Том 3. Воздушный десант

— Лежать. Не сметь вперед. Бить из автомата лежа, — шепнул нам Антон и уполз поглубже в темноту.

Прошло немало времени, перестрелка без жертв стала казаться нам несерьезной, ненужной. И вдруг ахнуло страшное, грозное, танк по-своему, по-стальному, взвыл всей громадой и загорелся. Это Антон шарахнул его связкой гранат. Тут нам открылся смысл нашей пальбы: она отвлекла все внимание немецких автоматчиков в нашу сторону, и Антон незаметно подобрался к танку. Вслед за Антоном, пока фрицы были в растерянности от взрыва, дед Арсен, Федька и я закидали гранатами мотоциклы. Потом все сползлись в одно место.

Деревня горит. Возле подбитого танка опять галдят немцы. Всех не удалось прикончить: много было. Но галдеж другой, с бранью, проклятиями. Слышно, что с большака к деревне идут тяжелые машины — подкрепление фрицам. А у нас ни единой гранаточки и в автоматах последние патроны. Решаем не заниматься лишним риском, а отступать к дому. Так, домом, называем наш десантский лес.

Через сутки мы снова в этой деревне. С нами доктор и два санитара. У нас задание связаться с местным населением и помочь ему. Вместо аккуратного порядка милых, ухоженных домиков мы увидели черный, безобразный труп сожженной деревни.

Встретили нашего приятеля деда Кузю, который пробирался на пожарище поискать что-либо дельное, уцелевшее. Он рассказал, что немцы накрыли старосту, когда он собирал хлеб для десантников. Его сильно мучили, добивались, кому отдавал хлеб, но он не сказал, и тогда расстреляли на глазах у народа. А деревню решили сжечь. Как только схватили старосту, народ побежал в леса, в овраги, где еще в первом году войны были сделаны тайные землянки, припрятано кое-какое добро.

Всю немочь — ребятишек, стариков, мелкий скот, птицу — успели переселить до пожара. Но беда все ж таки большая: сгорели избы, необмолоченный хлеб, корма для скотины. Сказывают, что есть обожженные люди. Мы спросили, нужно ли помочь.

— Воюйте как следует, и довольно с вас! — сказал Кузя.

— С нами доктор.

— Его милости просим.

Доктор с санитарами ушел к погорельцам, а мы, бойцы, повернули к нашему лесу.

У меня застряло в ушах Кузино: «Воюйте как следует». Вспомнилось другое: «Поторапливайтесь воевать, побеждать!» Это сказала фабричная молодка из Подмосковья, которую мы подвезли, когда ехали на фронт. Да, надо скорей побеждать! Это — вопль, крик народной души.

Затянувшаяся война… В моем воображении поплыли картины затянувшейся войны: еще новые разрушенные города, сожженные деревни, убитые и казненные люди.

— Ты, студент, чего повесил голову? — сказал мне Антон. Он часто обращается ко мне так, по-отцовски ободряюще, ласково.

Зря произвел меня в студенты. В вузе я не бывал ни одного дня. Даже заявленье не подавал, от таких не брали.

— А по-моему, самый настоящий студент, — настаивал Антон.

— Несостоявшийся, будущий — это куда ни шло, можно, — согласился я.

— Эх, недогада парень! Ты самый форменный студент третьего года войны. И я такой же. Война стоит любого вуза. Вот окончим университет войны и сюда знак повесим. — Антон обвел пальцем кружок на моей груди. — Вот тут. Знай наших.

— Думаешь, будет такой знак?

— Обязательно. Если уж за боевые заслуги есть медаль, то за победу всенепременно будет. Боевые заслуги — это же меньше, гораздо меньше победы.

Тут я напомнил, что рассказывал нам Кузя про старосту. До войны был колхозным бригадиром, и неплохим, народ уважал его. От войны освободился честно, по какой-то грудной болезни. Пришли немцы и почему-то его решили назначить старостой, хотя он не напрашивался. Народ был доволен, ждал добра. Но фашисты назначали старост не для добра, а для поборов, и этот староста начал делать зло, хотел или не хотел. Былое уважение к нему сменилось ненавистью, ему приклеили изменника, предателя. Но, схваченный гестапо, он не сказал про нас и под пытками не предал нас. А ведь мог так подстроить, что схватили бы живьем.

— Кто же он? Какое званье, какой знак присвоят ему?

— Скорей всего, останется в предателях, — решил Федька.

— Почему?

— Он неискренне, а со страху помогал нам и не предал тоже со страху. Предай нас — наши товарищи наверняка кокнут его.

— А не думаешь, что и фашистам он служил тоже неискренне, под страхом?

— Скорей всего, — согласился Федька. — Кто они ему, чтобы служить искренне?

— Тогда почему же он нашей мести, нашей казни не захотел, а фашистскую принял? Что она, слаще нашей?

— Кто его знает, что думал. — Федька отмахнулся от меня: — Затеял разговорчик! Все философишь.

— Мне кажется, что он про память думал, которая останется после него, — продолжал я, мне хотелось втянуть в разговор Антона. — Он ради нашей хорошей памяти принял смерть от фашистов. Мы для него были не все равно, а что-то. Ты, Антон, как думаешь?

— Не разобраться нам в этом деле, потом, после войны, разберутся. А старосту надо запомнить, записать, как звали, где жил.

На этом все помирились. Я задумался о себе, о своих товарищах. Кто из нас пройдет весь университет войны? Что еще подкинет она?

33

В ближайшем к нам селе стоит запасная прифронтовая бригада противника, готовящая резервы на фронт. Мы постоянно беспокоим ее: перехватываем обозы, уничтожаем дозоры. Но вот штаб армии ставит нам задачу нанести вражеской бригаде сокрушительный удар. Численностью и особенно вооружением эта бригада сильно превосходит нас. От одной арифметики может охватить холод.

Но для нас арифметика не обязательна. У нас против нее есть резервы: ночь, внезапность нападения, привычка и уменье вести бой в темноте.

Противник занимает оборону фронтом к нашему лесу, сюда обращено все его внимание: до сих пор все наши налеты были отсюда. Вот на этом наше командование и строит план разгрома. Две ночи подряд мы не даем противнику покоя, то и дело появляются наши группы и открывают огонь. Все они действуют со стороны леса. Задача их, можно сказать, воспитательная: какой будет урон противнику — не так важно, важнее всего укрепить у него убеждение, что опасность грозит ему только со стороны леса.

На третью ночь со стороны леса мы оставляем лишь несколько пулеметов, а всеми главными силами заходим противнику в тыл. Не рассказать, не описать, как мы крадемся. Нужно ведь незаметно, неслышно проскользнуть почти тысяче людей и пронести уйму всякого груза: автоматы, пулеметы, гранаты… всей тысячей неслышно, невидно, значит, каждому из нас в тысячу раз незаметней и тише.

К полуночи мы в тылу у противника, на исходных боевых позициях. Атаку начинать через три часа. Это время мы проводим в состоянии до предела сжатой жизни.

Наконец три часа. Еще несколько секунд — и мы слышим от леса треск наших пулеметов, сигнал начинать атаку. Мы кидаемся в траншеи, в дома, к машинам. Кричим: «Ура! За Родину!» Просто орем: «А!.. О!..» Мы так долго сдерживали себя, что крик уже не может ждать, когда мы придадим ему смысл. Да это и не нужно: теперь для нас всякий крик полон смысла, он значит, что принудительная немота и оцепенение кончились, мы на воле и можем действовать. И мы действуем со всей яростью натосковавшихся сил.