Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

— Вот и дикие гуси летят, — старался он начать разговор.

— Время им лететь, вот и летят. Да и гусак, говорят, прилетел. Тоже, видно, время ему.

— Какой гусак? — удивился Павел.

— Так вы ничего не слышали? Хмелянчук, говорят, домой пришел.

— Хмелянчук? Не может быть?

— А кто его знает… Паручиха заходила сюда за мукой, говорила, будто ее детишки видели его у избы.

— Хмелянчук… Ишь ты! И откуда он взялся? Выпустили его, что ли?

— То ли выпустили, то ли сам сбежал, кто знает?

Они задумались. Что же это такое? Возвращается все минувшее. Сколько уж времени, как они и думать забыли о Хмелянчуке, и вот он снова здесь, снова появился в деревне. Словно в знак того, что все, изменившееся с приходом Красной Армии, теперь не в счет и возвращаются все старые порядки, словно никогда не проносилась освежающая гроза, принесшая деревне новую жизнь.

— А может, это еще и неправда? Мало ли чего ребятишки наплетут… Увидели кого-нибудь возле его избы, и сейчас — Хмелянчук.

— Может, и так… Но только кому бы там быть, кроме него? К бабе его ведь никто не ходит… А его по рыжей башке узнать нетрудно.

— Если пришел, так покажется же где-нибудь.

— Да уж если пришел, так небось не без умысла… А может, и выдумали ребятишки.

Так они и разошлись, не зная, чему верить. Но Хмелянчук действительно был уже здесь. Однажды вечером, когда его старуха шла в хлев кормить уцелевшего поросенка, она встревожилась, заметив мелькнувшую за сараем темную фигуру. Кому бы это вертеться вокруг их двора? Народ тут такой, что ничего хорошего от него не жди, а дурного дождаться недолго. Она поставила корыто с вареной картофельной шелухой и, вытирая руки об юбку, будто ненароком — так, мол, иду поглядеть на реку, — медленно подошла к углу своего дома. Так и есть, у забора стоял кто-то, не то нищий, не то странник. Уже смеркалось. Она сперва различила только рваную кацавейку и ноги в холщовых обмотках, обвязанных бечевкой.

«Вор, должно быть… Высматривает…» — подумала она с испугом. Но, набравшись храбрости, крикнула:

— Чего вам?

Оборванец подошел поближе. Не веря глазам, она попятилась и вскрикнула.

— Не ори! — шепнул тот. — В избе никого нет?

— Господи Исусе, да ведь это Федя!..

— Федя, Федя, — бормотал он, озираясь. — Что ты, не могла забор хоть колом подпереть?

— Так это снегом… снегом забор повалило, — шептала она, в замешательстве продолжая вытирать о передник уже давно сухие руки.

— Свиньям несешь?

— Какие там свиньи, один поросенок остался… — И вдруг опомнилась. — Господи Исусе, Федя, Федя, живой, здоровый… Федя! — Она кинулась к мужу и всхлипнула, стремительно обхватив его руками. — Господи, а я уж думала тебя убили, замучили, не вернешься уже ко мне… Ой, Федя!

— Тише, баба, а то народ сбежится. В избу пойдем. Работник дома?

— Какой там работник! Работы никакой нет, что ж я дармоеда кормить буду?

— А девка?

— Да что ты, господь с тобой… Ведь она еще при советах от нас ушла… Не помнишь, что ли?

— А новую не взяла?

— На что брать-то? Самой делать нечего, горе такое…

— Да перестань! — грубо прикрикнул он. — До ночи ты меня собираешься во дворе держать, что ли?

Старуха растерянно подхватила корыто, но сразу же поставила его обратно на землю.

— О господи! Федя…

— Федя и Федя, что ты, забыла, как меня зовут?.. Давай, давай в избу!

Она кинулась в избу и трясущимися руками принялась растапливать печь.

— О господи, и как ты только жив остался…

— А с чего это я жив не буду? — пробормотал он, осматриваясь в избе. — Поесть бы дала, вот что.

— Сейчас, сейчас будет… О господи, Федя…

Все валилось из рук. Она хватала то один горшок, то другой и снова останавливалась, вытирая краем платка льющиеся из глаз слезы.

— Сала бы кусок.

— Да откуда же я тебе сала возьму, боже милостивый?

— Разве не колола свинью зимой?

— Свинью! Забрали у меня свинью, и кабанчика забрали, всего один поросенок уцелел, и то уж я его в яме за садом прятала.

— Кто забрал?

— Да кто ж? Немцы забрали… Все дочиста ограбили еще осенью…

— Да перестань ты хныкать! — снова рассердился он. — Давай, что под рукой, только поживей. И самовар поставь.

— Самовар? Чаю нет, сахару нет, какой тут самовар!

— Ну, вижу, ты совсем нищей стала, — сердито проворчал он, когда она поставила перед ним тарелку черных галушек.

— Да как не стать-то? Ведь дочиста ограбили, ничего нет, как сквозь землю все провалилось…

Он молча ел галушки и мрачно оглядывал избу. Все было, как прежде, — и занавески на окнах, и килим над постелью, и обливные миски на полке у печки. Но ему казалось, что он ничего не узнает. В воспоминаниях эта изба казалась ему больше, светлее, чем была в действительности.

Старуха стояла, сложив руки под передником, и следила мокрыми глазами за каждым движением его руки, неохотно несущей ко рту ложку.

— А и плохо ты выглядишь, о господи…

— Будешь тут плохо выглядеть! Да и на твоей бурде тоже не растолстеешь…

— А что же мне, горемычной, делать? Откуда взять?

— Не пищи, не пищи!.. В деревне что слышно?

— Да что ж, в деревне как в деревне… Я-то к ним не хожу, да и они ко мне не ходят…

— А земля как?

Она не поняла.

— Какая земля?

— Ты что, совсем одурела? Наша земля… За рекой, за садом?

— Да что ж? Немцы говорили, все советские порядки отменяются. У кого землю забрали, чтоб им отдали… Да что теперь в этой земле?

— Озимые посеяла?

— Чем же мне было сеять? Весь хлеб, какой был, забрали… До последнего зернышка забрали. Только у тех, кто спрятал, еще горсть-другая найдется…

— А ты не прятала?

Старуха испугалась. Потупив глаза, она беспомощно вертела в руках край передника.

— Потому что… потому что…

— Говори, как человек, — крикнул Хмелянчук. — Чего мычишь?

Она расплакалась.

— Не прятала… Говорили, они ничего брать не будут, культурные. И еще говорили, что раз тебя большевики вывезли, так… А они пришли, забрали… Уж как я просила, как кланялась — забрали, вроде как свое.

— Дура баба, к коменданту надо было идти.

— К ихнему?

— К какому ж еще?

— Ой, Федя, ходили тут, ходили которые к коменданту… Так им еще прикладами надавали, а до коменданта не допустили.