Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

Но поп, по-видимому, вовсе не обрадовался посещению. Он постарел, борода его поседела и спутанными, неопрятными космами свисала на грудь. Попадья похудела, обмякли ее когда-то упругие, полные формы. И оба они казались перепуганными не меньше, чем старуха Хмелянчука.

— Значит, отпустили? — неуверенно пробовал узнавать поп.

— Они отпустят! — хмуро буркнул гость. — Ушел я и все… Не до меня им было…

— Конечно, конечно, — поддакнул со вздохом поп и молча исподлобья рассматривал Хмелянчука.

Попадья сидела в углу, сложив руки на животе, и время от времени вздыхала.

— Молебны служите? — спросил Хмелянчук, думая, как расшевелить молчащего хозяина.

— Служу…

— Много людей в церковь ходит?

Попадья вздохнула громче. Поп комкал бороду.

— Зима была такая, что не пройдешь. А теперь снова… распустило…

— Ну да, залило все, — согласился Хмелянчук, и разговор снова оборвался.

— И как это немцы ни одного постового у нас в деревне не оставили? — пытался начать с другого конца Хмелянчук.

— Да, да, не оставили, — как эхо отозвался поп.

Разговор не клеился. Поп барабанил пальцами по столу, гость явно тяготил его.

— А к вам, батюшка, заходит кто-нибудь?

Поп испугался:

— Как это, заходит? Кому ко мне заходить?

— Обыкновенно, как к отцу духовному.

Поп облегченно вздохнул.

— A-а, прихожане! Прихожане заходят, заходят, отчего же. Уж это как полагается, к пастырю…

— А немцы не беспокоят вас, батюшка? — рискнул спросить Хмелянчук.

Поп даже руками всплеснул.

— Немцы? Что вы? Зачем им меня беспокоить?

Взгляд попа явно избегал взгляда гостя. Хмелянчук понял, что ничего ему тут не узнать, что им тяготятся, и решил отложить разговор.

Несколько дней он просидел дома, делая кое-что по хозяйству и раздумывая, куда бы обратиться, с чего начать, с кем здесь можно разговаривать свободно. А червь беспокойства все точил и точил, сгоняя сон с глаз, — назойливый, неотступный, сверлящий. Что ж это было, что здесь собственно происходило? Ехать во Влуки или Синицы? Но как ехать, не зная, что там делается?

Таким-то образом и получилось, что первый разговор вышел у него не с кем иным, как с Мультынючихой. С того дня, как паручихины ребята высмотрели его на задах, бабы сгорали от любопытства. Наконец, Мультынючиха отправилась в разведку и на тропинке за хмелянчуковым сараем, будто невзначай, наткнулась на него самого.

— Федор… Господи Исусе, так вас отпустили?

— Что же вы и не поздороваетесь? — увернулся он от ответа.

— Слава Исусу Христу! Подумать только, что вот вы и дома… И кто бы мог ожидать…

— Во веки веков, аминь. А вы что, смерти моей, что ли, ожидали?

— И что вы, кум! Так только говорится.

Хмелянчук решил воспользоваться случаем.

— А у вас что нового?

— Э, какие у нас новости… Старые беды, да и все тут.

— Беды, говорите?

— Да как же? Весна, хлеба нет, хоть зубы на полку клади… А сеять чем будем, один бог знает, Хлеб позабирали, все до зернышка позабирали.

— Сейчас-то их что-то не видать.

— А чего им сейчас ходить? Забрали все, что было, коров, свиней, зерно, чего ж им еще? Никаких у них сейчас дел здесь нет. Так уж, видно, и подохнем тут все!

— А то помещичье, что вам большевики насовали?

Женщина всплеснула руками.

— Господь с вами, какое помещичье? Немец усадьбу забрал, только не приехал еще. Дочиста все ему отдали…

— Да, недолго вам пришлось на большевистские подарки радоваться, — заметил он язвительно.

— Побойтесь бога, да что я получила? Ведь самую чуточку земли-то мне дали! Про других не скажу, а уж я-то с этой земли не разбогатела. И говорить-то не о чем! А все равно отобрали, да еще объявляют: если кто тронет — повесят. Да кто ее станет трогать!

— Так он, наверно, скоро теперь приедет, новый помещик? Весна-то ведь на носу…

— Кто его знает…

Она пугливо оглянулась, хотя поблизости никого не было.

— Может, и не приедет… Говорили, осенью приедет, — не приехал, а уж сейчас-то и вовсе…

— С чего же это?

Она еще раз оглянулась.

— Говорят… не знаю, правда, нет ли… Будто из-за этого, из-за Иванчука, страшновато ехать-то.

— Из-за какого еще Иванчука?

— Ну вот! Что это вы, Иванчука не знаете, Петра-то?

— А его еще не повесили?

— Типун вам на язык, кум! Вот, говорят, будто из-за этого Иванчука помещик и не едет.

— Как это?

— Так вы еще не слышали?

— А что я должен был слышать?

— Потому Иванчук, говорят… с партизанами… в синицких лесах…

— Что ты говоришь! — Неприятный холодок пробежал по спине Хмелянчука.

— Я-то, конечно, не знаю… А только и во Влуках объявляли и в Синицах… что, мол, партизаны… А говорят, что не кто-нибудь, а Иванчук у них за старшего.

— Брехня!

— Может, и брехня. А только, раз уж немцы с барабаном объявляли, должно быть правда.

Хмелянчук вернулся домой в раздумье. Да и было над чем призадуматься. Он так надеялся, что после всех своих приключений, скитаний очутится, наконец, на твердой, надежной почве. А твердой-то почвы как раз и не было. Все колебалось под его ногами, как обманчивая зеленая лужайка, скрывающая болото, всюду его подстерегали опасности, как заросшие окна бездонных трясин.

Ехать в Синицы или Влуки и договориться с немцами? А вдруг то, что рассказывала Мультынючиха, не брехня; вдруг этот Иванчук внезапно явится из лесов, из тайников в болотах и потребует к ответу?.. От него не скроешься, он все разузнает. Если только это и вправду Иванчук, так он ведь знает все тропинки, все кладки и броды. Может, у него и в местечке свои люди есть, и уж они следят, во все глаза смотрят, кто что делает.

В Хмелянчуке закипела обида против немцев. Что ж это, не могут порядок навести? Прут себе вперед, а что у них за спиной, о том и не думают! В чем же видно их господство, их сильная рука? Разве только в рассказах об осенних реквизициях да в установлении полицейского часа, который соблюдают запуганные бабы. В остальном деревня предоставлена самой себе.

Вера в немецкий порядок постепенно начинала колебаться в Хмелянчуке. Потому что в польские, например, времена здесь были комендант Сикора и этот Людзик, которого убил Пискор. Они шатались повсюду, заглядывали во все углы, как из-под земли вырастали в самых неожиданных местах. Позже — во времена Овсеенко и Гончара — и говорить нечего: была милиция, была местная организация, и они ощущались на каждом шагу. А теперь? Придет такой Иванчук, зарежет человека, и никто даже не узнает. Да и люди переменились — прежде собирались, болтали, сплетничали, сразу можно было сообразить, откуда ветер дует. А теперь попрятались, как барсуки, по избам, говорят какими-то недомолвками; черт их разберет, что они думают. Да что говорить о других, когда нельзя понять, что думает собственная жена? Ходит баба, вздыхает, то и дело плачет, а ни одного толкового слова из нее не вытянешь. Иной раз можно даже подумать — хотя статочное ли это дело? — что она жалеет о временах, когда здесь были советы.