Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят
Шрифт:
— Ядвися, — тихо сказала Матрена, — я не пойду домой, пойду в больницу. Что-то мне кажется, что… началось.
Ядвига обняла ее:
— Я пойду с тобой, провожу тебя.
— Да ведь поздно?
— Ах нет, мне совсем не хочется спать. Такая ночь чудесная, и этот концерт…
— Знаешь, Ядвися, что я думаю? Я вот все сына хотела, Василия. А если родится девочка, я ее назову, как тебя, — Ядвися.
— Да ведь у вас нет такого имени?
— Нет — так будет! Польское имя. Ты ведь согласишься?
Узкий арык лепетал, бил о берег мелкой
Слезы выступили на глазах Ядвиги.
— Соглашусь ли я? Родная моя, родная! Если бы ты только знала…
— Что знала?
Но Ядвига не ответила. Разве можно было сказать то, что она чувствовала? Для этого не было слов, она лишь ощущала это всем существом, каждым биением сердца.
— А я думаю, что у тебя будет сын, как ты хотела.
— Может быть. Говорят, в войну все больше мальчики родятся. Но знаешь ли, что сын, что дочь, все одно — радость.
«Где ты, мой сынок, маленький, крохотный сыночек, которого я не умела любить? Какой ветер веет сейчас над далеким кладбищем, которого мне, пожалуй, и не найти теперь? Я покинула тебя там, в сыпучих песках, в бесплодной земле, — выросла ли на твоей могилке хоть травинка какая? Зачем, зачем тебе суждено было умереть? Бегал бы сейчас над арыком, собирал бы весной тюльпаны, знал бы по имени всех ягнят… И была бы у тебя другая мать — лучше, умнее, чем та, что была тогда, чем та, что допустила тебя умереть, потому что ничего не знала, ничего не понимала…»
Над землей стояло необычайное, ошеломляющее изобилием звезд южное небо.
Возвращаясь домой, Ядвига увидела свет в окне госпожи Жулавской.
— Так поздно не спит? — мимоходом удивилась она.
Этот огонек, один-единственный в веренице темных, спящих домов, производил странное впечатление какой-то мелкой, пустой тревоги среди глубокого, великого покоя. Где-то далеко крикнула птица.
«Скоро рассвет», — подумала Ядвига, входя в комнату тихонько, чтобы не разбудить Олеся и госпожу Роек.
Глава VIII
Уполномоченный посольства, бывший полицейский унтер Лужняк, волновался, и его дурное настроение отражалось на всех его подчиненных, сильно возросших в числе за последнее время. Панна Владя, его личная секретарша, поправляя тщательно уложенные локоны, тяжело вздыхала:
— Ничем не угодишь… Теперь вдруг начал придираться, что я плохо печатаю на машинке. Да что я, машинистка, что ли? Раньше ничего не говорил, а теперь придирается к каждой опечатке да еще сердится, что медленно пишу… А сам диктовать не умеет, то и дело ошибается, как же мне писать? Так и бросила бы все…
— А что ж, за это время вы и вправду могли бы научиться печатать получше, — не без ехидства заметила госпожа Пшиходская, особа тощая, засушенная, как мумия, и вечно озлобленная: вследствие полного отсутствия
у нее женской привлекательности ей при дележке тряпья всегда доставались худшие вещи.— Учиться? На что мне это? Вы думаете, я намерена стать машинисткой! Еще чего не хватало!..
— Панна Владислава! — раздалось из соседней комнаты. Она поспешно встала, глянула по привычке в зеркальце и, шурша плиссированной шелковой юбкой, пошла в кабинет.
— Еще и жалуется, — заметила Пшиходская. — Уж кому-кому, а ей-то, кажется, жаловаться не на что.
Никто ей не ответил. Дело известное — нынче Владя жалуется на Лужняка и тот кричит на нее, а завтра они помирятся, и все опять будет в порядке. Не стоит с ней ссориться. Да и лучше уж Владя, чем эта Пшиходская; через Владю можно хоть иногда выхлопотать себе что-нибудь, а та только шпионит и доносит…
Лужняк мрачно взглянул на вошедшую.
— Почта есть?
— Есть.
— Что там?
— Еще не просмотрела.
— Времени не было? А перед зеркалом жеманиться — есть время? Чем вы собственно занимались до сих пор?
— Перепечатала это письмо.
— И опять с ошибками?
Панна Владя надула губы.
— Ну что ты придираешься ко мне? То нехорошо, другое неладно… Что я тебе сделала?
— А ты поосторожней! Эти скоты наверняка подслушивают, опять о нас сплетни пойдут. Черт бы все это взял, минуты спокойной нет… Не видите вы все, что вокруг творится, что ли?
— Да что ж такое творится?
— Им там в Куйбышеве легко говорить… Скупай драгоценности! А отвечать придется мне. Ну, где я им в этой дыре возьму драгоценности?
— Да ведь Ляховский ездил.
— Ну и что? Много он привез! Вам тут кажется, что эти несколько несчастных портсигаров уж бог весть что. Да он, наверно, еще столько же припрятал для себя. Все крадут, все брешут мне в глаза, а из Куйбышева нажимают, требуют отчетов… Вот попадет этакий отчет в руки большевикам, только меня и видели!
— Ведь мы с курьером отправили.
— Курьер… Будто курьера нельзя арестовать по дороге… Сто раз просил: перемените шифр, нельзя все время один и тот же, — так куда там! Хорошо им в посольстве сидеть, а вот попробовали бы на местах поработать… Да что! Вы разве поймете… Просмотрите-ка поскорее почту и дайте мне сюда журналы. И пришлите Малевского поживей!
— Если только он здесь.
— А где ему еще быть в служебное время?
— Очень он считается со служебными часами… — пробормотала она выходя.
Но Малевский оказался на месте. Стоя у печки, он ораторствовал перед группой окруживших его молодых людей.
— Вас зовет, — неприязненно бросила ему Владя.
— Опять рвет и мечет?
— Идите да посмотрите.
— Судя по вашему настроеньицу…
— А в мои настроения не суйтесь. Это мое дело!
— Да разве я что-нибудь говорю? Вот, ей-богу, какая! По-моему, главное — хорошее настроение. А нет его у вас — так на нет и суда нет!
…Лужняк молча указал Малевскому на стул.