток, Орудуете ручными кандалами, Как будто весь век занимались такими делами! Нет нужды ни красками, ни карандашом Расписывать ваши социалистические прелести: Вот вы весь стоите нагишом, Свирепо сжавши челюсти! Что еще можно о вас сказать? Что могут добавить укоризненные обращения? Достаточно пальцем на вас указать: «Любуйтеся… до отвращения!» Давний ваш корреспондент, Я в настоящий момент Перехожу на безработное положение, Тем более что, впавши в «консервативное окружение», Ллойд-Джордж, мой адресат другой, Шаркнул ногой – И ушел с политической авансцены. Какие, с божьей помощью, перемены! Вот только разве вести с берегов Сены Дадут материал для моего пера. Давно пора. И не зря я решил, что стану Приглядываться к французскому «Тану»: Там начали писать так умно, Как не писали давно. В связи с такой ситуацией Пахнет интересной комбинацией. Я не собираюсь делать из этого секретов (Я частное лицо и пишу приватно), Но для некоторых французских клевретов, Воображаю, как все сие неприятно. Но ведь своих клевретов господа Не спрашивают никогда. Господа так решили! Следственно, Клевреты должны поступать соответственно. Так повелось не со вчерашнего дня. «Слуги господам – не родня, Но являются частью живого Господского инвентаря». Мудрое это изреченье не ново И почерпнуто мной – слово в слово – Из польско-французского политического словаря!

Ходит спесь, надуваючись *

В передовице «Последних новостей» от октября Милюков пишет:

«Большевиков терпят потому, что не знают, кем их заменить: не Кириллом же и даже не Николаем Николаевичем. Если вот эта эмигрантская демократия громко крикнет: „Мы здесь“, то дело освобождения России сразу подвинется к развязке».

Нам сей пример – он тут уместен! – Из Иловайского известен: Противник Цезаря, Помпеи, Был Милюкова не глупей. «Что Цезарь мне и Рубиконы! – Помпеи хвалился. – Хлам какой! Да стоит топнуть мне ногой, И вырастают легионы!» Конец Помпея был каков? «Протопал» он свою карьеру! И вот папаша Милюков Такому следует примеру?! «Мы – здесь, – кричит, – мы здесь! Мы здесь!» «Да где ж?» «В Берлине и в Париже!» Подумаешь, какая спесь! Рискните сунуться поближе!!

Дальневосточным героям *

Простор бескрайный океана. Знамен победных алый цвет. Бойцы! От Бедного Демьяна Примите пламенный привет! Владивосток! Теперь ты вправе – Права дала тебе борьба! – Стать назло вражеской ораве Красой ценнейшею в оправе Советско-русского герба!

«Жестикулянты» *

В Германии вводится принудительное распределение некоторых предметов продовольствия. В ближайшее время вводятся карточки на сахар.

Гуго Стиннес приобрел треть всех акций одного из руководящих германских банков.

Немецкая социал-демократ. партия, оказавшись в меньшинстве в вопросе о хлебных ценах, отложила приведение в исполнение своих угроз. У соц. демокр. партии – по словам «Дейче альгемейне цейтунг» – хватило благоразумия, чтобы все свои угрозы свести лишь к энергичным жестам.

Рабочему беда как туго. Кому там важно: ел он? пил? Зато великий Стиннес Гуго Уж треть Германии скупил! А социал-прохвосты рады И каждый день – не устают! – Читают умные доклады, Где гимны Стиннесу поют. А коль на острую занозу Решатся в ход пустить угрозу, То Стиннес только скажет: «Тут!» И циркуляр напишет трестам: «Весь этот грозный шум раздут. Они угрозы все сведут, Как и всегда, к фальшивым жестам!»

Главная Улица *

Поэма

1917-7/XI-1922 г.

Трум-ту-ту-тум! Трум-ту-ту-тум! Движутся, движутся, движутся, движутся, В цепи железными звеньями нижутся, Поступью гулкою грозно идут, Грозно идут, Идут, Идут На последний, на главный редут. Главная Улица в панике бешеной: Бледный, трясущийся, словно помешанный. Страхом смертельным внезапно ужаленный, Мечется – клубный делец накрахмаленный, Плут-ростовщик и банкир продувной, Мануфактурщик и модный портной, Туз-меховщик, ювелир патентованный, – Мечется каждый, тревожно-взволнованный Гулом и криками, издали слышными, У помещений с витринами пышными, Средь облигаций меняльной конторы, – Русский и немец, француз и еврей, Пробуют петли, сигналы, запоры: – Эй, опускайте железные шторы! – Скорей! – Скорей! – Скорей! – Скорей! – Вот их проучат, проклятых зверей, Чтоб бунтовать зареклися навеки! – С грохотом падают тяжкие веки Окон зеркальных, дубовых дверей. – Скорей! – Скорей! – Что же вы топчетесь, будто калеки? Или измена таится и тут! Духом одним с этой сволочью дышите? – Слышите?.. – Слышите?.. – Слышите?.. – Слышите?.. – Вот они… Видите? Вот они, тут!.. – Идут! – Идут! С силами, зревшими в нем, необъятными, С волей единой и сердцем одним, С общею болью, с кровавыми пятнами Алых знамен, полыхавших над ним, Из закоулков. Из переулков, Темных, размытых, разрытых, извилистых, Гневно взметнув свои тысячи жилистых, Черных, корявых, мозолистых рук, Тысячелетьями связанный, скованный, Бурным порывом прорвав заколдованный Каторжный круг, Из закоптелых фабричных окраин Вышел на Улицу Новый Хозяин, Вышел – и все изменилося вдруг: Дрогнула, замерла Улица Главная, В смутно-тревожное впав забытье, – Воля стальная, рабоче-державная, Властной угрозой сковала ее: – Это – мое!! Улица эта, дворцы и каналы, Банки, пассажи, витрины, подвалы, Золото, ткани, и снедь, и питье, – Это – мое!! Библиотеки, театры, музеи, Скверы, бульвары, сады и аллеи, Мрамор и бронзовых статуй литье, – Это – мое!!. Воем ответила Улица Главная. Стал богатырь. Загражден ему путь. Хищных стервятников стая бесславная Когти вонзила в рабочую грудь. Вмиг ощетинясь штыками и пиками, Главная Улица – страх позабыт! – Вся огласилася воплями дикими, Гиком и руганью, стонами, криками, Фырканьем конским и дробью копыт. Прыснули злобные пьяные шайки Из полицейских, жандармских засад: – Рысью… в атаку! – Бери их в нагайки! – Бей их прикладом! – Гони их назад! – Шашкою, шашкой, которые с флагами, Чтобы вперед не сбирались ватагами, Знали б, ха-ха, свой станок и верстак, Так их! Так!! – В мире подобного нет безобразия! – Темная масса!.. – Татарщина!.. – Азия!.. – Хамы!.. – Мерзавцы!.. – Скоты!.. – Подлецы!.. – Вышла на Главную рожа суконная! – Всыпала им жандармерия конная! – Славно работали тоже донцы! – Видели лозунги? – Да, ядовитые! – Чернь отступала, заметьте, грозя. – Правда ль, что есть средь рабочих убитые? – Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!. – Впрок ли пойдут им уроки печальные? – Что же, дорвутся до горшей беды! Вновь засверкали витрины зеркальные. Всюду кровавые смыты следы. Улица злого полна ликования, Залита светом вечерних огней. Чистая публика всякого звания Шаркает, чавкает снова на ней, Чавкает с пошло-тупою беспечностью, Меряя срок своих чавканий вечностью, Веруя твердо, что с рабской судьбой Стерпится, свыкнется «хам огорошенный», Что не вернется разбитый, отброшенный, Глухо рокочущий где-то прибой! Снова… Снова. Бьет роковая волна… Гнется гнилая основа… Падает грузно стена. – На!.. – На!.. – Раз-два, Сильно!.. – Раз-два, Дружно!.. – Раз-два, В ход!!. Грянул семнадцатый год. – Кто там? Кто там Хнычет испуганно: «Стой!» – Кто по лихим живоглотам Выстрел дает холостой? – Кто там виляет умилено? К черту господских пролаз! – Раз-два, Сильно!.. – Е-ще Раз!.. – Нам подхалимов не нужно! Власть – весь рабочий народ! – Раз-два, Дружно!.. – Раз-два, В ход!! – Кто нас отсюдова тронет? Силы не сыщется той! . . . . . . . . . . . . Главная Улица стонет Под пролетарской пятой!!